Эйлет Уолдман - Любовь и прочие обстоятельства

— Хм… — Мама отводит волосы с моего лица.

— Я так рада, что мне не придется туда идти.

— Правда?

— Просто глупо. Ходить по парку в сумерках вместе с другими людьми, у которых умерли дети. Это нелепо.

— Почему, Эмилия? Тебе не кажется, что это приятно — быть в обществе людей, которые понимают твои страдания?

— Групповые тренинги никому не помогают.

— Но это не групповой тренинг. Ты просто будешь гулять в парке с другими женщинами. Своего рода память об Изабель. По-моему, хорошая идея.

Я закрываю глаза. Наверное, мама знает, что, невзирая на мой напускной цинизм, идея мне тоже нравится. Гулять по парку вместе с людьми, которым не нужны ни объяснения, ни извинения. С женщинами, которые опустошены точно так же. Идти по холодному парку, под темным зимним небом, под ветвями на фоне серых облаков. Называть имя Изабель среди прочих имен. Это действительно приятно. Это может помочь.

— Если я решу туда пойти, ты составишь мне компанию?

— А бабушкам тоже можно?

— Думаю, всякий может прийти.

— Я охотно пойду с тобой. Это честь для меня.

— Если я все-таки решусь.

— Да. Если ты решишься.

Утром я звоню Джеку на мобильник. Они с Уильямом идут по Восемьдесят первой улице к Амстердам-авеню. Они собираются встретиться за ленчем в «Сарабет» со Скоттом и Айви. Это друзья Каролины и Джека. Когда мы попытались наладить с ними контакт, получилось черт знает что. За ужином Айви минимум десять раз заставила меня повторить мой возраст. Спросила, в каком году я окончила школу, когда поступила в Гарвард, голосовала ли за первого президента Буша, смотрела ли первый сезон «Лаверн и Ширли». Айви и Скотт обменивались многозначительными взглядами в ответ на слова, которые казались мне абсолютно невинными. Стоило кому-либо из них упомянуть Каролину, как оба принимались извиняться. После этого Джек несколько раз играл со Скоттом в сквош и однажды катался с ним на лыжах. Еще, наверное, они виделись за ленчем. Сомневаюсь, что Джек водил Уильяма к ним в гости, хотя, наверное, мальчик частенько у них бывает вместе с Каролиной. Теперь, когда я уехала к маме, Джек и Уильям ухватились за возможность повидаться с Айви и Скоттом.

— Я поживу в Нью-Джерси пару дней, — говорю я.

— Пару дней? — переспрашивает Джек.

— Ну да.

— У тебя же с собой никакой одежды.

Это не так. В комоде я нашла кое-какое белье. Пускай всего лишь старые трусики, которые видны из-под джинсов с низкой талией, но они мои. Или были моими в старшей школе. Еще я надела свитер с эмблемой Гарвардской женской ассоциации юристов, который некогда подарила отцу. Когда поутру обнаружила его в шкафу, то сказала маме:

— Поверить не могу, что папа его оставил. Это же мой подарок.

Мама, пытаясь найти оправдание отцу, пробормотала, что он чересчур поправился. Учась в колледже, я в шутку посылала отцу откровенно феминистские футболки и свитера. Он храбро носил футболку с изображением горной вершины и надписью «Аннапурна: место для женщины» или «Амхерст: я лесбиянка и горжусь этим». Единственный подарок, который он отверг, — майка, приобретенная в Вашингтоне на марше протеста против запрещения абортов. Я спорила, но отец отказывался даже бегать в парке с надписью «Руки прочь, Буш!» на груди.

Мы с мамой отчего-то забыли собрать эти футболки, когда она выгнала отца. Вернувшись за вещами, он не удосужился их взять и оставил в нижнем ящике комода. Теперь там лежит старая мамина одежда.

Я объясняю Джеку:

— У меня здесь есть кое-какие вещи. Я себе что-нибудь найду.

Я жду, что он извинится за ссору. Наверное, Джек тоже ждет извинений, потому что молчит.

— Ладно, мне пора, — говорю я. — Увидимся.

— Возвращайся, Эмилия.

— Конечно. Я никуда не пропала. Я всего лишь в Глен-Рок, у мамы.

— Возвращайся.

— Обязательно.

Мы с мамой проводим день в магазинах. Отправляемся в «Лорд и Тэйлор», и я убеждаю ее не покупать еще один ярко-синий кардиган — или по крайней мере взять кашемировый вместо шерстяного. Мама намекает, что я живу не по средствам, но, увидев, как я расстроилась, тянется к кашемировому кардигану. Я не позволяю. Говорю, что он ей не идет, он ее толстит. А потом сама покупаю маме эту вещь.

