– Может, не жалованье, а невеста не приглянулась? – пошутил дядя Александр.

Между тем Петр Албычев разглядывал стрелу, пущенную в Марью.

– Татарская! – изрек он.

Оказалось, что коч тоже обстреляли из луков. Сравнив стрелы, Петр Албычев нахмурился. Стрелы, застрявшие в бортах коча, были вогульскими.

– На охоте они стреляют костяными стрелами с тупыми наконечниками, дабы не повредить шкурку пушного зверя. А эти наконечники железные, боевые с зазубринами, дабы нельзя было выдернуть. Стрелы для человека. Худо дело! Бродячий царевич склонил вогуличей к измене.

На борту дощаника состоялся военный совет, в котором приняли участие сын боярский, кормщик и братья Желябужские. Петр Албычев предложил не гоняться понапрасну за царевичем, который привел с собой всего пять или десять татар. С такими ничтожными силами Искерка ничего не добьется, если не замутит вогуличей. Надобно, не мешкая, исполчиться на вогуличей и привести их в смирение, пока измена не распространилась по другим волостям. Кормщик полностью поддержал сына боярского:

– Добро измыслил! По-казацки! Так и Ермак Тимофеевич поступал. Нам ждать не приходится, а надобно их упредить.

Узнав от сыновей о решении наказать вогуличей, бабушка Федора запротестовала, говоря, что не след ввязываться в стычки по пути в Тобольск.

– В Тобольске сидит воевода, то его дело пресекать измену. Нам бы плыть, не приставая к берегу, а не искать брани.

Но сыновья не послушались матери. Изнывавший от безделья Александр рвался в бой. Даже обычно осторожного Ивана охватило воодушевление. Он глядел на берег и бормотал под нос:

– Рекох Господь: «Явлю отступникам гнев ярости своей… Изблюю их из уст моих…»

Готовясь к бою, казаки осматривали свое вооружение, проверяли порох и пищали. Петр Албычев вручил пищаль Александру Желябужскому. Дядя гордо сказал, что не дворянское дело палить издали по супостату.

– Сойдусь с вогуличами, отделаю их ручным усечением. Они ростом мелкие и невоевиты. Я их десятерых иссеку, – говорил он, размахивая булатным клинком.

Петр Албычев резко оборвал его бахвальство:

– Не хвались, идучи на рать, а идучи срать! Может статься, ты и одолеешь вогулича в рукопашной, токмо до него еще надобно добраться. Пока добежишь, он тебя утыкает стрелами. Они с детства неразлучны с луком. Пятилетний ребенок стреляет лучше самого меткого русского. Не единожды стрельцы и казаки испытывали их детей и всякий раз бывали от них посрамлены. То малые дети, а уж про взрослых охотников и толковать нечего. Я своими очами видел на охоте, как вогулич, падая с оленя, успел натянуть тетиву и пронзить стрелой летевшего высоко в небе гуся. А в другой раз мы, усмиряя их мятеж, пробрались ночью в стойбище. Я замахнулся копьем, дабы поразить спящего вогулича, и поверь мне, хоть от моего удара даже зверь лесной не уйдет, токмо спящий вогулич проснулся и уклонился. Наше счастье, что их мало и не ведают они огненного боя. А будь они многочисленнее и имей они пищали, то не они бы нам, а мы бы им платили ясак. Возьми-ка пищаль и не дури со своим длинным ножичком.

Старый кормщик собирался в поход вместе с казаками. Петр Албычев остановил его:

– Дед, ты еще не навоевался?

– Хочу вспомнить ермаковское время…

– Сам рассуди, ежели татары и вогуличи нас побьют до смерти, кто баб довезет до Тобольска? Опричь тебя, некому.

– Однако так, – вздохнул Дурыня, нехотя откладывая пищаль.

Ранним утром следующего дня суда скрытно подошли к берегу и высадили казаков во главе с Петром Албычевым. Несколько человек вместе с кормщиком и Иваном Желябужским остались на дощаниках, готовые отплыть в случае неудачи. Потянулись часы тягостного ожидания. Сквозь утренний туман послышались приглушенные выстрелы. Бабушка начала быстро-быстро креститься, вознося молитвы за сына. Потом выстрелы стихли, и до полудня не было никаких известий. Наконец на берегу появился один из казаков и крикнул, что вогульский юрт взят с боем. Перебравшись на дощаник, гонец выложил подробности. Казаки подкрались к вогульским чумам почти бесшумно, но в последнюю минуту собаки на стойбище подняли лай. Царевич Искерка с татарами успел вскочить на коней и ускакать. Мужчины-вогуличи тоже скрылись и хоронятся на расстоянии выстрела из пищали. Далеко не уйдут, поелику в чумах остались их бабы, дети и пожитки.

