– Нет, нет, ничего, – отстранила она Роуленда, встав на ноги. – Вот только эта боль в позвоночнике… Я так рада, что наконец встретилась с вами, Роуленд! Хотя даже до этого у меня было чувство, что я знакома с вами очень давно. Линдсей только о вас и говорит…

– Ага, кроет вас на чем свет стоит, – кивнул Том, правдивый и бескомпромиссный до последнего.

– Правда? – переспросил Роуленд, бросив на Линдсей насмешливый взгляд. – Наша вражда уже в прошлом. Сейчас мы ведем мирные переговоры. Верно, Линдсей? Договариваемся об условиях.

Последняя фраза была наполнена каким-то скрытым эротичным подтекстом. Линдсей почувствовала, что ее «я», ее тело откликаются на взгляд и голос этого мужчины, и отвела глаза в сторону. Луиза издала странный звук, который мог означать все что угодно – от материнского всепрощения до выражения праведного гнева.

Линдсей должна была признать, что Роуленд, когда захочет, может быть решительным и твердым. Прежде чем Луиза успела выдать очередной залп, он подхватил Линдсей под руку, бросился к двери и увлек ее вниз по лестнице.

* * *

– Вечно она так, – пожаловалась Линдсей, влезая в машину, мастерски запаркованную Роулендом на крошечном пространстве, и принимаясь ожесточенно выкручивать рулевое колесо. – Со всеми. И всегда.

– Я так и понял, – невозмутимо откликнулся он. – Потихоньку, Линдсей, аккуратнее. Вот так, отлично!

Багровая от стыда и усилий, Линдсей наконец выехала на дорогу и погнала во весь опор.

– Значит, на восток? – спросила она. – Я буду ехать в восточном направлении, а ты потом покажешь мне, куда именно.

– Хорошо, Линдсей, но в данный момент ты едешь на север. Сворачивай здесь направо.

Женщина повиновалась беспрекословно. Довольно долго они ехали в молчании. За это время у Линдсей произошло две стычки: с такси, за рулем которого сидел, вероятно, слепой водитель, и с потрепанным «Фордом-Кортиной», где сидели четыре сопляка. Последним, видимо, не понравилось, как Линдсей перестраивалась из ряда в ряд, и, когда они наконец обогнали ее, из окон машины высунулось одновременно четыре руки с поднятыми пальцами. Линдсей возмущенно посигналила вслед быстро удалявшейся машине и незаметно взглянула на Роуленда, по-прежнему сохранявшего безмятежный вид.

– С тобой легко ездить, Роуленд. Обычно я терпеть не могу, когда рядом сидит другой водитель – обязательно начнет поучать, а я от этого зверею. Вот, например, с Джини ездить совершенно невозможно. Нервная, как кошка. А то вдруг словно каменеет. Представь только, когда мы ехали к Максу, она всю дорогу просидела с закрытыми глазами! Ни слова не сказала!

– Я ее за это не осуждаю, – ответил Роуленд. – Ты самый отвратительный шофер, которого я когда-либо видел. Соперничать с тобой мог бы только одноглазый таксист, который однажды вез меня в Стамбуле и всю дорогу курил гашиш. В манере водить машину вы с ним очень похожи.

Линдсей решила отнестись к этой реплике, как к милой шутке.

– Я прекрасно вожу машину, – твердо сказала она. – Разве что чересчур быстро, но мне не нравится еле-еле тащиться.

– Женщины в большинстве своем бывают скверными водителями, – продолжал гнуть свое Роуленд. – Они страдают отсутствием пространственной ориентации. Это научно доказанный факт, проверенный с помощью многочисленных экспериментов.

– Какая чушь!

– Это правда. Именно поэтому так мало талантливых женщин-архитекторов. Именно поэтому женщины – посредственные игроки в шахматы.

– Я блестяще играю в шахматы! Я даже Тома научила.

– И кто же сейчас побеждает, когда ты с ним играешь?

– Ну, он. Но это ничего не доказывает. Том – необычный ребенок. Он не по годам умен.

– Да, он сможет стать умным. Том мне понравился.

– Правда? – радостно повернулась к своему спутнику Линдсей. – О, я так рада! Но, наверное, он большей частью молчал? Когда рядом Луиза, не очень-то поговоришь.

– Да, молчал. Поэтому он мне и понравился. У него хороший вкус в отношении кино. Напомни, чтобы я не забыл отдать тебе для него кое-какие книги. Кроме того, – Роуленд бросил быстрый взгляд в сторону Линдсей, – мне показалось, что он многое подмечает.

– От него ничто не может укрыться, – с гордостью ответила Линдсей. – У него словно какая-то антенна, которая улавливает малейшие сигналы… Здесь налево или направо?

