Марию Элимовну посадили на возвышенное сиденье в роли Немезиды, а стоять перед ней в роли коленопреклоненного подсудимого должен был великий князь Александр. Роль палача с секирой предстояло исполнять великому князю Николаю Николаевичу, брату императора. Никто не смущался распределением ролей – в том числе и Мария Элимовна – до самой последней минуты, когда следовало приготовиться к представлению. И вдруг Немезида взбунтовалась.

Мария Элимовна молчала, только исподтишка бросала на Сашу выразительные взгляды, в которых верноподданническое чувство было слегка разбавлено девичьей стыдливостью и – весьма основательно – недевичьим кокетством.

Шереметев и Илларион Воронцов-Дашков переглянулись. Их лица были непроницаемы, однако в душе они оба были смущены такой вызывающей откровенностью мадемуазель Мещерской.

Смутились все, даже Сашенька Жуковская, лучшая подруга Марии Элимовны и соседка по комнате. Она давно собиралась сказать Мари, что не следует так явно обольщать великого князя, однако у Сашеньки у самой было рыльце в пушку, и ни в коем случае не хотелось ссориться с подругой. Мари всегда любезно исчезала из их общей комнаты, стоило в ней появиться великому князю Алексею.

– Ну вот! – в отчаянии воскликнул Фредро. – Вы сломали весь мой замысел, мадемуазель Мещерская. Картина не готова, а зрители ждут!

– Что же мне делать? – пролепетала она, с самым беспомощным выражением глядя на великого князя. В ее синих глазах блеснули слезинки, носик чуть покраснел…

Это было душераздирающее зрелище для Саши!

– Вы не должны смущаться, Мария Элимовна, – произнес он наконец, преодолев приступ неприязни к Шереметеву, который не меньше минуты обнимал девушку и держал ее на руках. Причины этой неприязни Саша понять не мог, но, стараясь быть справедливым, начал упрекать не Шереметева, а себя, что был таким копушей и не успел подхватить падающую Марию Элимовну. – Немезида стоит над всеми нами, подчиненными закону, как Божье правосудие над смертными, и очень хорошо, что в роли подсудимого именно я: это должно показать, что перед законом все равны, даже родившиеся в императорской семье.

Мари с трудом удержалась от ехидного фырканья. Все равны, как же, как же! Конечно, великий князь по своему простодушию говорил от души, но поверит в его слова только дурак. А мадемуазель Мещерская дурой не была. Она уже поняла, что в этой жизни может рассчитывать только на себя и на свое умение очаровывать мужчин. Разумеется, все ее игры – сначала с наследником, а теперь с великим князем – не могли привести ни к чему толковому: ну, стала бы она фавориткой, однако на фаворитках не женятся. И все же роль фаворитки наследника, а потом и императора открывала перед умной женщиной много возможностей…

Правда, наследник, видимо, потерян навсегда. Он помолвлен с датской принцессой и, по слухам, сильно влюблен в нее. А если вспомнить, что он и прежде был весьма холоден с Марией Элимовной, вряд ли стоит терять время и ждать, пока молодая жена наскучит ему и цесаревич начнет обращать внимание на дворцовый фрейлинский цветник. Великий князь Александр… Вот если бы Мари была влюблена в него так же безумно, как Сашенька Жуковская влюблена в его брата Алексея, может, и следовало бы полететь на этот огонек, подобно бабочке, которая стремится опалить свои крылышки. Но Мари их один раз уже опалила, с нее довольно. Та боль и те страдания наделили ее огромной ценностью – опытом. Теперь она станет играть только наверняка и не с огнем. Те, кто сейчас неприязненно косится на нее, считают, будто она ловит великого князя, но они изумились бы, узнав, что таким образом Мари всего лишь пытается укрепить свое положение при дворе – и сейчас, и в будущем. Связь с увальнем, великим князем, ее не интересует. С той минуты, как она подслушала рассказ кузена Вово о его дружбе с одним из богатейших женихов империи, все ее мысли устремились к Павлу Демидову. К сожалению, Вово уехал за границу, а то Мари уже начала бы прокладывать пути к тому, кого хотела видеть своим мужем. Какая жалость, что пока неизвестно, когда вернется Вово и можно будет что-нибудь разузнать о Демидове! Ничего не остается, кроме как кокетничать с великим князем Александром.

– Прошу вас вернуться на свой трон, Немезида, и доиграть роль до конца, – ласково сказал Саша, подавая руку Мари и помогая ей взойти на возвышение. – Прошу вас, садитесь и не заставляйте зрителей ждать.