– Не ранен ли мой сынок? – с тревогой расспрашивала Федора.

Оказалось, никто из нападавших не получил даже царапины. Вогуличи почти не стреляли из луков.

– Не хотят они воевать за Искерку, – ухмыльнулся кормщик. – Их старики помнят, что при царе Кучуме им несладко жилось. Томил их царь тяжким ясаком и в бусурманскую веру норовил обратить.

– Выходит, не совсем они пропащие, раз от бусурманства отрекаются. Надо их скорее крестить, – рассудил дядя.

– Не хотят они святого крещения. И в Магометову веру не желают. А хотят они кланяться своим болванам в лесных трущобах, как их отцы и деды кланялись. Ну а паче всего они хотят, дабы оставили их в покое и не брали с них ясак белкой и соболями. Однако то дело невозможное и ни при каком царе тому не бывать, – убежденно сказал кормщик.

К вечеру вернулись все участники похода с вестью, что вогуличи покорились и сейчас явятся приносить шерть – торжественную клятву быть под государевой рукой прямо и неизменно. Дядя Александр позвал брата посмотреть обряд шертования. Женщинам на всякий случай велели оставаться на дощанике, только подогнали его ближе к берегу, чтобы удобнее было наблюдать. Вскоре на берег высыпали вогуличи – человек тридцать, почти неразличимых по возрасту и полу. Все они были безбородыми и носили одинакового покроя одежду – совик, или гусь, пошитый из оленьих шкур мехом наружу. Под гусем носили малицу, тоже из оленьего меха, только шерстью внутрь. Вогуличи мягко ступали по земле маленькими ногами, обутыми в меховые сапоги, или, лучше сказать, чулки, расшитые бисером. Кисти их рук были покрыты татуировкой, на шее болтались костяные бусы, черные косы перехвачены кожаными ремешками.

Вогуличи быстро поставили на берегу легкие чумы, крытые вываренной берестой. Петр Албычев бойко переговаривался с ними на вогульском наречии. По его приказу они врыли в землю еловый столб и расстелили под ним медвежью шкуру. Кормщик, внимательно следивший за приготовлением к шертованию, пояснил, что вогуличи почитают медведя:

– Верят, яко по убиению от их рук ведмедь не будет почтен, то за свое убиение отомстит. Петр мудростно измыслил, что велел постелить медведю, ибо вогуличи клянутся ведмедем зело с опаской и ту клятву пострашатся нарушить.

Между тем приготовления к обряду завершались. Казаки скрепили крест из двух жердей и водрузили его на вершину столба. Один из вогуличей, ловко орудуя костяной иглой, сшил из бересты жабу, покровителя юрта. Берестяную жабу подвесили к подножью столба. Кормщик крикнул:

– Клинок не забудьте. По казацкому обычаю. Как Ермак Тимофеевич шерть принимал.

Петр Албычев попросил у дяди Александра кинжал и воткнул его в еловый столб под крестом. Но чего-то еще не хватало. Сын боярский спросил женщин:

– Не найдется ли у вас золотишка?

На дощанике замялись. Бабушка Федора давно пожертвовала обители свою золотую кузню. Марья бросила золотые украшения, уходя из Кремля. Только на тетке было надето множество колечек, подвесок и обручей, но она берегла свое золото как Кощей Бессмертный. Марья была уверена, что она пожалеет, но тетка сняла с запястья тяжелый золотой обруч и кинула его сыну боярскому. Петр положил обруч в деревянную чашку и сказал кормщику:

– Дед, доставай бочонок, не скупись!

Старый кормщик оторопел:

– Какой бочонок?

– Будто не ведаешь, старый?

– Вино велено беречь на вогульские расходы. Потчевать вогуличей, когда они ясак принесут.

– А сейчас что? Вогуличей будем угощать, дабы шерть обмыть! Доставай скорей, а то силой возьму!

Кормщик покорился, недовольно бурча под нос. Из-под досок появился маленький бочонок, встреченный криками радости. Казаки перемигивались в предвкушении выпивки. Вогуличи тоже улыбались, радуясь редкой возможности отведать огненной воды, к которой их пристрастили сборщики ясака.

Началось шертование. Вогуличи трижды огибали столб, кланялись кресту и берестяной жабе, проходили под булатным клинком и что-то выкрикивали на своем наречии. Марья поняла, что под кинжалом, сработанным дамасскими ремесленниками, тобольские вогуличи присягают на верность государю всея Руси. После хождения вокруг столба Петр Албычев подносил к устам вогуличей деревянную чашу, на дне которой лежал золотой обруч, давал отпить зелена вина и приговаривал:

– Кто изменит, а ты, золото, чуй!

