Дурачок Сенька исправно явился на зов и взялся за пошив шуб. В первый же день, проверив его работу, тетка осталась недовольной, потому что Сенька по привычке шил надежно и крепко. Сдержав гнев, тетка объяснила, что шить надобно так, чтобы потом легко можно было разобрать шубу на шкурки. Дурачок покорно выслушал, но на следующий день опять сшил крепко-накрепко.

– Прямо измывается надо мной! – негодовала тетка.

Она так и не смогла переупрямить дурачка и в конце концов смирилась и даже начала поговаривать, что пусть будут настоящие шубы. Надо же хоть чем-то вознаградить себя за сибирскую ссылку. Иван Желябужский не вникал в хитрые замыслы жены, склонившись над своими книгами. В Верхотурье ему не с кем было играть в шахматы. Воеводы опасались водить дружбу с ссыльными. Они не были столь независимы, как боярин князь Куракин, да и то сказать: тобольский воевода без малого государь в своем дальнем остроге, тогда как Верхотурье находилось под постоянным приглядом московских дьяков.

Ссыльным отвели худую избенку, кормовых платили Федоре Желябужской по два алтына в день, а остальным членам семьи по десять денег. Бабушка негодовала, что ее внучке, государыне, корма положили столько же, сколько всем прочим. Но в съезжей избе на ее укоризненные слова ничего не отвечали, а кормовые выдавали с большой задержкой.

Единственным занятием было посещение Николаевского монастыря, стоявшего за острогом подле устья речек Свияги и Калачика. Игумен Герасим показал ссыльным монастырские владения. По правде сказать, хвалиться было нечем. Монастырь не был прославлен ни чудотворными иконами, ни святыми праведниками. Вместе с игуменом и дьячком насчитывалось около дюжины братствующих, кормившихся своими трудами. Иван Желябужский спросил, много ли сделано вкладов на помин души, и получил ответ, что вкладов пока нет никаких, а если найдутся жертвователи, то надо будет бить челом в Москву о дозволении принимать вклады деньгами и имуществом. Никакого сравнения с Троицей или с иной знаменитой обителью! Впрочем, игумен Герасим не унывал, говоря, что за пожертвованиями дело не станет. Как старожил монастыря, он помнил верхотурского письменного голову Мирона Хлопова, наделившего обитель пашней, сенным покосом и прочими угодьями для прокормления братствующих.

– Велел письменный голова дать обители пятнадцать гривен воску, полторы гривенки ладану и полведра церковного вина. За такое богоугодное дело братия будет вечно поминать твоего дядю, государыня, – говорил игумен.

Вне монастырской ограды стояли избушки безместных стариц. Изба побольше принадлежала старшей из стариц Анисии, которая уехала в Москву хлопотать об открытии женской обители. Безместные старицы были преклонного возраста, но вместе с ними жили несколько молодых послушниц. В церковь они ходили редко, больше возились на огороде и в хлеву. Некоторые убирались в мужских кельях и стирали монахам рясы и исподнее. Однажды ссыльные застали на берегу Калачика двух монахов и послушницу. Она стирала белье, бесстыдно задрав подол черного подрясника, из-под которого выглядывали белые икры ног. Вода уже подернулась ледком, кружили снежинки, но раскрасневшейся послушнице было жарко. Она весело хохотала и била мокрым исподним по рукам монахов, норовивших ущипнуть ее за икры. Завидев ссыльных, монахи сразу приняли постный вид, а послушница схватила белье и убежала. Иван Желябужский плюнул, а Александр залихватски свистнул вслед убегавшей молодухе. При случае дядя Иван посоветовал настоятелю строже приглядывать за своими монахами. Игумен Герасим кротко отвечал:

– Силен лукавый, манит женок на блуд! Им дано благословление на ношение подрясника, однако бес их свербит! Ужо вернется старица Анисия, она их смирит. Я в бабьи дела не вступаю.

Старухи не одобряли поведения молодок и грозили им небесными и земными карами. Но в отсутствие Анисии молодые послушницы окончательно разбаловались. Гуляя по окрестностям, ссыльные слышали веселое пение, доносившееся из женских изб. Мужской монастырь тоже не мог похвалиться строгостью устава. Монахи, занятые молотьбой и колкой дров, отлынивали от посещения служб.

– Не дьявол силен, а настоятель слаб! – возмущался Иван Желябужский. – Не способен держать братию в строгости. Живут подобно мирянам. Воду таскают, печи топят, молотят хлеб. Только слава, что иноки!

