За час до обеда грязные и чертовски усталые мы возвращались в родные пенаты и перед входом на территорию училища запевали строевую песню. Как сейчас помню её начало: «Путь далёк у нас с тобою, веселей, солдат, гляди! Вьётся, вьётся Знамя полковое. Командиры впереди». Сначала пели через пень-колоду, но к концу первой недели получалось уже складно.

Остаток дня, как всегда, проходил в оружейной комнате, где чистились карабины, а потом в классе учебного корпуса до ужина учили уставы. На титульном листе Устава караульной службы кто-то старательно написал четверостишие:


О, воин, службою живущий,

Читай Устав на сон грядущий.

И ото сна опять восстав,

Читай усиленно Устав.


Автор, естественно, неизвестен, однако не без царя в голове.

После успешной сдачи экзаменов по знанию уставов старшина Кольчугин переодевал нас в новенькое, с иголочки, обмундирование. Мы по очереди подходили к каптёрке, и каждому вручался комплект одежды, от портянок до шинели включительно. Настроение поднялось, отовсюду слышались шутки, работа спорилась. Ребята примеряли обновки и радовались, что трудности позади.

– Товарищ старшина, – обращался кто-нибудь к Кольчугину, – шапка мала.

– А, ничего, Звягин, растянется, – улыбался в ответ Кольчугин.

– А у меня слишком большая, – жаловался Алик Стриков, аккуратист и чистюля.

– Ничего, курсант, сядет! – уверенно успокаивал старшина и снова озорно улыбался.

Саня Алексеев накинул на себя шинель, и его щуплая фигура утонула в её недрах. В росте она явно превосходила парня.

– Пустяки, – решил он, – чуть подрежем полу, и будет сидеть, как влитая.

Он наклонился, отметил мелком точку отреза и взялся за большие портняжные ножницы. Не торопясь, отрезал лишние сантиметры и сделал примерку. Теперь полы шинели доставали до колен.

Веселью пацанов не было конца: ну чем не Паганель из кинофильма «Дети капитана Гранта»?

– Что ж ты, дурачок, со мной не посоветовался, – в сердцах выматерился старшина. – Куда я теперь её дену?

10 сентября 1955 года мы присягали на верность Родине. Момент незабываемый не только торжественностью обстановки, но главным образом эмоциональному настрою всех участников священного ритуала.

Клятву давали персонально. Я смотрел на листок с напечатанным текстом Присяги, ничего не видел перед глазами и читал её наизусть.

В строй я вернулся другим человеком.

Благодарная Родина в знак признательности накормила нас великолепным праздничным обедом.

Надо же было такому случиться, но через день как гром на голову свалилась весть, что в училище прибыла группа выпускников первоначальной лётной школы.

Первоначалка по статусу считалась выше обучения в аэроклубе. И мы подозревали, что отыграются на нас. Так и случилось. По приказу высокого начальства все новенькие без каких-либо экзаменов были зачислены на первый курс. Решение окончательное и обжалованию не подлежало.

Что будет с нами дальше, мы узнали через три дня. Начальник отдела кадров популярно разъяснил, что наша группа до весны будет заниматься изучением теории, в мае отправится в Центральный аэроклуб и продолжит полёты на «Як-18», а осенью приступит к обучению на «Як-11».

Нашему разочарованию не было предела. И дураку ясно, что нас отправляют в резерв, консервируют на целый год, и вместо обещанных двух – в училище придётся провести три года.

–Тем, кто недоволен принятым решением, – с нескрываемой усмешкой сказал кадровик, – предлагается альтернатива. Поскольку вы приняли присягу, то обязаны пройти срочную службу в качестве рядовых. Служить будете здесь же, вакансий достаточно.

Вот ведь как повернул, казуист. Все пути к отступлению обрубил, мошенник.

Училище располагало несколькими филиалами, расположенными в Алейске, Бердске, Калманке, Топчихе и других местах. В двух из них дислоцировались учебные полки, остальные использовались только для полётов в весенне-осеннем сезоне.

Волей случая в конце октября я оказался в Бердске. За исключением крупного радиозавода провинциальный городишко ничем от других не отличался. Впрочем, у жителей, населяющих его, была одна особенность: все они, или почти все, состояли из немцев, депортированных во время войны из Поволжья. Немцы привезли с собой свои обычаи, свой быт и культуру. Поэтому дома, сложенные из сосны икедрача, отличались добротностью, аккуратностью, фундаментальной крепостью в противовес аборигенам с их почерневшими от зависти халупами. Большая часть населения работала на заводе, многие обслуживали воинские подразделения, а некоторые нашли себе применение на железнодорожной станции.

