«Привет, как дела? Говорит радио "Эн-И-Би", программа "Попс по заявкам". Снова пришел субботний вечер. Два часа — и уйма отличной музыки. Кстати, лето вот-вот кончится. Как оно вам? Хорошо вы его провели?

Сегодня, перед тем, как поставить первую пластинку, я познакомлю вас с одним письмом, которое мы недавно получили. Зачитываю.


"Здравствуйте.

Я каждую неделю с удовольствием слушаю вашу передачу. Мне даже не верится, что

осенью исполнится три года моей больничной жизни. Время и вправду летит быстро. Конечно, из окна моей кондиционированной палаты мне мало что видно, и смена времен года для меня не имеет особого значения — но когда уходит один сезон и приходит другой, мое сердце радостно бьется. Мне семнадцать лет, а я не могу ни читать, ни смотреть телевизор, ни гулять — не могу даже перевернуться в своей кровати. Так я провела три года. Письмо это пишет за меня моя старшая сестра, которая все время рядом. Чтобы ухаживать за мной, она бросила университет. Конечно, я очень ей благодарна. За три года, проведенных в постели, я поняла одну вещь: даже в самой жалкой ситуации можно чему-то научиться. Именно поэтому стоит жить дальше — хотя бы понемножку.

Моя болезнь — это болезнь спинного мозга. Ужасно тяжелая. Правда, есть вероятность выздоровления. Три процента… Такова статистика выздоровлений при подобных болезнях — мне сказал это мой доктор, замечательный человек. Временами, когда я думаю, что никогда не выздоровлю, мне становится очень страшно. Так страшно, что хочется звать на помощь. Пролежать всю жизнь камнем в кровати, глядя в потолок, — без чтения, без прогулок на воздухе, без любви — пролежать так десятки лет, состариться здесь и тихо умереть — это невыносимо. Иногда я просыпаюсь среди ночи и будто слышу, как тает мой позвоночник. А может, он и в самом деле тает?

Но хватит о грустном. Как мне по сотне раз в день советует моя сестра, я буду стараться думать только о хорошем. А ночью постараюсь спать как следует. Потому что плохие мысли обычно лезут мне в голову ночью.

Из окна больницы виден порт. Я представляю, что каждое утро встаю с кровати, иду к порту и всей грудью вдыхаю запах моря… Если бы я смогла это сделать — хотя бы раз, мне хватило бы одного раза — то я, может быть, поняла бы, почему мир так устроен. Мне так кажется. А если бы я хоть чуть-чуть это поняла — то, возможно, смогла бы терпеть свою неподвижность хоть до самой смерти.

До свидания. Всего доброго."

Без подписи.


Я получил это письмо вчера в четвертом часу. Прочитал его в нашем буфете, пока пил кофе. А вечером, после работы, пошел в порт и посмотрел оттуда в сторону гор. Раз из твоей больницы виден порт, то значит, и из порта должна быть видна твоя больница, правильно? И в самом деле, я увидел множество огоньков. Конечно, было непонятно, который из них горит в твоей палате. Одни огоньки горели в небогатых домах, другие — в роскошных особняках. Светились также огоньки в гостиницах, в школах, в конторах… Я подумал: как много самых разных людей! Такое чувство посетило меня впервые. И когда я об этом подумал, у меня вдруг выкатилась слеза. А ведь я очень давно не плакал. Не то, чтобы я плакал из сочувствия к тебе, нет. Я хочу сказать кое-что другое. И скажу это только один раз, так что слушай хорошенько.


Я Вас Всех Люблю!»


Девушка лежала на спине и смотрела в потолок, её тёмные глаза были полны слёз.

Дверь палаты открылась, и в голубоватом свете коридора показалась медсестра, посмотрела на нас, выключила свет и ушла, закрыв тихо дверь.

— Хочешь послушать музыку? — спросил я.

Она ничего не ответила и я вложил маленький наушник в её ухо. И она не ударила меня по руке. Я лёг второй наушник вложил в своё ухо и включил музыку Морриконе.

— Тебе не громко? — спросил я её в темноте.

— Болит голова! Потише! — прошептала девушка.

Мы лежали у большого окна в полстены. За ним чёрное небо с россыпью сверкающих звёзд. Они мигали, испускали лучи, когда я прищуривал глаза. И ещё казалось, что звёздный свод кружится над нами… Я протянул руку и сквозь прутья койки хотел коснуться её волос, но рука моя коснулась бинтов на её голове.

— А что у тебя болит? — спросила она.

— Спина. Рекламу ставили… Тяжёлая была.