Дядя Иван говорил, что единственными добрыми христианами, не пропускавшими ни одной службы, был он сам и дурачок Сенька. Дурачок приходил в монастырь ежедневно, вставал на колени в углу церкви Святого Николая и смотрел из темного угла широко раскрытыми голубыми глазами. По его лицу блуждала восторженная улыбка, губы беззвучно шептали слова молитвы. Монахи любили Сеньку, обшивавшего весь монастырь, и ласково называли его «наш юродивый». Только игумен беззлобно ругал юродивого за то, что тот не брал с мирян денег за работу.

– Не нужны тебе деньги, так отдай их монастырю. И Боженьке приятно, и тебе, дурачок, зачтется, – втолковывал ему настоятель.

Сенька покорно мычал, но от платы отказывался. Монахи смеялись, что дурачку заплатили всего один раз в жизни. Обыкновенно он убегал по окончании работы, но однажды забыл иглу, свое единственное сокровище, и вынужден был вернуться. Его уже ждали и чуть ли не побоями заставили взять плату. Он отнес деньги в монастырь, но после того случая свою иглу не забывал и денег, к разочарованию игумена, больше не приносил.

Через месяц в Верхотурье вернулась старица Анисия и сразу же взялась за наведение порядка. Старухи нашептали ей, кто из молодух провинился больше других. Двух послушниц изгнали с позором, остальных при деятельном участии старух поучили на теле. В женских кельях воцарился покой. Мирских песен никто не пел, каждое утро старицы и послушницы чинно собирались кучкой и шли на службу в монастырь.

Старица Анисия пришла к ссыльным, была встречена ласково и с той поры зачастила в гости. Иван Желябужский доброжелательно относился к ее посещениям и вел с ней долгие беседы о божественном. Александр Желябужский на дух не переносил старицу, и Марья разделяла неприязнь младшего дяди. Ее раздражала слащавая улыбочка старицы Анисии, за которой она скрывала злобу ко всем окружающим, особенно к мужскому полу, не исключая монахов, отца настоятеля и набожного Ивана Желябужского.

– Мужику лишь бы набить утробу, а божественного и в мыслях нет, – говорила она бабушке Федоре, когда рядом не было ее сыновей. – Право, сгинули бы все мужики, наступил бы рай на земле!

– Как же чадорождение? – удивлялась бабушка. – В наших летах действительно пора о божественном думать, а юным девицам положено выходить замуж. За кого им выходить, ежели все мужики сгинут?

– Что доброго в замужестве! – отмахивалась старица Анисия. – Как вспомню свою супружескую жизнь, так слезы на очах наворачиваются! Старалась пореже допускать до себя постылого мужа, так он, аспид, приставал ко мне даже в постные дни. Повадился насильничать, дабы потешить свою похоть.

Старица рассказывала, что свекровь невзлюбила невестку. Муж, подзуживаемый свекровью, бил ее смертным боем. Родня мужа тоже распускала руки.

– Совсем сжили меня со света! Спасибо, надоумил Господь! Однажды отлеживалась за печью после жестоких побоев, и вдруг словно благоухание разнеслось по избе. Чую, взял меня кто-то невидимый за руки и молвил ангельским гласом: «Вставай, сестра! Беги от мира». Сейчас же вскочила и побежала в чем была со двора. Все сестры здесь такие же постригшиеся от мужей своих, а кто вдовые, так ждали мужниной смерти яко манны небесной.

В феврале месяце, когда еще стояли трескучие морозы, неугомонная тетка уговорила мужа поездить по окрестностям Верхотурья. Ей сказали, что в вогульских стойбищах можно задешево выменять меха, и она загорелась, хотя дурачок Сенька нашил уже столько шуб, что не поместились бы и в сундуки князя Буйносова-Ростовского. Иван отпросился у воевод, давших на всякий случай провожатых, дабы ссыльные не вздумали покинуть верхотурский уезд. Скучающий Александр поехал с братом. Марья тоже с радостью составила бы им компанию, но Федора в зимнюю пору боялась показать носа из избы. Пришлось внучке остаться с хворой бабушкой.

В первый же день после отъезда дядей и тетки избу ссыльных навестила старица Анисия. Она завела разговор о том, что мечтает основать девичью обитель, чтобы ее и других постригшихся не называли безместными старицами. Ненароком она обмолвилась, что рассчитывает на помощь матери великого государя и его тетки. Бабушка Федора сразу же насторожилась и окольными расспросами выведала, что в стольном граде Анисию допустили к старице Евтинии.

– Сама меня позвала, и откуда только прослышала, что я из Верхотурья, – умилялась Анисия. – Приняла меня честно, словно мы ровня. Пожертвовала полтину на сестринские нужды и обещала похлопотать насчет девичьей обители.

– Не довелось ли тебе видеть старицу Марфу, мать великого государя? – осторожно расспрашивала бабушка Федора.

– Ох, матушка, не сподобилась! – сокрушалась Анисия. – Однако благоверная сестра Евтиния обещала, что великая старица облагодетельствует девичью обитель, когда пострижется молодая государыня.

