— Бен, — зовет Элисон. — Нужно быстренько сбегать в магазин.

Он поправляет очки на яйцеобразном лице и рассеянно кивает, продолжая рассказывать нам о своей отважной попытке убедить судью в том, что никакого членовредительства не было.

— Бен!

Он оборачивается к ней.

— Ты забыл купить «Рисовое чудо», — с упреком восклицает Элисон.

— «Рисовое чудо»?

— Для детей, которые не едят мороженое.

— Не беспокойтесь из-за Уильяма, — говорит Джек. — Он обойдется тортом. Он уже привык.

— Не глупи, — восклицает Элисон. — Здесь не только у него проблемы с лактозой. Для детей, у которых аллергия на пшеницу, есть продукты с полбой, а для детей, у которых непереносимость лактозы, нужно рисовое молоко. Бен, ступай немедленно, если мы хотим разрезать торт в половине первого.

Бен идет к дверям. Оборачивая шею длинным фиолетовым шарфом, он спрашивает моего мужа:

— Хочешь присоединиться? Прогуляемся до магазина. Всего пара кварталов.

— Конечно, — отвечает Джек.

Я уже собираюсь последовать за ним, когда Элисон вскрикивает:

— Эмилия, познакомься с Лизбет. Ее дочь Фиона — ровесница Уильяма. Лизбет и ее партнер Анджела тоже живут на Аппер-Вест-Сайд.

Джек подмигивает мне и сматывается. Я неохотно подхожу знакомиться с женщиной, очень похожей на мою сестру, только младше. У Лизбет такие же седые кудряшки и серьезное, почти набожное выражение лица.

— Фиону записали в школу на Восемьдесят седьмой улице, — говорит Элисон.

— Мы надеемся, что нас включат в двуязычную программу, — заявляет Лизбет. — К восьмому классу дети полностью овладевают двумя языками. Вы уже записали Уильяма в подготовительный класс? Или… — Она замолкает и прикусывает губу, точно эти слова трудно произнести, не поморщившись. — Или он отправляется в частную школу?

— Это решать не нам, — отвечаю я. — Мать Уильяма в жизни не позволит отправить его в общеобразовательную школу.

— Просто ужас, — страдальчески произносит Элисон, словно ей очень жаль. — Уильям очень милый мальчик, но видно, что он вырос в тесном мирке. Когда ребенок живет исключительно в окружении людей своего происхождения и своей расы, трудно ожидать от него толерантности.

— Ради Бога, Элисон. Он ходит в сад на Девяносто второй улице, — говорю я. — В его группе есть дети разных национальностей. Расовое многообразие — это своего рода девиз детского сада.

— Общаться с богатыми людьми разных национальностей — еще не значит постичь многообразие.

— Там далеко не все богаты.

— Ты богата.

— Нет, — возражаю я. Хотя, конечно, мы богаты. И уж точно богаче многих людей в этом доме. Богаче, чем я думала.

Олатунджи Бабалалу, который прислушивается к разговору, разуверяет меня:

— Общеобразовательные школы бывают просто прекрасными. Я сам учился в общеобразовательной школе в Мбоси…

От ответа меня избавляют громкие шаги на лестнице, ведущей в подвал. Появляется Леннон, красный и потный.

— Эмилия! — кричит он. — Спуститесь, пожалуйста!

— Что случилось? Уильям в порядке? — Я бегу к дверям, едва не налетев на стол и чуть не сбив с ног женщину в ярко-зеленом сари.

Я прыгаю через две ступеньки за раз, Леннон торопится следом. Внизу, в подвале, который сестра превратила в игровую комнату — с круглыми подушками, уродливым ковром персикового цвета и древним магнитофоном (но, разумеется, без телевизора, видеоигр и всего остального, что способно повредить неиспорченный детский разум) — я вижу десятка полтора детей, столпившихся под плакатом с надписью FELIZ CUMPLEAÑOS, EMMA[9].

— Где он? — кричу я. — Где Уильям?

Моя племянница, которая мусолит кончик ярко-рыжей косички, указывает на кушетку.

— Он прячется под диваном.

Я хватаю кушетку за один конец и приподнимаю, полагая, что сдвинуть эту штуку мне удастся лишь нечеловеческим усилием, но штуковина оказывается такой легкой, что летит на середину комнаты, прямо к детям. Они вопят и бросаются врассыпную.

Уильям лежит на полу, свернувшись клубочком, накрыв голову руками. Я сразу понимаю, что случилось. Это очевидно. Запах просто ужасающий.

— О нет… Уильям, ты обкакался?

Он съеживается еще больше.

— Мы играли в салки, — встревает Леннон. Он стоит рядом со мной и пытается не дышать носом, отчего его голос звучит как во время простуды. — По-моему, он просто боится двигаться. Это случилось внезапно — только что с ним было все в порядке, а потом он… ну… сделал это.

Я опускаюсь на колени рядом с Уильямом и, старательно удерживая подступившую тошноту, осторожно протягиваю руку.