Вечером мы едем в кино, в соседний городок. Мама вполголоса называет обитателей этого городка — «яппи»[11]. Она всегда подхватывает подобные словечки лет через десять после того, как они выйдут из моды. Мы сидим в машине, когда она это говорит, и я замечаю, что вовсе не нужно шептать. Даже клянусь, что никто ее не услышит. Мама извиняется, и мне становится так стыдно, что я тут же принимаюсь критиковать ее манеру парковаться в ряд.

— Просто загони машину вон туда, — говорю я. — Или дай мне. Остановись и пусти меня на свое место.

Мама умалчивает о том, что я ужасный водитель, хуже, чем она сама. И не напоминает, что я дважды провалила тест на вождение — в том числе потому, что не смогла припарковаться в ряд, — и что я четырежды попадала в аварию, начиная от легкого столкновения на парковке у дома и заканчивая крупной неприятностью на Четвертом шоссе. Причем последнее случилось не по моей вине. Парень, с которым я столкнулась, был пьян, и просто чудо, что никто не пострадал. Полицейский, позвонивший моим родителям рассказать о случившемся и заверить, что я в порядке, попутно намекнул отцу, чтобы он научил меня водить автомобиль внимательно. И заодно — владеть собой в гневе.

Мама останавливается и уже готова уступить мне водительское кресло, но вдруг место освобождается, и она загоняет туда машину.

Мы покупаем попкорн, печенье и огромную диетическую колу. Фильм — романтическая комедия, и я настолько подавлена, что хочется кричать. Я выбрала этот фильм, потому что в нем наверняка не может быть детей, актеры слишком юны для того, чтобы играть родителей, но в двух рядах позади нас сидит парочка с грудным ребенком. Меня так и подмывало спросить у них, приемлемо ли навязывать ревущего негодника прочим зрителям, которые ищут в кино спасения от реального мира и, несомненно, заплатили няне, чтобы та присмотрела за их собственными детьми? Но младенец, как ни удивительно, тихий, и если бы я не обернулась посмотреть, полон ли зал, то вообще не заметила бы его. Он ни разу не пикнул. Я произвожу куда больше шума, потому что ерзаю и сморкаюсь.

— С тобой все в порядке? — спрашивает мама. — Дать тебе платок?

— Все нормально. — Я смотрю на экран и уверяю себя, что плачу лишь из-за героев фильма, которые никак не поймут, что их мнимая антипатия на самом деле непреодолимое сексуальное влечение.

Когда фильм наконец заканчивается, мама заставляет меня дождаться окончания титров, чтобы пропустить вперед парочку с ребенком. Мы встаем, и мама собирает обертки и фантики из-под конфет — не только наши, но и те, что оставили соседи.

— Вовсе не обязательно это делать, мама. Есть люди, которым за это платят. Когда зрители расходятся, в кинотеатре убирают. В кино все бросают фантики от конфет на пол.

— Я не бросаю. И ты не должна. Это неприлично.

Я вздыхаю. Она права. Это неприлично.

Пока мы идем по улице к машине, я понимаю, что мама изменилась. Походка у нее легкая. Я едва тащусь и как будто сплю на ходу, но мама просто фонтанирует энергией. Рядом с ней я чувствую себя ребенком, который держит в руке воздушный шарик.

— Что с тобой такое? — спрашиваю я.

— Что?

— Ты кажешься такой счастливой.

— Правда? — мама улыбается.

— Да. — Выходит ворчливо, и я повторяю: — Ты выглядишь очень счастливой.

Получается ненамного лучше.

— Ничего подобного. — Мама смеется. — То есть… я ни счастлива, ни несчастна. Я — это я. И потом, мне понравился фильм. А тебе?

— Нет.

— Милая… — Она сжимает мою руку. — Скоро тебе полегчает. Это займет какое-то время, но потом будет легче.

— Чем тебе понравился фильм? Он ведь такой романтичный. Я думала, ты загрустишь.

Мы дошли до машины, и я протягиваю руку за ключами. Мама бросает их мне. Она вся как на пружинах.

— Подожди… ты с кем-то познакомилась? Ты встречаешься с мужчиной? У тебя появился любовник?

Мама не была ни на одном свидании с тех пор, как я помогла ей выдворить отца из дома. Она спала одна четыре года.

— Нет, у меня никого нет, — отвечает она и садится в машину.

Я включаю мотор, но не спешу трогаться.

— Тогда почему ты так странно себя ведешь? Почему фильм тебя порадовал?

