Карен Рэнни - Любовь и бесчестье

Поэзия ее отца была прекрасна. Лирична и трогательна. К сожалению, ничего из нее не сохранилось. Но если бы она смогла показать ее дяде, он оценил бы великий талант ее отца.

– Крышу над головой вам обеспечило наследство твоей матери.

На это у нее не нашлось ответа.

Дядя повернулся и кивнул сыновьям. Ни Алджернон, ни Адам не смотрели на нее. Они посторонились, давая ей пройти следом за дядей Бертраном.

Всю дорогу до дома Вероника ухитрилась молчать, и этот подвиг дался ей легко. Похоже, никто из сидевших в карете не был склонен к разговорам, и меньше всего они стремились разговаривать с ней.

Теперь, вместо того чтобы оставаться бедной родственницей, Вероника должна была выйти замуж. И вместо того чтобы всю жизнь провести в доме дяди Бертрана, обретала мужа.

Теперь она становилась свободной не только от Аманды, дяди Бертрана, тети Лилли и четырех остальных кузин и кузенов, но обретала свой дом и семью.

Ей хотелось танцевать. Или, принимая во внимание обстановку, хотя бы отбивать такт ногами по полу кареты. Если бы она начала петь во весь голос, ее кузены Алджернон и Адам только ткнули бы друг друга в бок и что-нибудь пробормотали насчет слабоумной Вероники, выставлявшей себя на посмешище. Неужели у этой девицы совсем нет мозгов и здравого смысла? Дядя Бертран только снова хмуро взглянул бы на нее, впрочем, он и так не переставал хмуриться.

Муж. У нее появится муж. И не просто муж, а американец – Монтгомери Фэрфакс.

Он был чужаком, незнакомцем.

Возможно, ей бы следовало смотреть на вещи более реалистично. Правда, он был красивым мужчиной, но ведь внешность мужа не так важна, как другие качества.

Монтгомери был добр и, по-видимому, способен к состраданию. Иначе не стал бы спасать ее от членов Братства Меркайи.

Но ничуть не обрадовался этому. Когда он смотрел на нее, в его взгляде не было ни крупицы теплоты. Ее «дар» позволил ей почувствовать в какой-то степени его боль. Может, он кого-то оплакивал? Боль, которую Вероника почувствовала в Монтгомери, была сильной и глубокой. Скорбел ли он по утраченной любви?

Надавил ли на него ее дядя, чтобы заставить его милость жениться на ней?

Едва ли его сподвигла на брак сила чувств к ней. Он видел гораздо больше, чем ее стройные лодыжки. Но все, что он сделал после этого, передал ее своей домоправительнице и оставил на всю ночь в обществе этой дамы.

А что бы она сделала, если бы он попытался воспользоваться этой ситуацией? Конечно, Вероника бы сказала ему совершенно определенно, что она молодая женщина, совершенно не такого сорта, несмотря на то что ее поступки свидетельствовали о другом.

Но Монтгомери ничего не попытался сделать. Он вел себя как образцовый джентльмен.

Чтобы стать хорошей женой, она должна узнать о будущем муже как можно больше. Хотя бы для того, чтобы выразить ему свою благодарность за то, что он дважды спас ее. В первый раз от беды, в которой она была повинна сама, и во второй от мрачного и беспросветного будущего.

Карета остановилась перед домом, и дядя хмуро посмотрел на нее. Вероника кивнула, отвечая на невысказанный им упрек, и ждала, пока вперед пройдут кузены Алджернон и Адам, чтобы последовать за ними.

Вероника быстро поднялась по ступенькам, радуясь тому, что тетки не было видно. Она хоть и догадывалась, что отчитывать ее будут тем же утром, но позже.

Вероника закрыла за собой дверь спальни и прислонилась к ней спиной, прижимаясь ладонями к прохладному дереву.

Она вышла на середину комнаты и закружилась, широко раскинув руки. Это был танец полной, совершенной радости. Она описала круг один раз, два, три, четыре раза, прежде чем упасть на кровать с закрытыми глазами и улыбкой на устах.

Вероника Мойра Маклауд произнесла шепотом страстную благодарственную молитву. Стать женой даже самого худшего из мужей предпочтительнее участи бедной родственницы.

Ее величайшая надежда исполнилась. Она спасена.

– У тебя возникли с ним близкие отношения?

Вероника замерла. Затем медленно поднялась, приняла сидячее положение и увидела Аманду, стоявшую в дверном проеме.

– Ты, Аманда, сделала то, что собиралась.