— Уильям? Уильям! Ты в порядке?

Он сдавленно стонет.

— Уильям… Почему ты просто не сказал Леннону, что тебе нужно в туалет?

Он начинает рыдать, и я понимаю, что не следовало это говорить. Но я растерялась. Я понятия не имею, как вести себя в подобной ситуации, как быть с унижением Уильяма.

— Уильям, давай пойдем и переоденемся, хорошо? Да, милый?

— Уходи!

Я наклоняюсь, чтобы поднять его, но тут же останавливаюсь, не решаясь прикоснуться к штанам, по которым расплывается темное зловонное пятно.

— Оставь меня! — кричит он. — Я хочу маму! Позовите маму!

Конечно, он хочет Каролину. Она знает, что делать. Она говорит на его языке, ей не нужно притворяться. Мои педагогические способности, которых едва хватает, когда все в порядке, безнадежно подводят меня, когда Уильям унижен и страдает. Ему нужна мать, и подделка не годится.

— Твоей мамы здесь нет, детка, — шепчу я.

— Папа!..

— Папа ненадолго вышел. За «Рисовым чудом».

О Господи! Я понимаю, что это моя вина. Мороженое. Из-за мороженого у мальчика случился ужасающий приступ диареи.

— Я здесь, Уильям. Я здесь. Я тебе помогу. Я могу тебе помочь.

— Я тебя не хочу! Ты не моя мама! Я хочу маму! Хочу маму! — Он вырывается, дрыгает ногами, лягается изо всех сил и попадает мне в живот. Охнув и согнувшись от боли, я падаю на колени.

— Уильям, пожалуйста, — прошу я. — Милый, пойдем со мной. Ты накакал в штаны, и нужно тебя переодеть.

— Ненавижу тебя! — визжит Уильям. — Ненавижу!

— Дай-ка я, — негромко произносит Элисон.

Я даже не заметила ее, но теперь понимаю, что она, видимо, спустилась в подвал следом за мной и наблюдала за происходящим вместе с остальными гостями. Элисон отодвигает меня в сторону, склоняется к Уильяму, гладит его по голове и что-то шепчет на ухо. Сначала он мотает головой и продолжает плакать, но через пару минут начинает успокаиваться. Наконец, прерывисто дыша, распрямляется и встает. Элисон подает ему руку, и они медленно выходят из-за кушетки. Уильям старательно смотрит в сторону и прижимается к Элисон, когда они поднимаются по лестнице. Я иду за ними по пятам.

Когда мы оказываемся наверху, Элисон оборачивается ко мне:

— Я его быстро вымою, а ты лучше останься здесь. Мы сейчас вернемся.

— Не стоит, — отвечаю я. — Я сама могу все сделать.

— Нет! — Уильям прижимается к моей сестре. — Не хочу Эмилию. Хочу тебя.

— Я справлюсь, — уверяет Элисон и направляет Уильяма к лестнице, ведущей на второй этаж. — Эмилия, пожалуйста, займись тортом. Свечки в ящике стола рядом с плитой.

Поднимаясь по лестнице, она смотрит на меня и беззвучно, одними губами, произносит: «Не беспокойся». Легко ей говорить.

Остальные гости вернулись к светской беседе, хотя есть нечто неловкое в том, что они теперь не обращают на меня внимания. Одна из женщин сочувственно улыбается, но остальные прячут глаза.

Пока я занимаюсь свечками — девять по числу лет и еще одну авансом — возвращаются Джек и Бен. Я собираюсь с духом, чтобы рассказать о случившемся, и тут же слышу, как он бежит на второй этаж. Конечно, очень дурно было мечтать о том, чтобы избежать рассказа об унижении Уильяма, но мне действительно становится легче при этой мысли.

Я выношу украшенный торт из столовой и ставлю в центре стола. Через несколько минут Элисон спускается, неся свернутую одежду Уильяма.

— Я это заберу, — бормочу я.

— Давай, положу в пакет.

Я иду за ней на кухню. Она кладет одежду в полиэтиленовый пакет и завязывает его узлом, а потом моет руки.

— С ним все в порядке?

— Да. Просто испугался. У него понос. Он страшно смутился, и вдобавок дети над ним посмеялись. Эмма непременно напишет ему длинное письмо с извинениями.

— Вовсе не обязательно.

— Конечно, напишет.

Я раскачиваю пакет на пальце.

— Это моя вина. У него непереносимость лактозы, а я заставила его есть мороженое.

— Зачем?

— Я сомневалась, что у него настоящая аллергия. Думала, это выдумки Каролины. Ну же. Скажи, что я ужасный человек.

Элисон нетерпеливо вздыхает.

— Ты вовсе не так плоха, Эмилия. Ты инфантильная и эгоцентричная, но вовсе не такая уж плохая.

— Спасибо, сестренка.

— Что? Ты хотела, чтобы я соврала?

— Нет. Ты права. — Я морщусь. Запах пробивается даже сквозь пакет. — Уильям меня ненавидит.