– Налево, – ответил Роуленд. – Проскочили? Ну, ладно, ничего страшного. Поедем другой дорогой. Проезжай мимо фабрики, а после тех муниципальных домов свернешь. Да, вот здесь. Теперь – под эстакаду, мимо стоянки грузовиков и – через площадь. Возле Хоксморской церкви сделай левый поворот. Удивительно красивая церковь, не правда ли? Самая красивая в Лондоне, на мой взгляд. Ее шпиль виден из моих окон, и я любуюсь им, лежа в постели.

Линдсей, никогда даже не слыхавшая об этом чуде архитектуры, резко повернула налево, где ей было указано. Думая о том, как странно, что Роуленд живет в таком квартале – она еще никогда не видела в Лондоне подобных трущоб, – Линдсей внезапно сообразила, что спутник указывает ей на свой дом, до упора вдавила педаль тормоза в пол, и машина встала как вкопанная, заехав одним колесом на тротуар.

– Господи, какая удивительная улица! Какие удивительные дома! – Роуленд с восхищением взирал на кирпичные фасады. Дома были типовой постройки, с глухими оконными переплетами и фрамугами. К двери каждого из них вели несколько ступенек. – Восемнадцатый век. Середина или около этого. Их построили для гугенотов, приехавших сюда после того, как их изгнали из Франции. Они были признанными торговцами и искусными шелковыми мастерами. Это место вообще всегда было чем-то вроде убежища для беженцев. После того как французы покинули этот квартал, здесь поселились евреи, а теперь преобладают бенгальцы. Я спас этот дом. Когда я его купил, он почти разваливался.

– Прекрасный дом, Роуленд.

– Нравится? Внутри, правда, все довольно просто. Он принадлежит мне уже двенадцать лет. Когда я был в Вашингтоне, в нем жили мои друзья. Я так толком и не собрался обставить его как полагается… О Господи! Заводи машину! Быстрее!

Линдсей, которая в этот момент уже выбиралась из машины, в растерянности оглянулась вокруг. Чуть впереди она увидела длинный приземистый «Мерседес» с откидным верхом, из которого появилась высокая красавица блондинка. На улице было темно, и на секунду Линдсей показалось, что это – Джини: такая же фигура, такие же светлые распущенные волосы. Однако Джини ни за что не надела бы такие вызывающие серебристые брюки, черную рубашку навыпуск и черную кожаную, как у мотоциклиста, куртку. Она уж наверняка не вызвала бы подобной реакции у Роуленда, который сейчас испытывал, похоже, только одно желание – побыстрее исчезнуть с этого места.

– Ты, дэрмо! – закричала блондинка с чудовищным французским акцентом. Подбежав к Роуленду, она что было силы ударила его кулачком в грудь. – Свиньа! Я звонью! Я плячу! Я пишю тьебье письма от всего сьердца! И сижю в машинье! И опьять плячу вот такими большими сльезами! Как ты мог так делять со мной! Merde, je m'en fiche, tu comprends![17]

Кривя рот и роняя слезы на свою кожаную куртку, красавица продолжала изрыгать проклятия на своем родном языке. Периодически она била Роуленда в грудь, а тот бормотал:

– Сильви…

В какой-то момент Сильви прервала свой речитатив и обратила внимание на Линдсей, стоявшую возле своего «Фольксвагена». Подскочив с невероятной быстротой к машине, француженка размахнулась и изо всех сил ударила кулаком по капоту машины. На блестящей поверхности появилась заметная вмятина.

– Эй, позвольте… – сказала Линдсей, выдвигаясь вперед.

– Сука! – завопила Сильви. – Английский сука! Ты свороваль мой мужчина! Я тебе покажу, что я думаю об английский сука! И их глюпие машины!

С этими словами она ударила ногой по номерному знаку «Фольксвагена», и тот безобразно выгнулся.

– Какого черта! – воскликнула Линдсей. Она попыталась оттолкнуть Сильви, но промахнулась, поскольку та неожиданно отпрыгнула в сторону.

– Вон отсюда! Уходи! Убирайся домой! – кричал Роуленд голосом, который, наверное, можно было слышать за три квартала отсюда. – Все! Довольно!

Он крепко держал Сильви за талию, приподняв ее на несколько футов от земли. Красотка извивалась и, словно автомат пулями, поливала проклятиями всех и каждого. Уж на что горячий нрав был у Линдсей, но такой темперамент впечатлил даже ее.

– Я умру! – Сильви внезапно обмякла в руках Роуленда. – Я убью сьебья! Я перерьежу сьебье шеьа! Прямо здьесь…

– Не перережешь, – буркнул Роуленд, волоча красавицу вдоль тротуара к ее машине.

– Я убью эта сука, прежде чем уезжать!

– Эта сука – моя жена, Сильви, – рявкнул Роуленд, грубо ставя блондинку на землю рядом с ее «Мерседесом». – Мы поженились вчера. Между нами возникло быстрое и сильное чувство. А теперь – отправляйся домой!

– Та femme? Hypocrite! Menteur! C'est impossible…[18]

– Все возможно. Хочешь, кольцо покажу? – предложил он, глядя на Сильви уверенным взглядом зеленых глаз.