Нас разместили в длинной сигарообразной казарме с тремя рядами двухъярусных кроватей, разбили на классные отделения, назначили старших и приказали нести караульную службу.

– Подменим роту охраны на первых порах, – сказал, словно извинился, замначштаба, – рота охраны устала и требует отдыха.

Мы молча согласились, ну как не помочь братьям по службе. Однако нет ничего постоянней, чем временное: помощь затянулась на полгода. По существу, мы превратились в придаток роты и в караул ходили «через день – на ремень». От солдат нас отличали только курсантские погоны. Даже пайка – и то была солдатская, полуголодная.

Нужно ли говорить, что от такого харча нас тянуло на любовь? Тысячу раз права была моя мама, когда говорила, что если серёдка полна, то и края играют. К сожалению, ни края, ни концы ни какие-либо другие части наших тел потребности к противоположному полу не испытывали. Любовные чувства находились в глубоком анабиозе, и только глаза, по привычке ли, или, подчиняясь врождённому инстинкту, оживлялись при виде молодой красивой девушки.

Я поражался удивительной способностью командиров и начальников придумывать для нас всевозможные занятия. У нового старшины зубы болели, если он видел, что кто-то сидит без дела.

– А ну-ка слетай, голубок, в штаб ОБАТО, найди начвеща, спроси, когда можно подойти за портянками.

– Да ведь по телефону спросить можно, – слабо возражал попавшийся.

– Верно, – соглашался старшина. – Но посыльный надёжнее.

Недалёкий деревенский парень тоже когда-то мечтал стать лётчиком, но что-то в судьбе его не заладилось, и, обозлившись, он вымещал свою злобу на наших шкурах.

– Рассялись тут, – ворчал старшина, застав группу курсантов в курилке, – строят из себя адияла.

Фраза невразумительная, на местном диалекте, но мы её прекрасно понимали: «рассялись» – значит, расселись, «адияла» – это идеала.

И сейчас, и тогда трудно было определить, почему старшина относился к нам с подчёркнутой заносчивостью. Единственным объяснением, пожалуй, являлась жгучая зависть.

Но и мы не оставались в долгу перед инквизитором, гадили ему, как могли. Дело дошло до того, что однажды, когда в хороший мороз он выгнал нас на зарядку в нательных рубашках, кто-то зафитилил в его сторону кусок кирпича. Жаль только, что промазал, дурачок.

Наступили настоящие сибирские холода. Кипенно-белый снег толстым слоем покрыл промёрзшую землю, крыши домов и построек – всё, что охватывал человеческий глаз, и свирепые вьюги надували трёхметровые сугробы в совершенно неожиданных местах – точки приложения наших сил.

Мы продолжали подменять солдат роты охраны, а они, явно довольные, посмеивались и потирали руки.

Однообразная монотонная жизнь угнетала, давила и превращала в бессловесную скотину. Я совершенно перестал интересоваться литературой и с ужасом чувствовал, как день ото дня тупею.

Не в лучшем положении находились и мои приятели. Ходил, как в воду опущенный, Гена Чирков, слонялся по казарме, отыскивая пятый угол, Лёшка Захаров, и даже неугомонный Варновский – признанный конструктор ракет и макетов реактивных самолётов – забросил своё занятие, предпочитая валяться на кровати.

Нести караульную службу становилось всё труднее. Главным нашим врагом был холод. От жёстких пятидесятиградусных морозов не спасали ни тулупы, одетые поверх шинелей, ни шерстяные маски ни валенки. Зачастую часовые уже через два часа возвращались с постов с сильными обморожениями.

Под охраной находился аэродром и многочисленные склады, самым ненавистным из которых считалось полу зарытое в землю здание, в котором хранились боеприпасы. Расположено оно вдали от жилых помещений, и шагать до него не менее получаса. Укрытое в лесу от постороннего глаза и огороженное колючей проволокой, оно напоминало гарнизонную гауптвахту, с той лишь разницей, что здесь не было ни души. Ни сидеть, ни стоять на месте на посту не разрешалось – заснешь и замёрзнешь ни за понюх табаку.

