В самом большом подвальном помещении было уже очень темно и почему-то отвратительно пахло паленым. Сквозь щели между досками на окнах свет почти не попадал, но запах, видимо, просачивался хорошо. Роман Сергеевич решил, что во дворе горит помойный бак, и с большим удовольствием выругался. Вспомнив про торчащий из пола штырь, он опять достал из кармана спички и принялся их зажигать одну за другой, чтобы на него не напороться, но так его и не обнаружил. Зачем-то решил его поискать. Ноги по-прежнему держали плоховато, и он несколько раз заваливался то на гору какого-то сыпучего материала, то на кучу трухлявых досок, которые под ним рассыпались чуть ли не в пыль.

Прочихавшись, Савельев уже с тревогой втянул ноздрями ставший более отчетливым запах гари. Он шел вовсе не из окон, а из того помещения, откуда, по его понятиям, только и можно было вылезти на улицу. Именно поэтому, даже не подумав о том, чтобы вернуться и выйти из подъезда, Роман поспешил туда, где что-то горело. Он очень надеялся, что окно, через которое он влез в подвал и из которого намеревался выбраться наружу, еще не пострадало от огня. Несколько протрезвев от накатившего вдруг страха, он даже догадался, откуда взялся этот огонь. Это ведь он, Роман Сергеевич, чиркал спичками и бросал их на пол, не удосужившись проверить, погасли они или нет. Сильно ударившись бедром о колено одной из труб, он поспешил к металлической двери, которая, как ему казалось, ведет к спасению. Ее ручка была горячей. Роман потрогал створку – она тоже обжигала пальцы. Он сразу понял, что за дверью спасения не будет, но все же рванул ее на себя.

В лицо ударил жар горящего помещения. Полыхало все: деревянные стены, перекрытия, мусорные кучи. К окну подойти не было никакой возможности. Савельев закашлялся от едкого дыма, из глаз брызнули слезы. Он еще немного потоптался на пороге, задыхаясь и глупо теряя время в надежде увидеть в пламени брешь, сквозь которую можно проскочить. Когда на ногу с потолка упал кусок горящей пакли, Роман Сергеевич поспешно вылетел за дверь и, обжигая руки, плотно прижал ее к косяку.

Тут же он увидел, как языки огня, минуя металлическую створку, стремительно вползают по деревянному перекрытию в то помещение, в котором он находился. Савельев застыл, с ужасом глядя на пожирающее потолок пламя. Хмель почти окончательно выветрился из головы, когда он заметил, что огненные языки уже поднимаются с пола в разных местах подвала – видимо, там, куда падали непогашенные спички. Роман Сергеевич тяжко взвыл и бросился к ближайшему окну. Ощупав его, понял, что вылезти не удастся: оно больше походило на смотровую щель, сквозь которую никакими силами не пропихнуть его пухлый животик, даже если бы удалось проломить доски. Остальные окна были такими же узкими. Кроме того, до них уже не добраться. Огонь расползался по подвалу с такой скоростью, которой Савельев, никогда ранее не бывавший на пожаре, не мог бы даже предположить.

Он повернул к противоположной двери, кляня себя за то, что сразу не догадался выйти через подъезд. Приступок перед этой дверью пылал, выбрасывая в воздух черные клубы гари. Путь к спасению был отрезан. Роман Сергеевич, ловя ртом удушливый смрад, успел подумать о том, что, если спасется, больше никогда не будет пить виски. Потом поклялся, неизвестно кому, ибо в Бога никогда не верил, что закончит все шашни с посторонними женщинами, чтобы быть верным только жене Майе. После решил уйти из фирмы, где приходится заниматься сомнительной чистоты делишками, и пустить часть неправедно заработанных средств на благотворительность.

Потом в голову пришла счастливая мысль о том, что потеряно еще не все. Его непременно спасет из этого ада замечательный друг Колька Заботин. Он, конечно же, никогда ничего не узнает про Инессу, поскольку изменять мужу он, Роман, ей больше не позволит. Нельзя изменять такому хорошему человеку, как Николай. Сама же Инка ничего не расскажет. Главное – это правильно ее сориентировать. А не спасти Колька не может. Он же увидит, что машина Савельева пуста! Он же догадается, что Роман тоже полез в подвал, чтобы спасти свою жену! Заботин же знает, что он, Савельев, настоящий мужик, а потому бросить свою жену на произвол судьбы не может! А Николай не сможет бросить его! Надо только немного потерпеть. Скоро приедут пожарные, все зальют своей пеной, и он, Роман, выйдет из этой пены, как Афродита... Впрочем, что за чушь... Какая Афродита? Он же мужик! Мужчина! Он доказал это всем, когда полез в горящий подвал. Он выйдет из этого пожара возрожденной птицей Феникс, и все у него с этих пор будет хорошо и чисто. Надо только потерпеть...

