Последние слова Джини произнесла с улыбкой. Ему не оставалось ничего другого, как послушно последовать за нею из ресторана. На улице она, задрав голову, вгляделась в небо. Ее волосы были влажны от дождя. И его волосы тоже. Последний проблеск дневного света умер, густые сумерки окутали город. Мимо на велосипеде проехал школьник, мальчишка в окне дома напротив плаксиво позвал мать, вдали приглушенно гудел автомобильный поток.

– Стало совсем темно, – произнесла Джини едва слышно.

* * *

На этой улице Роуленду не приходилось бывать раньше. Рю-де-Ренн показалась ему скучным воплощением буржуазности. Одна из цитаделей богачей, какие можно встретить в любом большом городе. Парижский эквивалент лондонского Мейфера или нью-йоркской Парк-авеню: широкий бульвар, обсаженный деревьями и зажатый между двух рядов десятиэтажных домов с затейливыми фасадами, построенных на рубеже двух столетий. Стройные ряды окон, сияющие огнями, редкие прохожие на улице… Джини, шедшая рядом, неожиданно остановилась как вкопанная:

– Вот он – тот самый дом, на противоположной стороне улицы. Следующий за тем, в котором живет Элен.

– Элен?

– Ну да, Элен Ламартин. В этих домах такие огромные квартиры, Роуленд… – Фраза получилась отрывистой. Да и сама Джини внезапно стала выглядеть необычно скованной. – Нам не имеет смысла идти внутрь вдвоем.

– Ты хочешь, чтобы пошел я?

– Пожалуй, в самом деле лучше будет, если пойдешь ты. В твоем распоряжении десять минут. Я подожду тебя на углу. Там за углом есть кафе. В общем, мимо не пройдешь.

– Договорились. Вряд ли тебе придется ждать меня слишком долго. Лазар наверняка принял все меры предосторожности, так что, думаю, и десяти минут не пройдет, как мы снова увидимся.

Пару минут Джини стояла, поеживаясь от холода и возбуждения, а потом, подняв воротник, начала медленно ходить взад-вперед. Она старательно разглядывала тротуар, деревья, портики зданий, фиксируя все детали и не позволяя себе думать о недавнем прошлом. Роуленд не обманул. Минут через шесть он появился из-за угла.

– Все обстоит именно так, как мы и думали. Вход в дом сторожит проклятая баба из пресс-службы Казарес. Дала мне свою карточку и велела позвонить к ним в контору завтра, если у меня еще останутся какие-то вопросы. Не женщина, а само очарование. Жаль только, дверь перед носом захлопнула.

– В самом деле? – чуть недоверчиво взглянула на него Джини. – И сколько же ей, интересно, лет?

– Лет? А Бог ее знает. На вид сорок – сорок пять. Какая разница?

– Разница могла бы быть существенной. – Ее голос был на редкость бесстрастен. – У тебя, Роуленд, есть масса преимуществ, которые ты почему-то склонен недооценивать…

– Какие еще преимущества? – Он был уже готов уйти. – О чем ты?

Джини задумчивым взглядом окинула его высокую фигуру. У него были потрясающие глаза, прекрасные густые волосы. Она просунула руку ему под локоть.

– А за следующим углом, – наставительно произнесла Джини, – около кафе, о котором я тебе говорила, есть цветочный магазин, один из лучших в Париже, который до самой крыши набит изумительными цветами.

– Ну и что из этого?

– Ты работаешь в очень уважаемой газете, Роуленд, и очень хорошо работаешь. Но даже тебе не мешает научиться еще кое-чему в жизни. Пойдем, – обаятельно улыбнулась она. – Помнишь, что ты сказал мне по телефону, когда я была в Амстердаме? «Сейчас я обучу тебя некоторым приемчикам желтой прессы».

* * *

Матильда Дюваль, женщина старомодных нравов и привычек, всегда ложилась спать рано, вот и теперь она уже готовилась ко сну. Назначенная лично Жаном Лазаром ее охранницей и защитницей Жюльет де Нерваль наблюдала за этим процессом, испытывая в душе к подопечной сочувствие, жалость и в то же время некоторую брезгливость.

Она не знала точного возраста Матильды, но, во всяком случае, старуха выглядела лет на восемьдесят, не меньше. Правда, бабка была крестьянских кровей, а крестьянки, в особенности с юга, стареют быстро, так что Матильда Дюваль вполне могла выглядеть старше своих лет. Но сколько бы лет ей ни было, Матильда представляла собой воплощение всего того, чего Жюльет опасалась больше всего в жизни. «Пусть случится все что угодно, – размышляла она, глядя на старуху, – но чтобы закончить свои дни вот так? Нет, ни за что! Такого со мной не будет никогда».

