Стэнли Уаймэн - Любовь на полях гнева

– Антуан дю Пон, сеньор де Со, кавалер ордена Св. Иоанна Иерусалимского. Умер в Валезе во время великой осады от ран, по словам одних, или от непомерных трудов, как утверждают другие. Воин – христианин.

И, посмотрев с минуту на этот портрет, он поставил подсвечник на стол. В окружавшей нас темноте освещены были только наши бледные возбужденные лица.

– Господин виконт, – с поклоном произнес кюре, – вы происходите из очень древнего и благородного рода.

Я пожал плечами.

– Это я знаю. Что же дальше?

– Я не решаюсь давать вам советы.

– Но дело, за которое я стою, заслуживает полного сочувствия.

– Да, конечно, – медленно промолвил он. – Я это всегда утверждал. Но народ должен сам защищать свое дело.

– И это говорите вы! – в смущении и гневе воскликнул я. – Вы, тысячу раз говоривший, что вы тоже из народа, что во Франции должны быть только народ и король!

Он как-то печально улыбнулся и забарабанил по столу пальцами.

– Это не теория. А когда дело доходит до практики, сердце говорит другое. Во мне самом есть дворянская кровь, и я знаю, что это такое.

– Я не понимаю вас, – с отчаянием сказал я. – Ведь я только что сказал вам, что на собрании дворянства я говорил за народ, и вы же меня одобрили.

– Это было благородно, – отвечал отец Бенедикт с тонкой улыбкой. – Боритесь за народ среди равных себе. Но если дело дойдет до борьбы между народом и классом, к которому вы принадлежите, и если дворянину придется делать выбор, то…

Голос отца Бенедикта слегка задрожал, и он еще проворней забарабанил пальцами:

– … то я предпочел бы видеть вас в рядах вашего сословия.

– Против народа?

– Да, против народа, – продолжал он, съеживаясь. – Разумеется, это нелогично. Дело реформ, честного, дешевого заработка, справедливости – такое дело не может быть неправедным. Но инстинкт не позволяет мне стать на эту сторону.

– А как же Мирабо? Ведь недаром его называют великим человеком? – спросил я. – Я слышал, что и вы нередко отзывались о нем с величайшим уважением.

– И даже очень часто, – отвечал аббат, продолжая барабанить по столу пальцами. – Но что делать, у меня нет твердости убеждений. Я знаю, как отзываются ныне об инакомыслящих, и мне не хотелось бы, чтобы так говорили о вас. Есть вещи, которые хороши только издали, – сказал он, отворачиваясь, чтобы скрыть жалость, светившуюся в его глазах.

Несколько минут мы оба молчали.

– Но ведь и мой отец был на стороне реформ, – промолвил я наконец.

– Да, на стороне реформ, которые должны были совершаться дворянами для народа.

– Но ведь дворяне-то и изгнали меня…

– Так бывает всегда: народный трибун становится изгнанником.

Перспектива, ожидавшая меня, представилась мне с совершенной ясностью, и я понял, почему отец Бенедикт колебался так долго.

Кюре скоро простился со мной. После его ухода я целый час ходил по каштановой аллее, потом, остановившись у железной решетки парка, долго смотрел на расстилавшуюся за ней дорогу. Наконец я повернулся и пошел к своему серому островерхому дому с башенками по углам.

Где-то за домом невовремя закричал петух. Среди полей далеко-далеко в тишине залаяла собака. С небес торжественно глядели на землю звезды.

Я подумал о внезапно потерянной невесте, и эта мысль наполнила меня слабым сожалением, не лишенным даже приятности. Желал бы я знать, что она думает обо мне после нашего внезапного разрыва? Возбудило ли это вообще ее мысли, ее любопытство, или она пришла к заключению; что так идет всегда: женихи появляются и исчезают?..

… Была среда 22 – го июля. Вечером этого дня Париж весь дрожал от невиданных еще событий. Первый раз раздался на его улицах крик: «На фонарь!», и старец с длинной седой бородой закрутился на веревке, пока смерть не остановила его мучения.

Париж был свидетелем того, как разорвали на части столичного интенданта, и многих других событий, заставивших побледнеть сторонников реформ.