Но терпеть уже не получалось. В подвале становилось очень жарко. И очень страшно. Дышать было нечем. Роман Сергеевич почувствовал, как уходит сознание. Он цеплялся за какие-то его клочки, ему казалось, что это каким-то образом поможет выжить. В мозгу всплывали образы то Майи, то сына Кирюхи, то Маруси, первой и, по сути, единственной законной жены. Маруся улыбнулась ему в последний раз и исчезла. Исчезло вообще все. Роман Савельев покачнулся и упал грудью на тот самый штырь, которого так хотел избежать. Никакой боли он не почувствовал, потому что уже не мог ничего чувствовать. Сверху на его тело обрушились прогоревшие балки потолка.

Романа Сергеевича Савельева не стало.

* * *

Майя занималась похоронами мужа. Николай хотел взять все на себя, но она не позволила. Это из-за нее погиб Роман, и она должна сама отдать ему последний долг.

Ежесекундное ощущение вины изводило женщину. У нее постоянно болела голова и дергался уголок рта. Она с трудом переносила удивленно-вопрошающий взгляд Кирюхи, которого вызвали на похороны из Ярославля от бабушки с дедушкой. Пятнадцатилетний подросток не плакал, хотя с отцом у него были самые прекрасные отношения. Казалось, он просто не в состоянии осознать, что отца больше нет. Из его жизни еще никто не уходил так внезапно, не попрощавшись и навсегда, а потому в реальность происходящего он до конца поверить не мог. Похоже, все погребальные приготовления казались ему излишне нарочитыми, надуманными. Он постоянно заглядывал в лицо матери, будто надеялся, что она наконец снимет черную повязку с густых пшеничных волос и обратит все в шутку.

Майя постоянно ловила себя на том, что замирает в самых неподходящих для раздумий местах, без конца перебирая в уме события последних дней. Могла ли она не пойти с бомжихой в заброшенный дом? Ведь если бы ее там не держали, Роман не сунулся бы в подвал и остался жив... Нет, не пойти она не могла, поскольку беспокоилась как раз о нем... А разве она о нем беспокоилась? Не надо обманывать хотя бы себя... Ее голова и в тот момент была занята одним Николаем. В заброшенный дом ее вел долг перед мужем, с которым она прожила много лет, но никак не беспокойство о нем. Впрочем, все не так... все по-другому, все запутанно и непонятно... Она беспокоилась, беспокоилась, беспокоилась!! О Романе!! Да, но он никакой не Роман... Он Никита Каплун... А следовало ли беспокоиться о каком-то Каплуне? Вот если бы она не беспокоилась – не попала бы в тот подвал, муж остался бы жив, и можно было бы обо всем спросить его самого. Правда, не факт, что он все выложил бы ей... Ну... пусть не выкладывал бы, а просто сказал, что все, сказанное Инессой и бомжихой Манькой, – наветы и наговоры. Манька хотела деньжат срубить, а Инесса пошла на дикий обман из ревности. Да, но Майя собственными глазами видела Манькин паспорт, где стоит штамп о регистрации ее брака с Романом. То есть не с Романом... С Никитой Каплуном... А вдруг это все же разные лица? Конечно, разные!! Тот, который Каплун, ни за что не полез бы в горящий подвал, чтобы спасти ее, не рисковал бы ради нее жизнью! Конечно, вызволил ее, Майю, Николай, но Роман просто не успел... И почему она так и не спросила Николая, откуда он узнал, что ее держат в этом подвале? Впрочем, не о Заботине сейчас надо заботиться! Какая убийственная тавтология... Да что же такое? При чем тут Заботин? Дело в другом: как она могла поверить в то, что ее муж одновременно еще и муж какой-то там грязной вонючей Маньки! Этого же просто не может быть!

Это она, Майя, убила его тем, что ни с того ни с сего разлюбила... Если бы она не встречалась с Николаем, оставалась все время рядом с мужем, он был бы жив! Жив! Как она могла так сильно оскорбиться его предложением переговорить с Заботиным о спорном участке земли? Что в этом такого? Роман ведь бизнесмен, а бизнес требует определенной жесткости и не терпит сантиментов. Ей всего-то надо было помочь мужу, а она посмела влюбиться в его конкурента. Она порочна. Она не смеет смотреть в глаза сыну, поскольку никогда не сможет объяснить, как своим предательством убила его отца. Мальчику такого не выдержать.

