– И не я, – робко пискнула Катя. – Привет!

У Линдсей потеплело на душе. Ложась в кровать, она скинула на пол пухлый слезливый роман – яркий образец дорожного чтива, для верности оттолкнув его ногой подальше. А потом битых два часа читала Апдайка. И все же, когда было уже далеко за полночь, Линдсей вылезла из кровати и достала из-под шкафа толстый роман. Для нее важен был финал. Главный герой произведения проявил чудеса живучести – ему позавидовал бы сам библейский Лазарь. На пятьсот двадцатой странице он окончательно воскрес из мертвых, успел снова соблазнить главную героиню, на пятьсот тридцатой закатил ей грандиозный скандал и на предпоследней, после сексуального марафона на целых восемь страниц, повел ее к алтарю. Умиротворенная, Линдсей опустила голову на подушку и заснула сладким сном.


А Роуленд в это время лежал в постели на втором этаже своего дома с окнами на шпиль Хоксморской церкви. Вскоре после отъезда Линдсей он заметил на противоположной стороне улицы белый «Мерседес» с откидным верхом. Сейчас у него не было ни малейшего желания снова выглядывать из окна, чтобы удостовериться, по-прежнему ли стоит там машина. А потому оставалось только тихо лежать на спине с открытыми глазами, считая мучительно тянущиеся минуты.

Роуленд заново обдумывал то, о чем рассказала ему Линдсей. Сначала он думал о ней, потом о Джини, потом о Кассандре, которой уже не было в живых, потом о Майне, которая все еще не нашлась, и в конце концов о темноволосом молодом человеке лет двадцати с лишним запоминающейся наружности и неизвестной национальности. О поставщике клубнички для Митчелла со странным именем Стар.

Уже под утро, около трех часов ночи, Роуленд забылся беспокойным сном. Словно сквозь туман ему виделись Эстер и Новый Орлеан. Вокруг них были знакомые места, и все же его не покидало чувство, будто он потерялся. Они шли вместе по знакомым улицам, Эстер настойчиво пыталась ему что-то сказать, но Роуленд не слышал ее.

Он проснулся внезапно, будто от толчка, и теперь лежал, пытаясь справиться с чувством безотчетной тревоги, которое всегда вызывают подобные сновидения. Минуты складывались в часы, а странное ощущение – какой-то сплав бессонницы и смертельной усталости – никак не уходило. Словно прошлое и будущее навалились на него одновременно.

Утром Роуленд первым делом позвонил Джини. Она торопилась на самолет, который улетал в Амстердам в пол-одиннадцатого. Там она собиралась разыскать родителей голландской подружки Стара – Аннеки, которые, возможно, могли располагать какими-то сведениями о Старе.

– Спроси, не может ли он быть американцем, – проинструктировал ее Роуленд, – и нет ли у него каких-нибудь американских связей.

– К чему все это, Роуленд? Не думаю, что они вообще что-нибудь знают о нем.

– Все равно спроси.

Положив трубку, он почувствовал приступ раздражения. Роуленд злился на самого себя. Нарушая свои собственные заповеди, он занимался делом, которое считал самым презренным на свете. Он видел улики там, где их не было. Впрочем, успокоил себя Роуленд, в этом нет ничего удивительного. Существовало множество причин, по которым чувство меры в последнее время изменяло ему. И среди этих причин далеко не последней была нехватка сна.

* * *

– Не указывает ли что-нибудь на то, что этот Стар может быть американцем? – повторила свой вопрос Джини. – Или, возможно, у него есть какие-либо американские связи? Ваша дочь никогда вам не говорила, что у нее появились американские друзья?

Эрика ван дер Лейден, сидевшая напротив Джини на низком диване, отрицательно покачала головой:

– Нет. Если не считать записки, которую она оставила, Аннека никогда не упоминала об этом человеке. Не припоминаю, чтобы среди ее друзей были американцы. Мы живем тихо, неприметно. Аннека все дни проводила в школе, а приходя домой, садилась за уроки. Если и уходила куда-нибудь, то только с друзьями, которых я хорошо знаю. Мы с мужем никогда не позволяли ей разгуливать по Амстердаму одной, шляться по кафе и прочим местам такого сорта. Наша Аннека была воспитана в строгих правилах. Мы с мужем люди старомодные, возможно даже, излишне.

