На другой день в «Hotel d’Italia», где разместился Никса со свитой, прибыл профессор Бурич – местное медицинское светило. Он увидел опухоль и красноту на спине больного и сказал, что у великого князя нарыв в спинной кости. Это всех изумило: ведь официальным, привычным диагнозом считался ревматизм. Буричу не слишком поверили, а после того, как поставленная профессором шпанская мушка рассосала опухоль и уменьшила боль, доктор Шестов приободрился и уверился, что он был прав, диагностируя ревматизм.

Никса обрадовался быстрому исцелению. Нет, ну в самом деле – после путешествия в Данию, после встречи с Дагмар у него было такое чудесное настроение, он ощущал себя вполне здоровым, а тут опять накатила боль. Хорошо, что стало легче. Правда, ходить прямо было невозможно. Пришлось немного горбиться. И он постоянно опасался, что боль вернется.

«Но как только приедет Дагмар, я опять стану и весел, и бодр и распрямлюсь», – утешал он себя. А пока пришлось уехать из Флоренции в Ниццу, потому что врачи посоветовали переменить климат.

Мария Александровна, которая с младшими детьми тоже приехала в Италию, слушалась их и верила им. Веселый, обаятельный Шестов, которого Мещерский презрительно называл куртизаном, производил на нее прекрасное впечатление. Она настолько сильно любила сына, что мысль о возможности потерять его просто не укладывалась в голове.

Состояние здоровья Никсы беспрестанно колебалось – то ему становилось лучше, и тогда люди не понимали, как могли потерять надежду, то его накрывало ухудшение такой силы, что он совсем не мог спать. В один из таких дней решили созвать консилиум, и император Наполеон III, узнав о болезни цесаревича, отправил к нему двух знаменитейших врачей – Нелатона и Рейе. Французы подтвердили диагноз доктора Шестова: болезнь наследника является мускульным ревматизмом, осложненным простудой. Ни один из жизненно важных органов не затронут, а значит, оснований для тревоги за его жизнь нет. Это необычайно обрадовало окружение цесаревича, а уж какой радости преисполнилось сердце Марии Александровны!

И погода улучшилась: то зима стояла ненастная, а теперь вдруг наступили теплые и ясные дни. Никса ежедневно выезжал в экипаже, а вечера проводил на вилле «Дисбах», снятой специально для него.

Однажды утром его навестил контр-адмирал Лисовский, который должен был на следующий день вести русскую эскадру, обычно стоявшую на рейде Ниццы, в Тулон, чтобы присутствовать на маневрах французского флота.

– Во сколько вы выходите в море? – спросил Никса.

– В шесть утра, – доложил Лисовский.

– Жаль, что так рано, – вздохнул Никса. – Я бы полюбовался вами из окна.

– Ну, тогда мы выйдем позже, ваше высочество. В девять нас можно увидеть против Ниццы.

Утром граф Строганов увидел цесаревича стоящим перед стеклянной дверью балкона.

– Любуетесь морем? – произнес граф.

Никса вздрогнул, обернулся:

– Боже мой, я забылся… Любовался нашей эскадрой, и мне чудилось, будто я на «Александре Невском», флагманском корабле, и он уносит меня далеко-далеко…

– Вы скучаете по России?

– Конечно. Молюсь, чтобы вернуться туда.

Повисла мгновенная, но тягостная пауза, и Никса продолжил:

– Поскорее бы.

У Строганова отлегло от сердца.

– Близится Масленица, – проговорил он. – Вас приглашают принять участие в карнавале.

– Как? – засмеялся Никса. – И в Ницце тоже карнавал?

– Жалкое подобие венецианского и римского, но с тех пор, как первое шествие устроил герцог Савойский Виктор-Эммануил I, это вошло в моду. Тоже, как в Риме, своя корсо[15] есть, хотя скачки не проходят.

– А шествие цветов? А маски? – с интересом спросил Никса. – А маленькие круглые конфеты из карамельного сахара, которые разбрасывают в толпу… Забыл, как они называются… Ах да, конфетти! Это все будет?

– Что ж, говорят, будет все как у людей, – усмехнулся Строганов. – И шествия, и маски, и король карнавала.

– Наверное, мы уже опоздали! – взволновался Никса. – На корсо все балконы заняты!

Строганов с непередаваемым выражением лица отреагировал на эту наивность и сдержанно сообщил, что все предусмотрели и места для русской императорской фамилии наняты.

Волнение, с которым Никса ждал карнавала, невозможно было описать словами. Это была первая вспышка его оживления после встречи с Дагмар, и все близкие и приближенные искренне любовались им.