И я услышал, как она прошептала:

— Звезда упала! Ты видел?


(В тексте использован фрагмент из книги Харуки Мураками «Слушай песню ветра».)

Янтарь

— Виталик! Витали-и-и-к! Где же он? Мы идём проводить гостей и скоро вернёмся. В комнату не заходи, там сквозняк.

Хлопнула дверь, и я остался в доме один.

— Сквозняк, — подумал я. Кто это? Имя такое страшное! Я заглянул в комнату, но никого в ней не увидел. И под столом никого нет. Может, закрыть окно? А вдруг Сквозняк залезет в него!

На столе осталось много еды. Я съел кусочек колбасы, сыру, зачерпнул ложкой салат из блюда… И тут, словно впервые, увидел потолок. Он был белый, ровный, гладкий. Взгляду не на чем было остановиться, и у меня закружилась голова. Я смотрел на потолок и чувствовал, что меня начинает тошнить. И тогда, наколов на вилку кусок селёдки, я швырнул этот кусок в потолок. Мне стало легче. В потолок полетел ещё один кусок селёдки и ещё, ещё, ещё… Я, как зачарованный, смотрел на появляющиеся пятна… Из них получался красивый узор…

Открылась дверь, появился папа и увидел, что я делаю… Меня сейчас будут бить!.. Папа с ремнём в руке тащит меня в другую комнату. Меня уже били недавно! Это так страшно!.. Я тогда кричал! И теперь меня опять будут бить ремнём!..

Но меня вырывают из папиной руки, и я чувствую пухлую, тёплую бабушкину руку.

— Не смейте его бить, — кричит она, — этот ребёнок необыкновенный!

Бабушка моя! Это она специально так говорит, чтобы спасти меня. Я держу её за руку и иду с ней в её дом у моря. Время от времени я вытираю слёзы о её теплую руку.

— Ты зачем это сделал? — говорит она строго.

— Я не знаю.

— Ты должен понимать, что делаешь, скоро вон в школу пойдёшь…

— Бабушка, этот потолок меня испугал. Я не люблю, чтобы было совсем белое и ровное. Там должна быть хоть точечка.

— Этого я не понимаю, — ответила, вздохнув, бабушка. — Врачам, что ли, тебя показать?…

Мы шли по лесной дороге, я посмотрел вверх и между верхушками сосен увидел облако с рваным, сверкающим краем… И ещё увидел чайку… Она земерла в небе неподвижно. Из-за облака выглянуло солнышко, и я улыбнулся. Мне стало так хорошо, я прижал бабушкину руку к лицу и вытер об неё последнюю слезинку.

— Я куплю тебе большой альбом с белой бумагой, — сказала бабушка. — Там будет много белой бумаги. Вот и ставь на ней точечки, можешь на ней рисовать, можешь бросать в неё селёдку… Горе ты моё, горе! Никто тебя не поймёт! Что из тебя вырастет? Ну, а мой потолок тебе нравится?

— Да, бабушка, на нём трещинки.

— Слава Богу! Иди лучше на море, но далеко никуда не уходи. День- то какой хороший!..


Я сбежал по горячему песку с дюн. Передо мной шумело море, ветер был солёным и вкусным. Мне стало так легко, я подумал о чём-то очень хорошем, и сердце моё забилось! Как хорошо! Как хорошо!.. И вдруг всё прошло. Я стоял на продуваемом ветром пляже, один у шумящих волн, и мне стало так одиноко, так плохо, что выступили слёзы. Ведь только что было так радостно… О чём же я думал только что? Хочу вспомнить… хочу туда вернуться, но не могу. Всё куда-то ушло. Я посмотрел в небо и не увидел облака с рваным сверкающим краем… И чайку тоже я не увидел. Куда бы я ни смотрел, небо было чистым, голубым, ровным, гладким… И я не стал на него больше смотреть.


Палочкой я разгрёб ил у самой воды и… увидел — чудо! На тёмном иле лежал огромный янтарь. Я схватил его и прижал к себе, стал разглядывать, приблизив к лицу. Он был, как мёд, он был, как солнышко. А ещё он был тёплый. Я прижал его к щеке. Да, тёплый! Я спрятал его в карман шорт и стал искать ещё, продвигаясь вдоль моря, разгребая палочкой ил, и тут мою ногу пронзила боль.

— А-а-а! — вскрикнул я и запрыгал на одной ноге.

— Мальчик, что с тобой? — услышал я голос и увидел девочку, сидящую на голубой лавке у самой воды. Волны разбивались о берег, пена доходила до самых ног девочки.