– Простите, господа, – с милым смущением пробормотала княжна Мещерская, как-то умудряясь всех оглядеть – и в то же время не сводить взора с великого князя. – Я вижу, мне придется покориться.

– Конечно, покоритесь, – кивнул Саша. – А мы покоримся вам.

Дверь открылась, и на пороге появилась Екатерина Федоровна Тизенгаузен, гофмейстерина императрицы. Она увидела, что великий князь Александр Александрович держит за руку княжну Мещерскую и смотрит на нее с обожанием.

Екатерина Федоровна была некогда невероятно хороша собой. Она была урожденная Бибикова, вернее, Байбекова, а значит, имела в чертах нечто восточное. В былые времена она дружила с императрицей Александрой Федоровной и приходилась ей некоторым образом если не родственницей, то свойственницей. Все знали (хотя об этом говорить считалось бестактным), что у нее был внебрачный сын от прусского короля Фридриха-Вильгельма-Людвига, отца бывшей принцессы Шарлотты, затем императрицы Александры Федоровны, и мальчика воспитывала мать Екатерины Тизенгаузен, Хитрово. Названный Феликсом, то есть счастливчиком, он носил данную императором Николаем Павловичем фамилию Эльстон и был так же окружен почестями при дворе, как и его мать, которая, впрочем, имела прозвище «няня Тизенгаузен» и считала своим долгом присматривать за царскими детьми.

Екатерина Федоровна была всевидяща, как Аргус. Таково было ее тайное прозвище при дворе, тем паче забавное, что в молодости на одном из придворных карнавалов она появилась в костюме Циклопа, и сам Пушкин сочинил для нее стихотворное обращение к императорской чете:

Язык и ум теряя разом, Гляжу на вас единым глазом: Единый глаз в главе моей. Когда б судьбы того хотели, Когда б имел я сто очей, То все бы сто на вас глядели.

Рассказывали, что стихотворение и костюм имели большой успех. Но теперь казалось, будто Екатерина Федоровна воистину обрела «сто очей», потому что при дворе и вне его не свершалось ничего, что ускользнуло бы от ее внимания. Она знала об отношениях великого князя Алексея и Сашеньки Жуковской, но к этой связи как к необходимому злу, то есть снисходительно, относилась сама императрица, а значит, Екатерина Федоровна тоже охотно закрывала глаза на очевидности. Великий князь Алексей Александрович уродился непохожим на своих сдержанных старших братьев, скорее напоминая отца-императора в юные годы. Его тянуло ко всем особам женского пола, которые появлялись в поле его зрения, и родители решили: пусть лучше преждевременно созревший юноша сосредоточит свои вожделения на одной фрейлине, чем прослывет бабником. Те же соображения руководили в свое время государем Николаем Павловичем, когда он недвусмысленно свел цесаревича с Мари Трубецкой.

Однако великий князь Александр Александрович был совсем другим, чем его младший брат. И увидеть его сейчас глядящим снизу вверх на хорошенькую Мещерскую… глядящим с таким странным, непонятным выражением, будто она императорская дочь, а он какой-нибудь там лакей…

Екатерина Федоровна поджала губы. Ей не понравилось то, что она заметила. Вообще следовало немедленно доложить об этом императрице, а возможно, даже и императору, но императрица находилась в Ницце, рядом со старшим сыном, а главное, сейчас был неподходящий для этого момент.

– Ваше высочество, – спокойно произнесла она. – Ваш отец желал бы вас немедленно видеть. Он ждет вас у себя.

– Как? – воскликнул граф Федро. – А наше представление? Разве императрица не хочет посмотреть его?

– Ее величество получила письмо из Ниццы, – сказала госпожа Тизенгаузен, стараясь, чтобы ее голос не дрогнул.

– От моего брата? – спросил Саша, неохотно отворачиваясь от Марии Элимовны.

– Д-да, – с запинкой ответила Екатерина Федоровна. – Прошу вас, Александр.

Саша быстро поклонился присутствующим и направился к двери.

– Ну господа-а, ну что это такое, ну господа-а, – протянул граф Федро.

Саша сердито стиснул зубы. Он не хотел уходить. Письмо от Никсы? Опять что-нибудь про Дагмар, про то, какая она душка?

Сначала Никса писал о невесте только родителям, до Саши доходили лишь слухи: помолвка состоялась, две недели жених и невеста не расставались, потом Никса уехал на юг Франции для поправления здоровья, Аничков дворец начали ремонтировать и заново меблировать для молодоженов, в Исаакиевском соборе совершили молебен во здравие цесаревича и его невесты, отец называет эту принцессу не иначе как «наша дочь». А Саша не получал от Никсы ни строчки… В душе копилась обида. И он страшно ревновал брата к этой неизвестной девушке.