— Эмилия…

Мама буквально переполнена новостями. Я вдруг понимаю, что она все выходные была такой, а под терпением и заботой скрывался огонек энтузиазма.

— Эмилия, ты не поверишь, но я в четверг вечером виделась с твоим отцом… — В ее смехе что-то неловкое, девичье — она щебечет, хихикает. — Так что, можно сказать, у нас с твоим папой было первое свидание…

— Вы спали? — интересуюсь я. — Ты трахалась с ним на первом свидании, или папа пожелал тебе спокойной ночи, а потом пошел и снял себе девку?

Если проткнуть воздушный шарик булавкой, то потом уже нельзя надуть его заново и опять отправить в веселый полет. Если шарик лопнул, ничего не поделаешь.

Мама молчит. Руки лежат на коленях. Рыхлый живот выпирает под зимним будничным пальто — длинным, донизу застегнутым, которое она носит с тех пор, как я помню.

— Мама…

— Ничего, Эмилия. Я понимаю, что ты не нарочно.

Она тянется ко мне и гладит по щеке. Я зажимаю ее ладонь между щекой и плечом и ласкаюсь, словно кошка.

— Мама… Просто… я люблю папу, но он… Он не изменился. Почему ты думаешь, что он изменился?

— Я не думаю. — Мама скорбно качает головой. — Есть вещи, которых ты не понимаешь, детка. Обо мне и твоем папе, о наших отношениях.

— Ну так расскажи. Помоги понять, почему ты готова вернуть его после того, что он сделал.

— Я не готова его вернуть. Мы просто пошли на свидание. — Она убирает руку и начинает играть перчатками. — Одно свидание. Вот и все.

Я выезжаю с парковки. На улице полно ресторанов, и тротуары переполнены, хотя это пригород и уже почти десять.

— Разве тебе не горько думать о том, что он сделал? То есть разве ты не думаешь постоянно о том, что отец тебе изменял?

Мама прикусывает губу. Она смотрит вперед, сквозь лобовое стекло.

— Мы говорили об этом. Говорили обо всем. Он рассказал о том, чем привык заниматься. И… и показал.

— Показал?!

Мама качает головой:

— Ты не понимаешь, Эмилия. Я сама не понимаю, но слушать его… было очень интересно. Мы с твоим отцом… ну, по этой части у нас всегда все было хорошо, и даже после развода я питала к нему некоторые чувства. Слушать об этом было… Даже не знаю. Очень волнующе. Это меня возбудило. Сексуально.

Больше я не могу вынести. Круто сворачиваю вправо, игнорируя знак. Подъезжаю к стоянке, паркуюсь, выскакиваю и, не обращая внимания на мамины окрики, запрыгиваю в такси.

— Манхэттен, — говорю я. — Аппер-Вест-Сайд.

Мы с Джеком занимаемся любовью впервые после смерти Изабель — по-настоящему, — и я симулирую оргазм. Это на удивление просто. Несколько хорошо рассчитанных вздохов, дрожь, ритмичные сокращения вагины — и Джек обманут. Я жду, что он поблагодарит меня, но он абсолютно уверен, что мы действительно занимались любовью. Джек понятия не имеет, что я оказала ему услугу.

Раньше я ничего подобного не делала. А главное, наши сексуальные отношения прежде не были такими. До смерти дочери я отличалась ненасытностью в постели, так что не приходилось сомневаться в моей страсти. У Джека не всегда было так. Начиная с того самого первого раза, когда мы занимались любовью у него в кабинете, вечером после возвращения из Сан-Франциско, Джек всегда как будто немного колебался, прежде чем уступить лихорадочному вожделению. Я не навязывала ему себя. Наоборот, Джек сам снимал номер в отеле, усаживал меня на стул, ерошил мои волосы. Но прежде чем мы приступали, его бархатные глаза всегда на мгновение туманились, и тогда я затаив дыхание ждала, что Джек вспомнит о жене, о ребенке, о том, что он поступает дурно.

Он бросил меня через три с половиной месяца, когда мы успели двадцать семь раз позаниматься любовью. Двадцать восемь, если считать происшествие в клубе «Адмирал», хотя я сомневаюсь, что минет в общественном туалете можно назвать полноценным сексом. Мы ели пиццу в Ист-Вилледж — там был наш любимый ресторан. Мы с Джеком ужинали только в Ист-Вилледж и иногда — в Челси. Там мы точно не могли столкнуться с Каролиной или с ее знакомыми.

Я обожгла язык, откусив пиццу, и теперь пыталась остудить его о горлышко бутылки. Джек ничего не ел.