Конечно, размаху этого шествия было далеко до римского или венецианского, но Строганов не солгал – все было «как у людей». Особенно удался первый день карнавала.

Огромная, много выше человеческого роста фигура короля карнавала, или короля дураков, открывала шествие. Его задолго до начала торжества лепили из папье-маше, а потом две недели таскали по городу, чтобы в конце концов торжественно сжечь.

Вслед за королем двигались деревенские девушки и молодые женщины с корзинами цветов. Розы, цикламены, мимозы, фиалки, туберозы и гвоздики, на которые так щедра средиземноморская весна, не только выращенные в самой Ницце, но и привезенные для карнавала с юга Италии, сыпались на головы танцующего народа и зрителей. Все знали, где находится русский принц, приехавший в Ниццу поправить свое здоровье, и на этот балкон летело больше всего букетов – так много, что приходилось снова бросать их в толпу, иначе можно было задохнуться от влажного сладкого или горького аромата.

Короля, разумеется, сопровождала свита. Шуты, скоморохи, маски шли пешком и ехали в каретах и на телегах. Говорят, в Риме в разгар карнавала невозможно достать экипаж ни за какие деньги – то же творилось в карнавальные дни в Ницце. Немыслимые чудовища с оскаленными пастями, вздыбленной шерстью и торчащими зубами, арлекины и коломбины, пьеро и пьеретты, рыцари, всевозможное, трудно определимое, чаще беспородное, а то и разнопородное зверье, всяческая нечисть от чертей до русалок с мочальными, выкрашенными в зеленый цвет длинными кудрями, которыми они старательно прикрывали полунагие груди, и старательно слепленными из папье-маше хвостами.

Никса вдруг закашлялся, провожая их взглядом. Мария Александровна нежно взглянула на сына. Он слабо улыбнулся, желая успокоить ее, присутствующие отметили, что шум, толкотня, летящие отовсюду конфетти и цветы, разноголосый визг и вопли утомили его.

Сделав несколько кругов по площади Массена, шествие вышло на Английский променад, но императорская семья почти вся вскоре уехала. Остались только самые младшие – Маша, Сергей и Павел со своими воспитателями. Уж они-то не уставали ловить букеты и вновь кидать их в свиту короля карнавала!

Вечером был фейерверк, под окнами наследника играл оркестр, на императорской резиденции на вилле «Бермон» давали бал на открытом воздухе, гостей угощали гречневыми блинами со сметаной и икрой.

Ночью Никсу мучила бессонница. Море шумело так сильно… Странно, что он никогда не слышал, как сильно, грозно и мучительно, оказывается, шумит море около виллы «Дисбах». Если в этом море живут русалки, то они не поют, а ревмя ревут. Он не хотел думать о русалках! Книжку Андерсена зашвырнул под кровать. И послал записку мамá о том, что хотел бы переехать к ней на виллу «Бермон».

Когда собирали вещи, Костин, камердинер Никсы, нашел книжку, покачал головой и упаковал вместе с самыми необходимыми вещами, которые решили отправить на виллу.

Устроившись в новой спальне, Никса с измученным выражением лица прикрыл глаза. Мое шумело и здесь. И еще громче, чем на вилле «Дисбах»!

– Тут гораздо тише, шум не будет беспокоить моего мальчика, – донесся до него голос мамá, и Никса прикусил губу от боли. Море шумело, шумело в его голове…

C этого времени его состояние начало непрерывно ухудшаться.


– Дитя мое…

Королева Луиза вдруг замолчала и беспомощно оглянулась на мужа.

Он коснулся ее руки, пытаясь ободрить, но его лицо было таким же мрачным, как лицо жены.

Минни удивленно смотрела на родителей.

Что случилось? Последнее время ее мучили тяжкие предчувствия. От Никсы давно не было вестей. Ни одного письма. Почему? Что случилось? Она знала, что он на юге Франции, лечится. Не может писать? Не хочет? Или…

Мысль, что Никса может забыть ее, даже не приходила в голову. Их встреча была прекрасна, они полюбили друг друга так сильно, так нежно… и они были предназначены друг для друга в самом высоком смысле этого слова, как дети царствующих семей. Никса не мог забыть ее… и как возлюбленный, и как человек. Осознающий свой особенный долг: долг перед страной, вернее, перед двумя странами – ее и своей.

Но почему, о господи, почему такая печаль на лице матушки? Почему так мрачен отец?