А может, надо перестать себя винить? Может, виноваты подростки, угнавшие машину Романа? И почему он оставил ее возле дома с настежь открытой дверцей? Если бы машина осталась на месте, Заботин понял бы, что Роман бросился спасать свою жену, и отправился бы за ним. Но машины не было! И Николай подумал, что Роман уехал домой. Как он мог такое подумать?! Как посмел? Разве Роман оставил бы ее, свою жену, умирать в подвале?! Да никогда! Майя избегала Заботина еще и за это. Он несколько раз звонил ей, предлагая помочь, но она отвечала очень сухо и по возможности коротко. Ей действительно не нужна была его помощь, так как ее не оставили в беде сослуживцы мужа. Но более всего она не хотела видеть Николая из-за того, что боялась прилюдно упасть ему на грудь и начать рыдать с воплями: «Что же мы с тобой наделали?»

* * *

Гроб не открывали, поскольку тело Романа Сергеевича Савельева сильно пострадало в огне. Майя была этому рада, если вообще можно чему-нибудь радоваться на похоронах. Она пыталась представить, что вовсе и не мужа хоронит, а неизвестного человека, возле гроба которого почему-то обязана быть. Рядом стоят знакомые и друзья с печальными лицами. Плечи их понуры, глаза тусклы. Неужели тот, кто лежит в уже заколоченном гробу, так им дорог? А кто там лежит? Совсем незнакомый человек? Нет, конечно... Как ни пытайся спрятаться от беды, она тут, рядом... Но кто же все-таки в гробу – Роман Савельев или Никита Каплун? Вот было бы здорово, если бы там находился неизвестный Майе Никита, а Роман сейчас подбежал бы к ней, извинился за опоздание и положил на гроб четыре бордовые розы. Как бы она хотела вместо мужа похоронить все свои тревоги, подозрения и даже измену ему. Если бы сейчас ей сказали, что Роман воскреснет, если она навсегда откажется от Николая, Майя поклялась бы в этом на кресте. Руку бы в огонь сунула. Только никому теперь ее жертва не нужна. Все мы сильны раскаянием, когда уже ничего нельзя исправить.

А где, собственно, Заботин? Он же обещал быть на похоронах... А-а-а... вон он стоит... Рядом с ним какая-то женщина... Такое знакомое лицо... Ах да, это ж Инесса, любовница мужа... Любовница мужа... мужа... Теперь нет ни мужа, ни любовницы... Впрочем, любовница жива и невредима... Только вот ее любовника больше нет... Непонятно, почему Инесса так жмется к Заботину... Одного мужчину забрала себе, а теперь и другого хочет окрутить и уморить, чтобы Майя вот так же стояла у второго гроба? Нельзя ей это позволить... А почему нельзя? Она, Майя, больше ведь не хочет знать Николая Заботина... Или хочет? Какие же это мучительные мысли... Лучше бы ей, Майе, лежать в гробу, а они – все те, кто сейчас стоит рядом в печали, – пусть бы плакали по ней. А разве кто-нибудь заплачет? Ну разве что Кирюха... А Заботин? Чего ему плакать, если возле него трется Инесса, такая яркая, такая сексуальная... О господи, да почему же в голову лезут неподходящие мысли? Она же на похоронах...

В фильмах и романах женщины то и дело грохаются в обморок. И как это у них так ловко выходит? Она, Майя, сейчас с большим удовольствием спряталась бы в обморок. Она не хочет ничего видеть, ничего слышать, ничего знать. И почему у нее такой крепкий организм? Почему она должна все это терпеть? Так было бы здорово очнуться, когда все уже будет кончено: гроб опущен в могилу, а гости разошлись по домам после поминок. Тогда она и подумала бы обо всем этом или вообще выбросила бы все мучительные мысли из головы. Нет человека – нет проблем, с ним связанных. И если даже ее, Майин, муж на самом деле все же Никита Каплун, теперь это не имеет никакого значения. Ни для кого. Даже Кирюха навсегда останется Кириллом Романовичем Савельевым. Бедный мальчик. Он похож на петушка, готового к закланию. Краше в суп кладут. Надо же, она еще умудряется как-то острить... тупо и не смешно...

– Ну че, опускать? – как сквозь сон услышала Майя голос могильщика. Она хотела сказать: «Опускать», но из горла вылетели только странные сиплые звуки, и она просто сделала отмашку рукой. Потом ей пришлось первой бросить на гроб мужа горстки земли. Майя удивилась тому, что ощущает пальцами сыпучесть сухого грунта, слышит легкий стук его комочков о крышку гроба и чувствует удушливый аромат белых лилий, которые держит секретарша Романа. Казалось, у нее должны отмереть все чувства, но она ощущает все так же четко и ясно, как прежде. Это было неправильно, несправедливо по отношению к Роману, который не чувствовал уже ничего. Майе очень хотелось заплакать, но не получалось. Она оглядела людей возле могилы. Не плакал никто, даже у Кирюхи сухие глаза. Неужели Роман Савельев не заслужил ничьих слез? Похоже, заслужил... За Майиной спиной слышались всхлипы и даже жалобное подвывание. Женщина обернулась.