– Понятно, – вежливо промямлила Джини, не уверенная, стоит ли продолжать расспросы. Она уже целый час сидела в этой уютной, тихой, со вкусом обставленной комнате. Вошедшему сюда казалось, что он видит перед собой одну из картин с классическим голландским интерьером, из тех, что так нравились Джини. Облицованная изразцами дровяная печь в углу, высокие окна, выходящие на один из самых живописных каналов Амстердама… Эрика ван дер Лейден была изысканной и аккуратной, под стать своему дому. Эта женщина лет тридцати пяти отлично говорила по-английски. Ее стиль был безупречен и традиционен: дорогие мягкой кожи туфли на низком каблуке, классическая юбка из серой шерсти, свитер и жакет одного тона, нить жемчуга.

Лишь ее руки выдавали боль и отчаяние. Эти руки не знали покоя. Каждый раз, произнося имя погибшей дочери, она судорожно стискивала пальцы. Джини не могла ей не сочувствовать. Она ясно видела, что Эрика ван дер Лейден изо всех сил пытается сохранить самообладание, и это ей удавалось. Однако складывалось впечатление, что зыбкое спокойствие этого дома висит на волоске, который того и гляди оборвется.

Единственным элементом, нарушавшим гармонию голландского жилища, была девушка-подросток, сидевшая в кресле справа от Джини. В ходе беседы она была представлена в качестве старшей сестры Аннеки. Ей было шестнадцать лет, и звали ее Фрике. Она не слишком располагала к себе, однако у Джини было чувство, что девушка знает что-то и ей не терпится поделиться информацией.

Фрике, страдавшая излишней полнотой, многозначительно смотрела сквозь очки с толстыми линзами. Светлые волосы, длинные и сальные, обрамляли ее лицо. Одета она была в джинсы и свитер со свободным воротом. Судя по тем немногочисленным резковатым репликам, которые ей удалось вставить в разговор, девчонка тоже прекрасно владела английским. Мать уже дважды пыталась заставить ее уйти из комнаты, однако, несмотря на всю строгость обращения, обе попытки госпожи Лейден не возымели успеха. Поднявшись со стула, Эрика ван дер Лейден в третий раз пошла на приступ твердыни:

– Фрике, я уверена, что у тебя еще не сделаны уроки…

– Уже выучила.

– В таком случае прошу тебя, просто оставь нас ненадолго вдвоем. Ты же видишь, твое присутствие стесняет и меня, и мисс Джини… – Она запнулась, а затем добавила что-то резкое по-голландски. Фрике бросила на мать еще один угрюмый взгляд исподлобья, однако даже не шевельнулась.

– С чего бы это мне уходить? Аннека моя сестра. Или вам даже в голову не приходит, что мне, может быть, тоже есть, что сказать?

Девчонка хамила с нескрываемым удовольствием. Более того, хамила по-английски, чтобы Джини тоже могла насладиться ее грубостью. Щеки Эрики ван дер Лейден предательски побагровели, и Джини поспешила вмешаться, чтобы разрядить обстановку:

– Ах, нет-нет, что вы! Пусть Фрике остается. Если это из-за меня, то, право, не стоит волноваться. Ее присутствие меня вовсе не смущает. Честное слово. Она действительно может что-нибудь припомнить – то, что, возможно, упускаем из виду мы, считая несущественным.

Фрике скорчила гримасу, которая одновременно могла выражать удовлетворение и презрение. Ее мать, воздев руки в знак смирения, посмотрела на Джини несчастным, затравленным взглядом. Еще минута, и об интервью можно будет забыть. Джини оставалось только одно – забыть о сантиментах.

– Скажите, миссис ван дер Лейден, а не могли бы вы на словах описать мне Аннеку – какая она была? Знаю, как вам сейчас нелегко, но в сложившихся обстоятельствах…

– Конечно. – Руки на коленях женщины снова судорожно сжались. – Еще одна девочка мертва, третья пропала. Господи, да разве кто-нибудь поймет лучше меня, что сейчас на душе у их родителей? У меня самой сердце разрывается от боли. Ах, если бы я хоть чем-то могла помочь им, но…

– А вы расскажите, что нравилось вашей Аннеке. Для некоторых это могло бы стать настоящей помощью. Она любила кино, танцы? Ей нравилась музыка или…