– Дитя мое, – снова начала королева Луиза, но не сумела продолжить.

– Минни, – хмуро сказал король. – Горько мне говорить об этом… Мы сегодня получили письмо от императора Александра. Он пишет, что, вероятно, ему придется вернуть нам слово… расторгнуть помолвку.

Минни оглянулась. Окно было открыто, и ей вдруг показалось, что стая воронов влетела в комнату, кружит вокруг, размахивая крыльями! И она невольно сделала такое движение руками, будто пыталась отмахнуться от хищных, страшных птиц.

Отец что-то говорил, но карканье воронов заглушало его слова.

– Нет, – покачала Минни головой, – Никса не мог разлюбить меня. Мы дали друг другу слово, мы поклялись… – И она с изумлением увидела, что мать плачет.

– Что случилось?! – крикнула Минни.

Этот крик, вырвавшийся из самой глубины испуганного, сжимающегося сердца, разметал черную стаю, и к Минни вернулся слух.

– Он тяжело болен, он умирает, – всхлипывая, промолвила мать.

– Кто?

Она действительно ничего не понимала.

Император умирает? И поэтому решил вернуть ей слово? Никса теперь станет государем России, и император считает, что ему нужна другая невеста? Почему? Чем стала неугодна дочь датского короля?

– Минни, очнись, – строго произнес король Кристиан. Испуганный, непонимающий взгляд дочери разрывал ему сердце, но он чувствовал, что жалость не найдет пути к ее рассудку. – Минни, император опасается, что твой жених настолько тяжело болен, что он… что ты… что тебе лучше получить свободу. Речь идет о жизни и смерти принца. О смерти или…

Он не мог выговорить «о слабоумии», потому что этого слова не было в письме русского императора. Но намеки на то, что Никса или умрет, или потеряет рассудок, были ясны.

И вдруг смятенное выражение сошло с лица Минни.

– Никса умирает? – воскликнула она. – Никса умирает? Этого не может быть. Но если это так, я должна находиться там. Я приеду, и ему немедленно станет лучше. Я знаю.

Отец и мать переглянулись.

– Минни, это… необычно… неудобно… против правил… девушка не может ехать к своему жениху без приглашения, а письмо императора вовсе не приглашение, как ты не понимаешь? – пробормотала королева.

– Матушка, вы хотите, чтобы я оставалась дома, в то время как мой любимый умирает? – изумленно спросила Минни, и даже слабая улыбка скользнула по ее устам, словно бы она изрекала величайшую нелепость на свете. – И как я смогу жить, ожидая каждую минуту известия о его кончине? А если, волею Божией, которого я буду неустанно молить о милосердии, ему станет лучше? Если он выздоровеет? Как мне быть тогда? Что станет он думать обо мне? Значит, он мне нужен только здоровым, а больным не нужен? Но как же клятвы, которые нам предстояло произнести? «Я, Мария, беру тебя, Николай, в свои законные мужья, чтобы, начиная с этого дня, в согласии с Божьим святым установлением, любить тебя, заботиться о тебе и подчиняться тебе в радости и в горе, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас». Неужели они что-то значили, лишь будучи произнесенными в церкви? А если я произнесла их в мыслях своих и в сердце своем в ту минуту, когда сказала Никсе «да» и ответила на его поцелуй? Что тогда делать мне, осознавая себя клятвопреступницей? Как мне жить, осознавая себя изменницей? Вы станете искать для меня другого супруга? Зная, что ваша дочь – двоемужница?

Король и королева переглянулись. Все, что говорила – нет, выкрикивала, выплакивала – их дочь, было нелепо и в то же время настолько искренне, что они впервые ощутили стыд перед своим ребенком. Стыд за мгновенную слабость и скованность условностями и церемониями, которые не имели ничего общего с той мукой, которой сейчас мучилась их дочь, с болью сердца и ее любовью.

Минни замолчала. Бурный протест, вспышка негодования и даже ненависти к самым близким людям обессилили ее, точно кровоточащая рана. Она даже стоять не могла и села – нет, неловко приткнулась на краешек кресла и согнулась, пытаясь поддержать руками голову.

– Кристиан, вы… – с запинкой начала королева, – должны написать императору, что мы с Минни немедленно выезжаем в Ниццу. С нами отправятся Фредерик, генерал Оксхольм, графиня Ревентлов и, конечно, мадемуазель Д’Эскаль. Этого довольно. Наш долг… долг Минни как невесты быть со своим женихом в самую тяжелую минуту. И потом, ведь и правда возможно, что свершится чудо, как в сказке…