Вероника терпеть не могла Аманду и, когда они оставались одни, отказывалась от притворства и фальшивого дружелюбия. В последние два года она пыталась всеми силами полюбить девушку или хотя бы найти почву для дружеских отношений. В Аманде было нечто такое, чего никто, кроме Вероники, не замечал, а именно некоторая особая жестокость, отталкивавшая ее настолько сильно, что она старалась избегать общества кузины.

Из всех ее кузин Аманда, вероятно, казалась самой хорошенькой со своими светлыми волосами с рыжеватым отливом и зелеными глазами, острыми, как льдинки. Черты ее лица были красивыми, и хотя она была ниже ростом, чем Вероника, и с более пышной фигурой, вне всякого сомнения, Аманда представляла собой образец женской красоты. А Вероника во всех отношениях являлась и внешне и внутренне прямой противоположностью кузине.

С того момента как Вероника переехала в дом родственников, Аманда делала все возможное, чтобы испортить ей жизнь. Домочадцы считали Аманду доброй, благородной и искренне озабоченной благополучием шотландской кузины. И она и Аманда понимали, что их расположение друг к другу показное.

– Ведь это ты сообщила обо мне дяде Бертрану?

– А ты бы хотела, чтобы я солгала ради тебя, кузина? – спросила Аманда. – Я должна была это сделать. Особенно потому, что беспокоилась о тебе. Почему ты ушла из дома ночью?

– Ты могла бы спросить об этом меня, прежде чем наушничать отцу, – ответила Вероника.

– Долг моего отца – заботиться о тебе, Вероника, потому что у тебя больше нет никого из родных.

Об этом Аманда твердила каждый день. По ее мнению, Бог не должен был позволить кузине ни на минуту забыть о том, что она сирота.

До нынешнего утра Вероника была обречена сидеть в углу и всю оставшуюся жизнь оставаться тенью, ненавязчивой, еле заметной фигурой, о которой люди мимоходом замечали бы: «Ах, она? Это Вероника. Не обращайте на нее внимания. У нее, бедняжки, никого нет, кроме нас».

Однако вместо наказания за глупость она обрела мужа.

Аманда вошла в комнату, закрыла за собой дверь и села на скамейку под окном.

– Ты так и не ответила. Вы уже были близки?

– Неужели я не заслужила того, чтобы ты оставила меня в покое, Аманда?

Аманда разразилась веселым смехом:

– Иногда, кузина, я думаю, что мы с тобой единственные полностью понимаем друг друга. Я не нуждаюсь в том, чтобы окружать себя ореолом таинственности, и ты можешь говорить со мной совершенно откровенно и свободно.

Вероника не ответила. Бывая с Амандой, она предпочитала воздерживаться от разговоров и не реагировать на каждую ее колкость.

Аманда повернулась к ней с улыбкой, столь очаровательной, что и Вероника могла бы поверить в ее искренность, если бы не выражение глаз кузины.

Аманда выставила носок туфли из-под юбки и теперь изучала ее.

– Я истратила все карманные деньги, – сказала она. – Все до пенни.

– Тебе следует обращаться с деньгами более бережно, – ответила Вероника.

– Думаю, ты права, кузина, и, если бы ко мне в руки попало еще немного денег, чтобы дожить до выдачи карманных в следующем месяце, я была бы всецело на твоей стороне. В конце концов, тебя не стали бы так строго наказывать. Ты ведь знаешь, что отец прислушивается к моим словам.

Вероника слишком хорошо это знала.

– Ты повела себя крайне глупо, Вероника, – сказала ее кузина, садясь с ней рядом и глядя на нее с кошачьей улыбкой.

Вероника закрыла глаза, чувствуя приближение состояния, предшествовавшего проявлению ее «дара». Сначала ее омыла волна тепла, наплыв эмоций, исходящих от другого существа.

Когда они исходили от Аманды, Вероника различала не одну, а целый их букет. Все вместе они образовывали нечто прозрачное, сродни недожаренной рыбе. Примерно так, как если бы кузина еще не решила, как Веронику уязвить, склонна ли она к добру или злу. Сейчас Аманда как будто слегка забавлялась, была несколько возбуждена, но все ее чувства пронизывал гнев.

Вероника открыла глаза и посмотрела на кузину:

– Почему ты меня невзлюбила, Аманда?

За несколько секунд, пока она смотрела на Аманду, лицо ее собеседницы изменилось. Сначала с него исчезло веселье, на смену которому пришла настороженность, а это можно было редко наблюдать на лице ее кузины.

– Что ты хочешь сказать?

– Ты невзлюбила меня с самого начала, с первого дня. Почему?

Пока Аманда оглядывала комнату, лицо ее обретало жесткое выражение. И теперь она даже не казалась хорошенькой.