Роста в Матильде было от силы метра полтора, а скрюченная спина делала ее похожей на ведьму. Старуха и не думала молодиться: облачена в черные крестьянские одежды с головы до ног, жидкие волосы гладко зачесаны назад, на подбородке – жесткая щетина, а уж о морщинах разговор особый: они не только глубокими бороздами лежали под глазами и вокруг рта, но покрывали густой сетью все ее лицо. Руки изуродованы артритом, ноги распухли… В довершение ко всему Матильда была еще практически слепа – по этой огромной гулкой квартире она передвигалась черепашьим шагом, беспрестанно перебирая четки, прикасаясь к многочисленным картинкам-иконкам и бормоча что-то себе под нос.

В квартире было жарко, не меньше тридцати градусов. Старуха была довольно чистоплотна: она то и дело смахивала с комодов пыль, подметала пол, согнувшись в три погибели, но это не помогало – воздух был пропитан тяжелым, ничем неистребимым запахом. Невыносимо разило нафталином – оставалось только удивляться, где она ухитряется доставать его в наше время. Пахло подгоревшим растительным маслом, пылью и несвежим бельем. И все эти запахи подчас перебивал крепкий запах мочи – старая Матильда, судя по всему, страдала недержанием. В подобных случаях она надолго исчезала в одной из ванных комнат, и, когда появлялась вновь, пахло уже гораздо меньше. Жюльет искренне боялась, что во время одного из таких заходов в ванную ее подопечная грохнется на пол или позовет на помощь по какой-нибудь надобности. Хватит ли у нее сил помочь старухе? Ведь сперва надо будет превозмочь себя. Это немощное создание вызывало у нее неподдельную жалость, и все же ее время от времени передергивало от омерзения. Поскорей бы семь часов – тогда наконец можно будет уйти. А до тех пор придется дышать этой вонью. Господи, хоть бы не стошнило…

Казалось, старуха никогда не закончит возиться. Сперва ей нужно было ужинать, чуть позже выпить чашку теплого молока, затем требовалось заново перестелить постель, не забыв при этом сунуть под одеяло грелку, «чтобы простыни не были холодными». После этого наступило время молитвы – на коленях у кровати. Помолившись, Матильда направилась в комнату по соседству с ее спальней. Эта комнатушка тоже была спальней, но служила старухе чем-то вроде часовни в честь ее обожаемой Марии. И там стояла кровать, которую тоже следовало заново застелить, будто Мария собиралась прийти сюда ночевать. Мария, которой уже не было в живых…

От этого мрачного ритуала Жюльет стало совсем уж не по себе. Было такое чувство, будто за ними со старухой кто-то наблюдает со стороны. Словно они здесь не одни, а в компании невидимого призрака, который вот-вот подкрадется к ним вплотную.

Жюльет испуганно попятилась из этой жуткой розовой комнаты, а старая Матильда как ни в чем не бывало принялась зажигать лампадки под портретами Марии Казарес. Вскоре в темноте замерцали мириады огоньков. В дрожащем свете стены комнаты ожили и словно куда-то поплыли. Зашевелилась и постель под чудовищным шелковым покрывалом на пуху, словно призывая кого-то. Жюльет, которая раньше никогда не верила в духов, сейчас кожей почувствовала их присутствие. Раньше они таились по углам комнатки, а теперь начали выбираться оттуда и, подлетая к Жюльет, норовили провести своими ледяными ладонями по ее спине. Она уже не пятилась, а в панике бежала из этого склепа. Выскочив в гостиную, Жюльет дрожащей рукой щелкнула зажигалкой и выкурила несколько сигарет одну за другой.

Старуха между тем приступила к вечернему туалету в ванной. До слуха Жюльет доносился шум воды и гул водопроводных труб. Она неподвижно стояла посреди огромной гостиной, заставленной громоздкой мебелью, заставляя себя не смотреть на часы. Обилие распятий, иконок и прочих изображений всевозможных святых подавляло, а потому Жюльет старалась не смотреть и на стены, однако эти картинки сами лезли ей в глаза. В особенности выделялась огромная, выдержанная в зеленовато-розовых тонах картина, изображавшая Господа, которая висела над камином. Иисус указывал на большое отверстие в своей груди, откуда лился яркий свет, излучаемый, очевидно, его сердцем.

