Грудь чуть поднялась – да так и застыла.

– Что такое? – растерянно пробормотал Саша. – Как это?

В первую минуту ему почудилось, будто арбалетная стрела торчала из земли и незнакомец упал на нее. Но, само собой, никакой стрелы тут торчать не могло… она могла лишь вылететь из леса и попасть в незнакомца.

– Скорее, – прошептала Дагмар, и Саша ощутил, какие у нее сильные маленькие руки. Этими руками она тянула его за собой, на боковую тропинку, ведущую в ельник.

– Куда вы? – растерялся он. – Надо посмотреть, надо…

Но тут Дагмар так дернула его за руку, что он вынужден был сделать несколько торопливых шагов и вслед за ней повернуть-таки на тропу.

– Мы должны уйти, – пробормотала Дагмар, поворачивая к нему бледное лицо с мгновенно проступившими темными полукружьями под глазами. – Вы представляете, какой возникнет скандал, если мы окажется замешаны в это убийство?

– Убийство? – повторил Саша. – Но кто он? Кому нужно убивать его?

– Это Адольф-Людвиг Баденский, – с отвращением проговорила Дагмар. – Когда-то ваш отец избавил меня от него на балу.

Да, Саша слышал эту историю… Там отец и обратил внимание на Дагмар, там и решил, что она годится в жены его старшему сыну. Из-за этого мерзкого Адольфа-Людвига в жизнь их семьи вошла Дагмар, из-за него все изменилось…

Кто его убил? Наемник, подосланный баденским герцогом? Или человек, у которого были с Адольфом-Людвигом какие-то свои счеты? Неизвестно. Да и какое это имеет значение?

Саша оглянулся, но мертвого отсюда не было видно. «Удивительно, – подумал он, – что я не чувствую жалости и никакого страха, а ведь на моих глазах только что погиб человек…»

Вероятно, и страх, и жалость появятся позднее, но сейчас он осознавал только, что Дагмар совершенно права: они оба должны уйти отсюда как можно скорее. И никому не обмолвиться о том, что видели! Русский престолонаследник и бывшая невеста его покойного брата замешаны в убийство претендента на Баденское герцогство… Какой страшный скандал!

Мгновенный приступ ужаса заставил его стиснуть руку Дагмар, и она ответила таким же крепким и взволнованным пожатием.

– Почему вы не звали на помощь, когда этот негодяй схватил вас? – спросил Саша, глядя ей в лицо.

Дагмар не отвела взгляда, но на ее лице промелькнуло отчуждение:

– Мне показалось, вам неприятно меня видеть. И я подумала: ни за что не позову вас. Мне не хочется навязываться. Так вышло, что вы не питали ко мне особенной приязни, полагая, что я отняла у вас часть братской любви Никсы. Но вы ничего не потеряли бы, он восхищался вами, он обожал вас… Та часть его души, которая принадлежала вам, осталась нетронутой, я на нее не претендовала.

Саша почувствовал, что краснеет. Он мог бы сказать, что это он не хотел навязывать ей свое общество, но не умел лгать, а потому буркнул сварливо:

– Вы слишком уж горды и мнительны. Но меня сейчас интересует другое. Может, с тем человеком, – он кивком указал на поворот тропы за ельником, – произошел несчастный случай? Выстрелил какой-то лесник, егерь…

«Какие глупости я говорю», – сердито подумал он, но Дагмар еще больше побледнела:

– Да ведь и правда! А значит, он мог попасть в вас!

– Или в вас, – заметил Саша.

– Это было бы самое лучшее для меня. Я читала… в Индии, когда умирает муж, жена должна взойти на его погребальный костер. Раньше мне казалось, будто это страшно, чудовищно, что бедных женщин принуждают к подобному силой, а теперь я сама взошла бы на такой костер. По доброй воле.

Она смотрела мимо Саши, и ни в глазах, ни на лице ее не было никакого выражения. Даже слез не было! Саша поверил этому молчаливому страданию, и жалость к девушке-вдове, наказанной жестоко и незаслуженно, вернулась в его сердце. Захотелось как-то утешить ее, сказать, что она слишком молода для смерти, жизнь продолжается, но не хотелось опускаться до банальностей, а больше ничего не шло на ум, поскольку он никогда не был в ладу с красивыми словами. И вообще он был тугодумом. Никса – вот кто соображал быстро и был красноречив! Но Никсы нет… О господи!

– Ничего, – пробормотал Саша, – мой отец… он уж что-нибудь придумает. А пока… Вы слышите? Там голоса! Его нашли!