Потом пили с золота и без золота. Пили шертованные вогуличи и их женки. Детям тоже дали глотнуть огненной водицы. Казаки отхлебывали прямо из бочонка и, утирая усы, горланили песни. Петр Албычев пил вино, окруженный хихикающими вогульскими женками и девками.

– Фу, неумытые рожи! – ревниво цедила тетка, не спускавшая глаз с сына боярского.

Вогулкам действительно не помешала бы баня. Но изголодавшихся мужчин не останавливали их закопченные лица и испачканные руки. Александр Желябужский гоголем прохаживался мимо девок, теребивших Петра Албычева. Сын боярский похохатывал:

– Что, Алексашка? Любы тебе вогульские девки? Хочешь, женим? В Сибири многие живут с татарскими, вогульскими и остяцкими некрещеными женками.

Александр покосился в сторону дощаника, представил, как обрадует мать некрещеной невесткой, и вздохнул. Подвыпивший вогулич подвел к Петру свою жену и что-то горячо толковал, показывая связку беличьих хвостов.

– Чего ему надобно? – спросил Александр Желябужский.

– Говорит, что я богатырь, – со смехом отвечал Петр. – Хочет иметь таких же детей и предлагает на ночь свою женку. Дюжину белок сулит, ежели я с ней возлягу, а ежели она потом понесет, обещает прислать в Тобольск пару соболей.

Марья ушла под навес дощаника, прилегла около бабушки. Казалось бы, какое ей дело до немытых девок, которых тискал сын боярский, но отчего-то накатила жуткая досада. Она заткнула уши, чтобы не слышать шум гулянки. На берегу долго горланили русские песни, что-то заунывное пели вогуличи, взвизгивали их женки и девки, плясали казаки. Постепенно шум стих. Раздавался только богатырский храп спящих вповалку людей.

Если бы бродячий царевич Искер унаследовал отцовское коварство, он с несколькими татарами подкрался бы к спящим и перебил бы их, как когда-то Кучум перебил стан Ермака. Но Кучумы родятся редко, а на его детях природа знатно отдохнула. И уж если коварный Кучум не устоял перед казацкою силою, то его детям и внукам было суждено либо водить под руки русского царя по Кремлю, либо бродить по лесным трущобам.

На следующее утро коч и дощаники отплыли от вогульских чумов. Надо было торопиться. По Тоболу уже пошла ледяная шуга, со дня на день река грозила встать. К счастью, дальний путь подходил к концу. И вот наступило хмурое утро, когда Тобол внезапно раздался вширь, влившись в Иртыш.

– Доплыли, слава Господу! – перекрестился Дурыня. – Вот и Тобольский острог!

Глава 3

Тобольский острог

Тобольск, стольный град Сибири, стоял на плоском холме, который на тридцать сажень возвышался над Тоболом и Иртышом. Холм имел три мыса, у одного из которых – Чувашского – была одержана решающая победа над Кучумом. Под горой теснился посад из сотни русских изб и татарских юрт. Посад населяли казаки, татары, литва, немцы, а также непременные обитатели всех сибирских городов – бухарцы. Впрочем, в Тобольске можно было встретить кого угодно. Первым, кто вышел на берег Тобола поприветствовать дощаник со ссыльными, был худой голенастый человек в дырявом плаще и в шляпе с поредевшим плюмажем. Он отвесил галантный поклон, смахнув шляпой сор с речной гальки и весело крикнул «мерси боку», когда кормщик кинул ему полушку. По словам кормщика, галантный кавалер был францужином, каким-то ветром занесенным в Сибирь.

Плоскую гору, господствовавшую над посадом, рассекал глубокий лог, который старожилы называли взвозом. Казалось, какой-то сказочный богатырь взрезал пышный каравай и вынул из него узкий ломоть. По крутому взвозу ссыльные побрели к острогу. Подниматься по глинистой тропе было скользко. Оставалось только восхищаться неустрашимостью казаков Ермака, которые карабкались на Чувашский мыс под градом стрел и уворачивались от чугунных пушек, сброшенных на них татарами. По левую сторону взвоза виднелись развалины старого острога, срубленного из лодейного леса по приказу письменного головы Данилы Чулкова, первого тобольского воеводы. Старый острог был мал, выстроен наспех в виде носа из разобранных на доски стругов. Позже острог перенесли на правую сторону взвоза. Новый острог был обнесен высоким оплотом из тысячи заостренных бревен, а по углам стояли дозорные башни, с которых открывался вид на Княжий луг в излучине Иртыша.