Француженка издала вопль раненой выпи, осыпала Роуленда новым потоком непонятных проклятий, влепила ему оглушительную пощечину и, вскочив в свой «Мерседес», рванула с места.

Роуленд вернулся к Линдсей. Та с открытым от изумления ртом стояла возле своей покалеченной машины. С непроницаемым лицом Роуленд взял ее под руку, увлек за собой по ступеням крыльца и открыл входную дверь. Когда зажегся свет, они увидели на полу в прихожей – прямо под прорезью для газет – целую кучу женских трусиков. Линдсей наклонилась и подняла их. Каких там только не было! Черные кружевные, розовые кружевные, белые кружевные… Она перевела недоуменный взгляд на Роуленда.

– Сильви? – спросила она.

– Вроде она носит именно такие, – ответил мужчина. – Просовывать их в прорезь для газет – тоже в ее духе.

– Черт побери! – выдохнула Линдсей, и они оба расхохотались.

* * *

Они не переставали смеяться, пока поднимались по лестнице и шли длинным коридором к гостиной на втором этаже. Ослабев от смеха, Линдсей рухнула на единственный имевшийся в комнате стул.

– О Боже! – вымолвила она наконец. – Она – просто чудо, Роуленд. Тебе повезло!

– Да нет, ничего особенного, – ответил он, переставая смеяться. Лицо его посерьезнело.

– И часто с тобой такое случается?

– С теми или иными вариациями – да, довольно часто. Два-три раза в год. Уж не знаю, почему так бывает.

Линдсей произвела в уме быстрый подсчет: Макс говорил, что ни одной женщине не удается продержаться рядом с Роулендом больше трех месяцев. «Три месяца – рекорд, – сказал он. – Для большинства предел – месяц». «Интересно, – подумала Линдсей, – сколько держалась Сильви: три месяца или всего один? Впрочем, – тут же одернула она себя, – это не мое дело».

Только сейчас она заметила, что Роуленд проявлял все признаки суетливости. При том олимпийском спокойствии, которое он демонстрировал еще несколько минут назад, сейчас он выглядел возбужденным. Закрыл деревянные ставни на высоких окнах, зажег светильники. Линдсей рассматривала комнату, в которой они находились, и подмечала некоторые ее странности. Гостиная была идеальных пропорций, стены ее были обиты деревянными панелями. В углу – камин, которым, судя по всему, часто пользовались. Однако при этом обстановка гостиной была более аскетичной, нежели в монашеской келье. Помимо единственного стула, на котором сейчас сидела Линдсей, в комнате стоял только заваленный книгами стол и книжные полки на дальней стене. В довершение всего в гостиной не было батарей и стоял арктический холод.

– Здесь – холодновато? – неуверенным тоном спросил Роуленд. – Или мне это кажется?

– Как на Северном полюсе. У меня уже зуб на зуб не попадает.

– Камин! Сейчас я разожгу камин, и станет теплее.

Он принялся складывать в топке щепки, бумагу и поленья, а затем сделал то, что никогда не удавалось Линдсей – развел огонь с первой же спички. Затем Роуленд выпрямился и сделал шаг назад.

– Я думаю, тебе не помешает глоток спиртного, – сказал он. – У меня осталось чуть-чуть виски… Хотя, с другой стороны, ты – за рулем. Тебе еще предстоит возвращаться в Западный Лондон, и…

– Не беспокойся, Роуленд, – сжалившись, сказала Линдсей. – Я не собираюсь задерживаться у тебя надолго, обещаю. Расслабься. Мы же здесь ради работы. Я покажу тебе статью и тут же отправлюсь восвояси. А немного виски действительно не повредит.

– Прекрасно, прекрасно. – Роуленд все еще выглядел взбудораженным. – Хорошо. В таком случае сейчас принесу виски. Оно у меня на кухне.

Он быстро вышел. Линдсей слышала, как удалялся звук его шагов, она встала и принялась расхаживать по гостиной. Только сейчас она заметила то, что укрылось от ее взгляда с самого начала: вся стена позади стула, на котором она сидела, была увешана фотографиями гор. От черно-белых снимков горных вершин, которых Линдсей панически боялась и не любила, рябило в глазах. Она наклонилась, чтобы рассмотреть их получше, и заметила, что каждый снимок был аккуратно подписан четким и красивым почерком Роуленда. Тут было указано название каждого пика, стояла дата и значились кое-какие другие данные. Смысл некоторых пометок был ей недоступен. Очевидно, это был какой-то альпинистский жаргон, с которым Линдсей никогда не приходилось сталкиваться. Другие пометки относились, очевидно, к маршрутам и условиям восхождения на эти вершины. Макс упоминал о том, что Роуленд увлекается альпинизмом, но душа Линдсей противилась мысли о том, что он мог лазать по этим неприступным, на ее взгляд, горам.