– Пойдемте прочь, – произнесла Дагмар, – да поскорее. Если нас о чем-нибудь спросят, мы должны вместе ответить, что гуляли там, а потом ушли. Что мы его не видели в глаза! Всю правду мы скажем только нашему… – она запнулась, а затем договорила: – Только вашему отцу, вы поняли, Саша?

Он кивнул, отводя глаза и делая вид, будто не заметил этой оговорки.


За обедом прошла весть, что, самовольно уехав из Карлсруэ, принц Адольф-Людвиг, племянник великого герцога Баденского Фридриха, незваным прибыл в Югенхайм, однако, пробираясь через лес, примыкающий к парку, наткнулся на самострел, зачем-то установленный там прежним лесничим и до сих пор не снятый, и был убит. Тело его нашел егерь.

Лесничий, поставивший самострел, был бы отставлен от должности, кабы не умер несколько месяцев назад. Новому лесничему попеняли на небрежение. Тем дело и закончилось.

– Ерунда какая, – сморщился Александр Николаевич, услышав новость. – Можно было и половчее что-то придумать.

Впрочем, его не слишком-то волновало, насколько правдоподобно обставят это политическое убийство заказавший его баденский герцог и его фактический помощник герцог Гессенский, привлекший своих верных и молчаливых слуг для этого. Гораздо более важным он считал то, чтобы даже мимолетного слуха о присутствии на месте убийства русского великого князя и датской принцессы не пролетело! Император внимательно ловил все разговоры о происшествии и постепенно успокаивался: то, о чем ему так встревоженно рассказывали Саша и Дагмар, никому не известно.

Обошлось.

Он вспоминал их взволнованные лица, как они хватали друг друга за руки, перебивая и дополняя рассказы друг друга. Вспоминал темные, лихорадочно блестящие глаза Дагмар, лицо Саши, поглядывающего на нее исподлобья со странным, незнакомым выражением…

Потом он попросил Сашу уйти и остался наедине с Дагмар.

– Дочь моя, – сказал он и сделал вид, будто спохватился: – Ох, простите, дорогая… надеюсь, вы не возражаете, что я вас так называю?

– В разговоре с Сашей сегодня я назвала вас «наш отец», – слегка улыбнулась Дагмар, опуская голову. – Трудно отвыкнуть… а привыкнуть было так легко!

– Так, может, не стоит отвыкать? – строго глядя на нее, спросил император.

Дагмар молча смотрела в пол. Она все сразу поняла. Дагмар видела, как внимательно наблюдал император за ними обоими: за ней и Сашей. Это ужасное происшествие, в которое они оба оказались замешанными, связало их. Неужели? Неизвестно. Никса… его светлые глаза, чудилось, вдруг поглядели на нее из того небытия, в которое он теперь стал навеки погружен, и Дагмар словно бы вновь ощутила прикосновение его слабых, похолодевших пальцев, притянувших ее руку к руке Саши. Но это мог быть неосознанный жест. А обсуждать ее новое замужество почти у гроба жениха…

Слезы подступили к глазам Дагмар, и она пролепетала:

– Простите. – И выбежала из комнаты.

Издалека донеслись до Александра Николаевича ее рыдания, которые она не могла заглушить, и он понуро покачал головой. Все было невыносимо сложно… невыносимо сложнее, чем показалось ему на мгновение. «Пусть будет как будет, пройдет время, оно все рассудит, как должно случиться», – сказал он себе, сознавая, что время-то пройдет, но рассудит, как должно случиться, он сам – по долгу отца и по воле императора.


«Неужели она когда-то была молодой? Неужели мои бабки были молодыми? Неужели все эти старые мегеры, которые отравляют нам жизнь, были когда-то молодыми? Почему они все не покончили с собой, увидев в зеркалах свои морщинистые шеи, истончившиеся губы, погасшие глаза и обвисшие веки? Неужели я тоже стану такой? Нет, нет, я хочу умереть раньше, чем жизнь исхлещет меня своей безжалостной плеткой!»

– Да вы не слушаете меня, княжна!

Екатерина Федоровна Тизенгаузен презрительно смотрела на Мари Мещерскую, а той приходилось стоять понурясь, чтобы гофмейстерина императрицы не заметила, что глаза провинившейся фрейлины тоже полны презрения.

– Я слушаю, Екатерина Федоровна, – прошептала Мари. – Я… я просто не понимаю, в чем вы меня упрекаете.

– Я вас не упрекаю, княжна, – усмехнулась Тизенгаузен. – Я просто передаю вам недоумение ее величества. Или вы полагаете, что у государыни нет повода для недоумения?

– Разумеется, нет! – горячо воскликнула Мари. – Я стараюсь выполнять свои обязанности как можно лучше, со всем рвением!