Во время движения сухой промёрзший снег громко скрипел под ногами, иногда раздавался треск деревьев, а откуда – то издали доносились долгие тоскливые завывания собак. Жуткие, тревожные и незабываемые ночи. Чтобы не замёрзнуть, мы делали неуклюжие приседания и для профилактики каждые пятнадцать минут ожесточённо растирали неприкрытые носы и щёки. Поначалу я то и дело поглядывал на часы, злился, когда разводящий со сменой опаздывал, но потом рассудил, что, сколько время не контролируй, события не ускорятся.

В караулке день и ночь топили «буржуйку» – печь, на которой круглые сутки стоял огромный, дочерна закопчённый, солдатский чайник. Согревшись, тело исходило истомой, веки наливались свинцом, тяжело опускались долу, но спать не полагалось, пока не отдежуришь бодрствующую смену. Под гнётом банального бытия выдыхался, как спирт из стакана, навеянный юностью романтизм, мы черствели душой и незаметно взрослели.

В увольнение нас пускали с неохотой. Удивительно, но кроме новосибирцев, недовольства никто не выражал. В самом деле, что можно было найти за пределами гарнизона? Дважды я слонялся по городу, знакомясь с его достопримечательностями, но ничего стоящего не встретил. Зато впервые в жизни попробовал медовухи, приятного на вкус духмяного напитка, наподобие бражки. С непривычки слегка захмелел, но морозец быстро привёл в норму, и к ужину я вернулся домой, как огурчик.

По субботам и воскресеньям в клубе демонстрировались художественные фильмы. Я не пропускал ни одного. Так и текла унылая, однообразная жизнь.

Ближе к весне ребята решили по комсомольской линии провести вечер танцев с приглашением девушек из городского медучилища. Взялись за дело с энтузиазмом, и уже велись предварительные переговоры, однако осуществить эту идею не удалось: пришёл приказ о переброске нашей группы в Центральный аэроклуб.

Чем хороша солдатская жизнь, так это сборами. Надел сапоги, накинул шинель, подпоясался ремнём, закинул за плечи нехитрый вещмешок – и ты уже готов к походу.

В майские праздники каждого из нас обеспечили сухим пайком, провели инструктаж о порядке поведения в пути следования, назначили старших и под руководством начальника строевой подготовки полка майора Ахрямочкина проводили в далёкий и таинственный Аткарск, где ежегодно проходили сборы лучших в стране спортсменов – лётчиков.

Не буду утомлять читателя подробностями переезда, скажу только, что, сделав две пересадки, мы благополучно и без потерь добрались до места назначения. Естественно, мы никому не были нужны, и первые два дня с утра до позднего вечера личный состав приводил заброшенные ангары в жилой вид. Каждый сам для себя набивал матрацовки и наволочки соломой, хором выстраивали в линию кровати, выравнивали лопатами земляной пол, делали дорожки и размечали плац для общих построений. Работы хватало всем.

Местность представляла собой безбрежную равнину, изрезанную оврагами, притоками и буераками. По буеракам сплошь и рядом росли молодые дубки, клёны и липы, а края оврагов густо подёрнулись кустарником.

Вокруг провинциального аэродрома располагалось несколько деревушек, объединённых в один колхоз с овощеводческим уклоном.

Уже через неделю мы будем иметь активный контакт с сельской молодёжью, заведём романы с девушками – крестьянками и на этой почве совершать самовольные отлучки.

Пищу для нас готовили две колхозные кухарки, она заметно отличалась от солдатской, была сытной и вкусной. Но главное, её хватало, а кто хотел – получал добавку. Вскоре, как на опаре члены наши налились силой, окрепли и заиграли. И Вовка Шутов, великий хохмач, как-то после подъёма, потягиваясь, сказал:

– Утром встанешь – самый сон, сердце бьётся из кальсон!

Сразу же по приезду на место нового базирования майор Ахрямочкин «захватил» власть и объявил себя начальником лагеря. Впоследствии за всю жизнь в авиации я не встречал человека меньше его ростом. Свою карьеру в армии он начал «сыном полка», да так и остался в её рядах. Майор – единственный, кто имел личную машину «Победа», безусловно, гордился этим, и мне не раз приходилось видеть его за рулём, важного и недоступного. Под задницей во время езды у него всегда лежала подушка, чтобы сидеть повыше и видеть дорогу. Кто-то из ребят метко подметил, что вес у майора «тридцать шесть килограмм вместе с сапогами». Вот под этой кличкой он и проходил всё лето, пока мы не расстались.