Жюльет боязливо отвела от картины глаза. Ей было по-настоящему дурно, но, как назло, ни одно из окон в этой квартире не открывалось. Хотелось немедленно уйти отсюда. Или увидеть хотя бы какого-нибудь нормального человека. Например, того английского журналиста. Англичанин был на редкость хорош собой. Ах, если бы он вернулся… Жюльет была готова на все, лишь бы не торчать здесь в одиночестве. Но ничего, недолго терпеть осталось – час, даже меньше. И тогда можно будет отправиться домой, принять ванну, выпить большой бокал чего-нибудь покрепче, поболтать с мужем, если он, конечно, дома. Отчего бы не поговорить, например, о Вашингтоне, куда ее супруг-дипломат в скором времени ожидал назначения? «Какой-нибудь месяц, – мечтательно задумалась Жюльет, – и прощай, Париж, прощай, Дом Казарес!» Она проработала в этом доме мод почти десять лет, но полгода назад с удивлением поняла, что ей больше не нравится ее работа. Нынешняя должность не приносила ни радости, ни удовлетворения. Дело заключалось в том, что из фирмы мало-помалу выветрился волшебный дух Казарес, причем выветрился уже довольно давно, лет пять назад, однако Жюльет заметила это далеко не сразу. И тут нужно отдать должное Лазару – ему до поры прекрасно удавалось скрывать масштабы разрушительных перемен. Развив поистине кипучую деятельность, которая, должно быть, в конце концов и подточила его силы, он продолжал погонять их всех, ни на йоту не отступая от своих жестких стандартов и оставаясь абсолютно глухим ко всем стенаниям и претензиям. Он знал, что великое дело лишилось своего сердца, знал, что пытается вдохнуть жизнь в хладный труп, однако его твердый отказ признать свершившееся позволял фирме продолжать работать. И никто не отваживался усомниться в том, разумно ли поступает Лазар.

Жюльет беспокойно заходила по комнате. Ей пришло в голову, что в этой самой комнате, должно быть, умерла Мария Казарес. При этой мысли у нее едва не отнялись ноги. Где же, интересно? На этом диване? Или в том кресле, где Матильда, по ее утверждению, не позволяла сидеть никому, кроме ее любимицы? Или на ковре, прямо перед камином? Жюльет торопливо отступила с ковра и дрожащими пальцами закурила очередную сигарету.

Врать, врать постоянно, каждый день, каждую минуту – вот во что превратилась твоя работа, Жюльет де Нерваль. Ей платили солидное жалованье главным образом за то, что она распространяла сведения, не соответствующие истине. «Ах, что вы, какое недомогание?! Мария Казарес абсолютно здорова… Нет-нет, ей вовсе не требуются помощники для проектирования моделей одежды. Каждую вещь – и для показа, и на продажу – она создает сама. От начала до конца…» А сегодняшняя речь Лазара, повергшая многих в слезы? Почти все сказанное им на пресс-конференции было или бесстыдной ложью, или изящным умолчанием истины.

Начать хотя бы с того, что Мария Казарес умерла вовсе не в клинике «Сент-Этьен». Она, Жюльет, лично разговаривала с сотрудниками «Скорой помощи», с врачом, который оформлял бумаги, и все они в один голос утверждали: Казарес скорее всего была уже мертва к тому времени, когда трясущаяся от ужаса, полубезумная Матильда наконец сообразила позвонить им по телефону. Во всяком случае, пациентка не дышала, когда в квартиру вбежали санитары. Все их попытки воскресить ее были тщетны – шансов на успех не было никаких. Так что все эти россказни, что она умерла в больнице на руках у Жана Лазара, – откровенное вранье. Неизвестно только, зачем ему потребовалось лгать. Разве что самому очень захотелось поверить в собственную ложь.

Всю предыдущую ночь Жюльет напряженно работала над сочинением версии, в которой бы хоть как-то сходились концы с концами. Необходимо было добиться, чтобы и она сама, и остальные сотрудники преподносили прессе происшедшее именно так, как того хотелось Лазару. Каждый должен был знать, что и когда говорить.

И сегодня, пока Жюльет сидела в этой мышеловке, оберегая Матильду от непрошеных гостей, ее коллеги, повинуясь личным указаниям Лазара, разрабатывали план дальнейшей кампании по введению в заблуждение мировой прессы, плотно взявшей в осаду Дом Казарес. В этом деле Жану Лазару поистине не было равных.

Его излюбленным приемом было пускать репортеров-ищеек по ложному следу. А это означало, что сослуживцы Жюльет день-деньской морочили пишущей и снимающей братии голову, намекая на возможность допуска в один из домов, где какое-то время жила Мария Казарес, вселяя в журналистов заведомо несбыточную надежду на то, что уж теперь-то будет рассказано хоть что-то о ее молодых годах, в частности о том, где именно в Испании она родилась, и т. д.