Наконец пришло письмо. Саша помнил его наизусть.

Я счастлив вполне. Благодарю Бога за ниспосланное мне счастье. Если бы ты знал, как хорошо быть влюбленным и знать, что тебя любят тоже. Грустно быть так далеко в разлуке с моей милой Минни, моей душкой, маленькой невестой. Если бы ты ее увидел и узнал, то, верно, полюбил бы, как сестру. Я ношу медальон с ее портретом и локоном ее темных волос. Мы часто друг другу пишем, я вижу ее во сне. Как мы горячо целовались, прощаясь! До сих пор иногда чудятся эти поцелуи любви! Хорошо было тогда, скучно теперь, вдали от милой подруги. Желаю тебе от души так же любить и быть любимым.

Саша помнил два своих первых чувства после прочтения этого письма. Первое – тоска: «Теперь Никса меня окончательно забудет. У него только Дагмар на уме. Конечно, это очень натурально…» А потом он рассердился. Саша не верил ни единому слову в этом письме. Династический брак – брак по расчету. Не сам Никса выбрал эту Дагмар, или Минни, – ему ее навязали. Он не мог ее полюбить! Они не знали друг друга, просто обрадовались, что он хорош собой и что она хороша, хоть в этом повезло, – ну и приняли обычное влечение, какое испытывают молодые люди, за любовь. Они выросли в разных странах, они – два разных мира, как может вспыхнуть между ними любовь?

Саша вдруг вспомнил, что они уже говорили о чем-то подобном с Никсой, и тот привел в пример их отца с матерью. Мол, уж более разных людей невозможно отыскать, они тоже принадлежали к разным мирам, были далеки друг от друга и по воспитанию, и по возрасту, а ведь полюбили друг друга с первого взгляда, и более любящей пары трудно представить.

Никса высказал все это горячо и искренне, но Саша промолчал, даже спорить не стал, пораженный. Это все ложь. Ну и зачем Никса лжет себе и другим?

Разве он не знает, что любовь между отцом и матушкой давно осталась только семейная, какая бывает между родителями, объединенными лишь заботой о детях? Такая любовь может быть даже не между супругами, а между братом и сестрой. Всем известно, может быть, кроме мамá, что отцу нравятся многие женщины, причем иные нравятся настолько, что они приобретают над ним огромное влияние, и ходят слухи даже о серьезной любовной связи. Саша отлично помнил историю с некрасивой, но очаровательной Александрой Долгорукой, фрейлиной матушки. Эта история происходила на глазах всего двора, но о скольких любовных историях он не знал? То есть даже самый идеальный союз (а он считал союз своих родителей идеальным) не свободен от лжи и измены. Что же тогда говорить о браках менее возвышенных людей, чем его родители? Но Саша был уверен: этих трещин в семейной жизни не возникло бы, если бы родители встретились не потому, что великому князю Александру Николаевичу обязательно нужно было найти себе супругу, чтобы не разгневать отца, грозного императора Николая Павловича. Вот и Никса должен жениться на Дагмар, и он влюбился в нее из чувства долга. А может, вообще лжет о своих эмоциях, боится признаться отцу, что тот ошибся с выбором, не то отец разгневается, опять станет звать Нику избалованным неженкой…

Такие мысли и прежде ни к чему хорошему не приводили, только настроение портили, а уж теперь-то, когда внезапно пришлось оставить Марию Элимовну…

Мрачный как туча Саша вошел в кабинет отца и замер, увидев его лицо и стиснутые кулаки. Создалось впечатление, что отец вонзает ногти в ладони, чтобы сдержать рыдания. Никогда прежде Саша не видел такого выражения его лица. Никогда не видел такого безумного ужаса на его лице!

– Папá! – Он бросился к нему. – Что с вами?

– Ты должен немедленно ехать в Ниццу, – пробормотал отец. – Никса… он очень болен. Я получил телеграмму. Мамá сообщает, что там все совсем плохо. Никса опасно заболел воспалением мозга, и неизвестно, приведет ли Бог еще застать его в живых. Я не понимаю, что же получается, врачи нам все время лгали?! Ты должен поехать и увидеть его!


Все началось во Флоренции. Когда поезд, в котором ехал цесаревич, подошел к вокзалу, Никса внезапно почувствовал ужасную боль в спине. Такую, что не мог шевельнуться. Но надо же было выходить из вагона. И не хотелось привлекать внимание зевак. Его преподаватель Чичерин и секретарь Федор Оом накинули на царевича плед и под руки вывели из вагона. Люди, стоявшие на перроне, решили, что выводят какого-то согбенного старичка.