— Нет.

— Он сказал, что ненавидит.

— Нет. Он еще ребенок, ему грустно, и он сконфужен. Вот и все. Дети в его возрасте не испытывают ненависти. Это взрослая эмоция.

— Да. Я знаю, что ты права.

Нет, Элисон ошибается. Кажется, она недооценивает Уильяма. Он способен испытывать все взрослые эмоции, включая ненависть.

— Идем, — Элисон подталкивает меня к двери. — Пора резать торт.


Когда мы пересекаем Бруклинский мост, голос Уильяма нарушает тишину в машине:

— Ненавижу Бруклин.

Это первые слова, которые он произнес после того, как вышел из ванной вместе с Джеком. Под пальто на нем надеты белая футболка и комбинезон Эммы, закатанный на лодыжках.

Мы молчим.

— Я вижу, где были башни-близнецы, — говорит он.

— Хорошо, — отвечает Джек.

— Эмме девять лет, — продолжает Уильям. — Она почти в два раза старше меня. Дважды пять — это десять. Девять — это на один меньше десяти.

— Правильно.

— Но она даже не умеет читать.

— Перестань, Уилл, — говорит Джек. — Ты расстроен, но это не повод говорить об Эмме гадости.

— Мне всего пять, а я уже читаю серьезные книжки.

— Уильям! Я сказал, хватит.

— Она глупая. Эмма глупая девочка.

— Уильям!

— Она не глупая, — вмешиваюсь я. — Просто у нее проблемы с чтением.

— А какая разница? — спрашивает он.

Джек гладит его по щеке.

— Помолчи, Уилл.

Глава 15

Когда мы приезжаем домой, я обнаруживаю сообщение от Саймона. Поскольку вчера вечером я их подвела, он предлагает пойти в кино сегодня. Я немедленно перезваниваю и принимаю предложение. Мне нестерпима мысль провести остаток дня в обществе Уильяма. Джеку я говорю, что, разумеется, ему нужно побыть наедине с сыном. Стараюсь не показывать, как меня радует его согласие.

После кино мы с Минди и Саймоном заходим в индийский ресторан на Шестой улице. Саймон делает вид, что его затащили сюда против воли. Он называет этот квартал «поносным» и ковыряется в карри, бормоча что-то о том, что все индийские забегаловки нужно запретить указом министерства здравоохранения.

С меня на сегодня хватит разговоров о поносе.

— «Поносный квартал» — это старая шутка, Саймон. Провинциальная.

— Не будь таким снобом, Эмилия, — отвечает Саймон. — Ты сама родом из Нью-Джерси.

— Да, я из Нью-Джерси, но я люблю Нью-Йорк. Люблю «Бомбей палас». Я с удовольствием ем тикку из курицы и не жалуюсь на тараканов и сальмонеллез.

Саймон закатывает глаза, но, несомненно, он рад. Когда мы вышли из кинотеатра, они с Минди зааплодировали, стоило мне сказать, что я голодна и хочу индийской еды.

Минди берет последний кусочек жесткой курятины.

— Ты знаешь, что тикка вообще не индийское блюдо? Ее придумали индусы в Англии, потому что клиенты не могли оценить тонкие запахи и вкусы настоящей индийской кухни. В тикке есть кетчуп. Или томатный соус. Не помню, что именно.

Я вымазываю остатки соуса кусочком подгорелого хлеба.

— Тикку готовят с томатной пастой, — говорю я. — С кардамоном, куркумой, тмином, мускатным орехом. И если ее придумали индийцы — значит, она индийская, и не важно, для кого они старались. Это все равно что сказать, будто пицца не итальянское блюдо. Я была в Италии. Итальянцы постоянно едят пиццу. И макароны. И плевать, что Марко Поло украл рецепт лапши в Китае. Макароны — итальянское блюдо. Точка.

Радость, с какой Саймон и Минди встречают эту гневную отповедь о происхождении различных блюд, столь велика, что им остается только вскочить, взяться за руки и станцевать хору вокруг стола. Они полагают, что вернулась прежняя упрямая Эмилия, которая славится благословенной прямотой суждений и неустанно поддерживает в друзьях впечатление человека, забавного своей резкостью. Они не понимают, что мне ничего не остается, кроме как вести остроумный, искрометный разговор, пока они не утомятся, манипулировать полными тарелками бириани и роган-джоша, притворяться, будто я не замечаю, что изображение бога Ганеша над кассой точно такое же, как на той крошечной футболке, что я купила для Изабель, когда была на шестом месяце беременности. И я буду дальше играть спектакль, лишь бы только друзья остались сегодня со мной, не вынуждали меня вернуться домой, к ребенку, чьи поразительные таланты напоминают мне о том, какой я ужасный человек. Следует держаться подальше от дома, где живет этот ребенок, а моя дочь превратилась в воспоминание, застывшее и холодное, с неподвижным язычком во рту и навеки замершим дыханием.