– Значит, Марфа и Евтиния задумали упрятать мою внучку в монастырь! – вскинулась Федора.

– Нет, так не говорили, – смутилась Анисия, поняв, что проболталась. – Вдруг ежели на будущее… Пути Господни неисповедимы.

Вскоре выяснилось, что слова о постриге вырвались не случайно. Когда старица обмолвилась о своих замыслах, Федора велела внучке говорить, что она больна и не может ее принять. Но Анисия не слушала отказа и нагло вламывалась в избу.

– Бабушка, дозволь выгнать ее поганой метлой! – молила Марья.

Федора Желябужская охала:

– Нет, Машенька! Не драться же с ней, не царское это дело! Ох, дура невестка, не вовремя она утащила сыновей к вогуличам. Лишь бы они скорее возращались и оборонили нас от змеи подколодной.

Старица Анисия, словно не замечая, что ей не рады, садилась у изголовья постели болящей и заговаривала о счастливой жизни в девичьем монастыре. Говоря о будущей обители, она грезила наяву. Монастырская церковь с внутренним убранством, а также все жилые и хозяйственные постройки виделись ей воочию до мельчайших подробностей. Она говорила, что церковь воздвигнут во имя Покрова Пресвятой Богородицы, а убранство будет столь же пышным, как в московских церквях. Кельи устроят не хуже, чем в Вознесенском стародевичьем монастыре, а кругом будет идти высокая стена.

– Мужиков на порог не пустим, а внучка твоя будет жить в почете как настоящая царица, – обещала она Федоре.

– Рано ей в монастырь, – угрюмо говорила бабушка, отворачиваясь к стенке.

– Самое время, – убеждала старица Анисия. – Все едино быть твоей внучке черницей.

В глубине души бабушка Федора понимала, что для отвергнутой царской невесты нет иного исхода, кроме пострижения. Почти всем обитательницам кремлевского верха была одна дорога – в монастырь. В Московском государстве не выдавали царских дочерей замуж за иноземных принцев, потому как они не православной веры. Отдавать же царских дочерей за своих подданных считалось зазорным. Когда царевна вырастала и наливалась девичьей статью и красотой, приспевала пора идти не под венец, а надевать иноческий клобук.

Клобук был также уготован для цариц, неугодных царственному мужу. Взять, к примеру, Соломонию Сабурову. Из полутысячи невест выбрали ее в жены великому князю и государю Василию Ивановичу. Но за двадцать лет супружеской жизни Соломония не родила наследника. Сие было великой бедой для великокняжеской семьи. Не желая завещать престол братьям, Василий запрещал им жениться, пока у него не родится наследник мужского пола. Чего только не делала великая княгиня, от которой весь народ ждал рождения ребенка. Молилась истово, щедро одаряла монастыри, ездила на богомолье и часами клала поклоны пред чудотворными иконами. Ничего не помогало. От отчаяния приказала тайно присылать в Кремль бабок-ворожей, которые смотрели ей на брюхе и шептали страшные заговоры. По просьбе великой княгини колдуньи наговаривали масло, мед пресный и воду. Наговоренной водой скрытно смачивали сорочки и порты Василия, чтобы жалел и любил свою жену. Однако ворожба не возымела действия. Однажды поехал великий князь в объезд и, возрев на древо, увидел птичье гнездо. Сотворил он великий плач: «Люто мне, кому уподоблюсь аз; не уподоблюсь ни ко птицам небесным, яко птицы небесный плодовита суть, ни зверем земным, яко звери земные плодовити суть, не уподоблюсь аз никому же, ни водам, яко же воды плодовити суть, волны бо их утешающа и рыбы их глумящееся». Вернувшись с объезда, он вопросил бояр: «Кому по мне царствовать на Русской земле и во всех градах моих и приделах? Братьям ли все оставлю? Ино братья своих уделов не умеют устроить». Бояре отвечали: «Князь-де великий государь, неплодную смоковницу посекают и измещут из винограда».

Послушал великий князь боярского слова, наложил опалу на жену бесплодия ради и повелел постричь ее в черницы. Соломонию постригли в монастыре на Рву за пушечными избами. Когда ей подали монашеский куколь, она бросила его наземь и растоптала ногами. Боярин Иван Шигона Поджогин-Телегин, один из ближних людей великого князя, ударил царицу плетью, прибавив: «Неужели ты дерзаешь противиться воле государя?» Тогда Соломония спросила его, по чьему распоряжению он осмеливается бить ее плетью? Боярин веско ответил: «По приказу государя». После этих слов Соломония залилась слезами и крикнула, что надевает куколь по принуждению. Сквозь рыдания она призывала Бога в мстители своей обиды.