— Я наступил на казарагу! — морщась от боли, ответил я и допрыгал на одной ноге до лавки.

— Тебе очень больно? — спросила девочка.

— Щипит!

— Мальчик, а ты не можешь… когда у тебя пройдёт нога, найти мне красивые ракушки, а то я нашла некрасивые.

Она протянула мне свою тонкую руку и показала браслетик из ракушек на нитке. Да, ракушки были тёмные, облупленные, некрасивые.

— А ты сама не можешь найти?

— Я ничего не вижу!

— Совсем ничего не видишь?

— Совсем ничего.

— И никогда ничего не видела?

— Конечно, видела. Всё видела, это у меня с прошлого лета… я тогда заболела… и всё стало чёрным. И, чуть подумав, девочка спросила: — А какой ты?

— У меня тёмные волосы.

— А ещё?

— Не знаю. Больше ничего. Только тёмные волосы.

— Можно я их потрогаю? — попросила она и протянула руку.

Она коснулась моих волос, моего уха, и мне стало щекотно.

— А как тебя звать? — спросила вдруг она.

— Виталик.

— А я Алина. Пойдём купаться? Я только маме крикну.

И Алина крикнула и помахала руками, повернувшись в сторону пляжа.


Мы лежали с Алиной на мелководье, повернувшись друг к другу. По лицу Алины бегали солнечные зайчики, вода искрилась на солнце. Волны с шипением перекатывались через нас, а некоторые из них накрывали нас с головой. А когда волны стихали, я видел, как у дна проплывали стайки быстрых мальков. Алина смеялась и смотрела на меня, но не совсем на меня, а чуть в сторону. Я протянул руку, взял её за подбородок и повернул лицо к себе.


А потом мы с ней побежали за дюны, в ивовые заросли.

— Виталик, тут должно быть синее покрывало.

— Вон синее.

Алина встала на покрывало и сняла трусики.

— Почему ты такая? — спросил я, глядя на неё.

— Какая?

— Вот здесь, — и я коснулся её.

— Отстань, щекотно! У всех девочек так. А как у тебя? Покажи.

Я спустил трусики.

— Я не вижу. Можно я потрогаю? — спросила она.

— Потрогай…

— Ты там такой смешной, — рассмеялась она.

— У всех мальчиков так.

— Смешной, — улыбалась она, и вдруг спросила: — А ты любишь клубнику с сахаром? У меня есть целая банка. Ты можешь съесть клубнику, а мне оставь сок. Я очень люблю сок.

Щурясь от солнца, я большой ложкой ел клубнику, а потом Алина выпила сок и облизнулась. В уголке её губ осталась капелька клубничного сока. Мне почему-то хотелось его слизнуть.

— Давай ляжем и будем смотреть в небо, — предложил я.

— Давай, — ответила Алина. — Ты мне расскажешь, какое сегодня небо.

Мы лежали на спинах, над нами было ровное-ровное голубое небо. А иногда казалось, что это голубая бездонная пропасть, и мы летим над этой пропастью…

— Какое оно? — прошептала Алина, — расскажи. Я так давно не видела небо.

— Оно голубое. И… оно чистое-чистое, гладкое, ровное…

— Это так красиво, правда? — сказала она.

Я посмотрел на небо, такое голубое, бездонное, и почувствовал, как красиво ровное, чистое, гладкое небо.

И тут я услышал, что Алина плачет.

— Что ты плачешь? — спросил я её.

— Я… я плачу… потому что мы с тобой умрём!

— Как? — прошептал я, потрясённый. — Разве мы умрём?

— Да. И нас не будет никогда-никогда. Все умирают.

— А, может, мы с тобой не умрём? Может, умирают только другие?

Она покачала головой. Мы лежали на спинах и плакали. Слёзы заливали наши лица, стекали к шее, ушам, капали на синюю подстилку. А мы всё плакали и плакали, нам было так плохо! Как ужасно, что мы умрём!..

Но зашумели на ветру заросли ивняка, за которыми мы лежали. И мы снова услышали голоса людей, крик чаек, шум моря. Солнце быстро высушило наши слёзы.

— Пойдём собирать тебе ракушки, — предложил я, вытирая глаза.

— А здесь бывает янтарь?

— Иногда бывает.

— Я бы хотела найти янтарь.

— Это трудно. Но я могу тебе помочь. Ты будешь разгребать ил, а я буду смотреть. Ещё ты можешь щупать ил руками. Почувствуешь твёрденькое — это янтарь.


Алина разгребала ил, а я искал янтарь, мне очень хотелось найти его для неё. И вдруг она с криком вскочила.