– Да, ей нравилась музыка. Кажется, современная, ну в общем, такая, какую любят почти все девочки в ее возрасте. И еще ее интересовала одежда. Она покупала время от времени журналы мод. Так ведь, Фрике? Иногда между нами случались споры – вы знаете, о чем обычно спорят мать и дочь, – о прическе, косметике, тряпках. Но ничего серьезного не было, уверяю вас. Аннека была очень хорошей девочкой. Может быть, не такой способной, как Фрике, но очень душевной, впечатлительной. У нее было сильно развито воображение. Кроме того, она была очень общительна. У нее всегда было много друзей. Со многими она переписывалась. Аннеке писали со всего света – ей так нравилось получать письма и открытки, тем более что у нее были удивительные способности к языкам. Она обожала путешествовать. Мы всей семьей ездили в Италию и Испанию, бывали в Швейцарии – катались там на лыжах. В прошлом году Аннека ездила вместе со своим классом в Париж, а в позапрошлом – в Лондон. Помню, сколько восторгов тогда было. Еще она ходила в балетную школу. Очень хорошо умела танцевать, была грациозной и…

Очевидно, именно эта обыденность повествования и оказалась последней соломинкой, которая сломила Эрику ван дер Лейден. По ее внезапно побледневшему лицу было видно, как пришло к ней осознание страшного факта: да ведь под это описание подходит любая другая девочка из любой так называемой приличной семьи! Поняв собственную неспособность передать словами то, какой была ее дочь – такая родная, такая неповторимая, – женщина задохнулась на полуслове. Слезы подступили к ее глазам. Сделав рукой извиняющийся жест, она поднялась со стула и отвернулась.

Джини ожидала, что Фрике тоже вскочит с места, подбежит к матери, обнимет ее, постарается успокоить. Однако та и не думала вставать. Она продолжала сидеть в кресле, наблюдая за происходящим с угрюмо-снисходительным видом. Джини встала.

– Миссис ван дер Лейден, – проникновенно обратилась она к плачущей женщине, – я вижу, для вас это невыносимо. Простите меня. Очевидно, мне лучше сейчас уйти…

– Нет-нет, что вы… Вы приехали издалека, и я пообещала, что поговорю с вами. Может быть… Знаете, мне хотелось бы показать вам фотографию Аннеки. Я сейчас принесу ее вам. Одну минуточку…

Она вышла из комнаты. Наступило тягостное молчание. Джини снова опустилась на стул и взяла в руки бумажку, которую ей уже показывала мать Аннеки. Это была прощальная записка девочки, датированная вторым апреля прошлого года. К ней был приложен листок, на котором другим почерком – ровным и аккуратным – был написан перевод. Специально для Джини. Записка гласила:

«Дорогие мама и папа. Вчера я познакомилась с новым другом, его зовут Стар. Это прекрасный человек, очень добрый. Мы с ним уезжаем на несколько дней в Англию. Вернусь в пятницу. Из Англии позвоню. Не волнуйтесь за меня. Крепко целую. Ваша Аннека».

С момента, когда была написана эта записка, прошло девять месяцев. Родителям больше не суждено увидеть дочь живой. Для любого человека, у которого есть ребенок, не могло быть кошмара страшнее, чем этот – воплощенный в небрежно оторванном клочке бумаги с торопливыми каракулями. Наивность и беспечность записки были настолько кричащими, что у Джини мороз пробежал по коже.

– А ведь она всерьез верит во все это.

Никак не ожидав услышать голос Фрике, Джини вздрогнула.

– Прости, не поняла…

– Я это о мамаше. – Фрике лениво выползла из кресла. – Она свято верит во всю ту чепуху, которую только что тут молола. Переписка с друзьями, уроки балета… – Она смерила журналистку взглядом с головы до ног. – Да и ты, гляжу, поверила.

– Вовсе не обязательно. – Джини ответила ей столь же холодным взором. – Твоя мать по-настоящему пыталась помочь мне. Может быть, конечно, она в чем-то и заблуждается, но…

– В чем-то? Мягко сказано! Мой папаша тоже, как ты выразилась, заблуждается. Они никогда не понимали Аннеку. И не знали ее совсем.

– Послушай, у тебя есть, что сказать мне?

– Очень может быть.

– Так не лучше ли вместо того, чтобы тянуть время, перейти прямо к делу?

Девчонка зарделась, но затем, пожав плечами, отвернулась с наигранным равнодушием. Джини терпеливо ждала. Чутье подсказывало ей: не надо ни давить, ни умолять. Первое слово было за Фрике, а это значило, что вскоре будет и второе.

– Здесь не место говорить об этом… – Девочка явно еще колебалась. – Знаешь Лейдсеплейн? Большая такая площадь возле Вондель-парка.

– Знаю, в Амстердаме я не в первый раз.

– Там на углу есть кафе. Называется «Рембрандт». В нем через полчаса и встретимся. У меня как раз на это время назначен урок скрипки, но я сбегу. Ничего, она не узнает.

– Но Фрике…

Однако девушка уже направлялась к выходу. На прощание она бросила на Джини насмешливый взгляд.