– Было бы просто замечательно, если бы иные из них вы исполняли с гораздо меньшим рвением, – процедила гофмейстерина. – Особенно те, которые касаются великого князя Александра Александровича. Цесаревича, – подчеркнула она, и Мари почувствовала, что краснеет.

Но отнюдь не от смущения, как могла бы подумать старуха Тизенгаузен, а от злости. Впрочем, Мари постаралась овладеть собой и благоразумно держала опущенными глаза, сверкающие ненавистью.

Ах, как докучлива жизнь при дворе! Только люди абсолютно несведущие убеждены, что на всех придворных каждую минуту сыплется манна небесная в виде монарших милостей. Мужчинам, конечно, легче. Например, кузен Вово Мещерский умело пользуется дружеским расположением наследника, находит нужные слова, чтобы утешить его, когда тому взбредает в голову предаться печали по брату – а безутешный Александр Александрович проделывает это довольно часто, – болтает с ним обо всяких новостях, рассказывает о случаях из своей полицейской практики и даже подарил великому князю особую толстую тетрадь, в которую посоветовал записывать все происходящие с ним события и обуревающие его чувства – для истории, для потомства и даже для себя самого. На первой странице Вово написал дарственную: «Его Императорскому Высочеству Государю Наследнику Цесаревичу Александру Александровичу. Первая книга, предназначенная для Ваших дум, чувств, впечатлений».

Узнав об этом подарке, Мари ужасно позавидовала, что не ей пришла в голову такая замечательная мысль. Как было бы прекрасно, если бы цесаревич каждый день брал в руки подаренную ею тетрадь и раскрывал, воображая, будто видит на каждой странице лицо Мари и беседует с ней тихо-тихо, говоря те слова, которые не мог решиться произнести вслух, но о которых она, наверное, догадывалась и, может, жаждала услышать.

Никаких «наверное» и «может»! Она жаждала услышать то, что видела и угадывала в глазах цесаревича…

Ах, как изменился Александр, вернувшись во дворец! Осунувшийся, насторожившийся, ни с кем не желавший говорить о своем горе, постоянно погруженный в тяжелую задумчивость. Мари не оставляло отчетливое ощущение, что на душе у него лежит еще какой-то груз, кроме боли утраты. Он был неузнаваем. Легкая юношеская веселость и привлекательная застенчивость исчезли. Он был печален и угрюм. Его не тянуло на люди: казалось, если бы он мог целыми днями сидеть в своих комнатах и играть на корнете, он был бы вполне доволен. Мари это казалось смешным: высоченный, довольно плотный мужчина сидит и, держа перед собой странную, перекрученную трубу, дует в нее. Добро бы еще выдувал хорошую музыку, а то все какие-то беспорядочные звуки! Это были военные марши или народные песни в переложении для корнета. Да есть ли смысл тратить на это силы? Мари лишь плечами пренебрежительно пожимала. Впрочем, даже если бы она узнала, что наследник играет, к примеру, «Фантастическую симфонию» Гектора Берлиоза с ее многообразными партиями корнета, она точно так же пренебрежительно пожала бы плечами. Она была довольно умна и держала свое мнение при себе, а главное, не подавала виду, что подглядывала за цесаревичем.

Он-то считал, что Мария Элимовна на подобную неделикатность не способна. Александр Александрович видел в ней те черты, которых отродясь она в себе не знала, но был совершенно слеп к ее истинной натуре. Та Мария Элимовна, к которой его тянуло, как магнитом, разумеется, предпочитала говорить по-русски, знала наизусть всего Лермонтова, а также умела при случае ввернуть эффектную латинскую цитату. Она ночами зубрила их, выбирая покороче и позвучнее, следуя принципу pauca sed bona – немного, но хорошо. Конечно, механически заучить можно было и много цитат, но важно было не ляпнуть какую-нибудь некстати. К примеру, следовало тщательно избегать всяких memento mori или qualis vita, et mors ita, хотя эта последняя весьма подходила к случаю с покойным великим князем Николаем: какова жизнь, такова и смерть, а жизнь, с точки зрения Мари, была бессмысленна. Очень удачно можно было ввернуть qualis rex, talis grex (каков царь, таково и его окружение), если наследник кого-то хвалил, о tempora, о mores (о времена, о нравы) – если он был кем-то недоволен, veni, vidi, vici (пришел, увидел, победил) – если ему что-то быстро удавалось. Но больше всего ей хотелось сказать когда-нибудь natura abhorret vacuum (природа не терпит пустоты), намекнув, что игра на дудке – не лучшее занятие для мужчины, пора эту пустоту заполнить чем-то иным. А именно – женщиной. Княжной Мещерской. Марией Элимовной.