– Если бы не ты, эта комната принадлежала бы мне. Она больше остальных и самая солнечная. Так нет, лучшую комнату надо было отдать Веронике.

– Неужели из-за комнаты? – спросила Вероника, не в силах этому поверить. – Ты невзлюбила меня из-за комнаты? Почему же ты ничего не сказала? Я бы с радостью поменялась с тобой комнатами.

Аманда смотрела на нее злыми прищуренными глазами:

– Никто бы этого не допустил. Все всё делали для бедной маленькой осиротевшей Вероники.

Неужели? Она этого не замечала.

– Если бы не ты, у меня было бы больше карманных денег.

Впервые с момента, как Аманда ступила в комнату, Веронике стало весело.

– Но не можешь же ты винить меня, кузина, в своей расточительности.

– До того как ты здесь появилась, у меня всегда было достаточно карманных денег. А теперь отец выкраивает часть их для тебя.

Аманда встала и направилась к двери.

– Знаю, тебе сейчас грустно, – сказала она самым нежным голоском. – Предоставлю тебе несколько часов поразмышлять над этим. Ты очень расстроила отца. Я могу облегчить твою жизнь.

Вероника улыбнулась.

– Мне не понадобится твоя помощь, – сказала она. – Видишь ли, я выхожу замуж. И да, у меня была с ним восхитительная близость, Аманда. Целую ночь много часов подряд мы наслаждались скандальной, необузданной, восхитительной страстью.

И Вероника с улыбкой захлопнула дверь перед носом Аманды.

Два года она ждала этой минуты.

Монтгомери уставился на кипу бумаг, переданных ему поверенным:

– Все это?

– Да, ваша милость. Теперь ваша претензия признана палатой лордов, и вам придется подписать множество документов.

– А когда я с этим покончу, вы сможете отправиться домой. Это так, Эдмунд?

Его поверенный Эдмунд Керр в ответ только слабо улыбнулся.

Керр был примерно одного с ним возраста – не мальчик, но и не старец, впадающий в маразм. И это пошло Монтгомери на пользу, ибо Керр смог разыскать его в Америке, приложив к этому все возможные усилия. Последние два месяца были потрачены на плавание по лабиринтам сложной юридической казуистики, необходимое для того, чтобы Монтгомери признали одиннадцатым лордом Фэрфаксом-Донкастером. В целом это было неблагодарное дело, как и связанные с ним обязанности.

– Я достаточно вам плачу? – спросил Монтгомери.

Деньги теперь не были первостепенным вопросом, но все же Эдмунд заслуживал повышения жалованья.

Незаметно Монтгомери разглядывал своего поверенного. Эдмунд напоминал ему его брата Джеймса. Джеймс тоже носил окладистую бороду. Но плечи Эдмунда были слегка сутулыми, как у человека более старшего возраста. Его взгляд часто останавливался на каком-нибудь предмете, как, например, на уголке письменного стола или на собственных пальцах, как будто он избегал смотреть собеседнику прямо в глаза.

Единственное подходящее слово для описания личности Эдмунда было «посредственность». Средний рост, голос ни глухой, ни пронзительный, внешность ничем не примечательная или запоминающаяся.

– Благодарю вас, ваша милость, за заботу обо мне. Но затраченные мною усилия вполне компенсированы имением.

– Я полагаю, что так и должно быть?

– Что так должно быть, ваша милость?

– Я сыт «вашей милостью» по горло.

Снова слабая улыбка. Этот человек обходился мимикой, хотя слова вполне могли выразить его чувства.

Экономка Монтгомери миссис Гардинер, напротив, была словоохотлива в такой же мере, в какой Эдмунд почтительно молчалив.

Она несла ответственность за убранство комнаты, в которой он проводил большую часть времени. Комната была обставлена так, как, по представлениям Монтгомери, должна выглядеть библиотека джентльмена. Благодаря миссис Гардинер он смог довольно сносно устроиться в Лондоне. Миссис Гардинер и в какой-то степени Эдмунд обставили дом и позаботились о комфорте всех его обитателей.

Когда экономка открыла ему свои намерения привести библиотеку в порядок, то при этом захлопала в ладоши, как ребенок, радующийся пришедшей ему в голову мысли о леденце, и тем самым напомнила Монтгомери его тетю Пенни. Тетю Пенни до того, как ей стало известно о гибели мужа и сына в битве при Антиетаме. С того самого дня и вплоть до ее собственной смерти два года спустя ее лицо неизменно хранило благостное и несколько безжизненное выражение. И все понимали, что Пенелопы уже нет на этом свете, от нее осталась одна пустая оболочка.