Прошла неделя, 29 – го июля снова зашел ко мне отец Бенедикт.

– Что вы думаете о парижских событиях? – спросил я.

– То же, что и прежде. Без денег, без солдат, с народом, умирающим от голода, с интеллигенцией, у которой в голове одни теории, – что тут может сделать Правительство? Будет период беспорядков. Но силы, стоящие на стороне законности и порядка всегда одерживали верх. Так будет и на этот раз.

– Что тебе надо, Жиль? – спросил я подошедшего к нам лакея.

– Из Кагора приехал к вам Дюри.

– Хозяин гостиницы?

– Так точно, и с ним Бютон. Они желают вас видеть.

– Оба вместе? – спросил я, пораженный этим странным сочетанием.

– Да, сударь.

– Хорошо, веди их сюда, – сказал я, теряясь в догадках о причине приезда Дюри. Ведь я заплатил ему по счету!

– Увидим, – промолвил аббат, переводя взор на дверь. – Знаете, я чувствую себя не так уж уверенно.

Хозяина гостиницы, человека ловкого и услужливого, я знал давно, хотя никогда не мог представить его отдельно от его гостиницы и ее посетителей. На этот раз к его обычной услужливости примешивалось чувство собственного достоинства. Он то важно поджимал губы, то вдруг конфузился и кланялся с видом малодушия. Его костюм также вызывал удивление: вместо черного камзола, какой обычно носят люди его положения, на нем красовался голубой, с золотыми пуговицами. На груди и на шляпе у него были два банта из белых, синих и красных лент[19].

Его спутник, державшийся позади и представлявший своей огромной фигурой резкий контраст с горожанином, разукрашен был точно так же. Встретившись со мной глазами, он покраснел и старался, насколько возможно, спрятаться за Дюри.

– Добрый день, Дюри, – сказал я, чуть было не рассмеявшись его важности, но серьезный вид кюре удержал меня.

– Что вас привело в Со? Вам что-нибудь нужно от меня?

– Точно так, господин виконт, – начал трактирщик и вдруг выпрямился во весь рост. – Нас привели сюда общественные дела. Мы хотели бы поговорить о них с вами. Теперь происходят большие перемены, и нам нужен совет.

Я пожал плечами и взглянул на кюре.

– В чем же дело? – поинтересовался я. – У вас плохо идет торговля вином?.. Или…

– Извините, сударь, – перебил он меня с достоинством. – Теперь не время шутить. Теперь содержатель гостиницы и дворянин оба подвергаются не меньшему риску. Оставленные теми, кто должен был вести их, они…

– Что такое, хозяин? – вскричал я.

Дюри густо покраснел:

– Надеюсь, господин виконт понимает, что я говорю о народе. Оставленные теми, кто должен был быть их естественными защитниками…

– Но кто же оставил народ?

– Разве вы еще не слышали? Герцог д'Артуа,[20] принц Конде,[21] герцог Полиньяк… Через три дня после взятия Бастилии эти принцы крови все бежали тайком из Франции.

– Это невозможно! – вскричал я опять. – Для чего им бежать?

– Вот в этом-то весь вопрос, господин виконт. Одни говорят, для того, чтобы своим отстранением от дела наказать Париж. Другие утверждают, что это сделано для того, чтобы выразить свое неудовольствие против амнистии, объявленной на днях его величеством. А третьи уверены, что они хотели избежать участи Фулона.

– Вздор! – строго остановил я его. – Ты говоришь вздор. Отправляйся назад к своим супам и наварам. Что ты можешь понимать в государственных делах? Если бы ты посмел так говорить о принцах крови при наших дедах, то тебя посадили бы на шесть недель на хлеб и воду.

Забыв о своей новой внешности, он забормотал какие-то извинения. Я хотел было прочесть ему нотацию, как вдруг, к моему изумлению, в разговор вступил Бютон.

– Это было лет тридцать тому назад, – ворчливо произнес он.

– Как? Ты тоже здесь по государственным делам?

– Да, господин виконт.

– Почему же вы, в таком случае, не привели с собой еще сторожевой собаки? – воскликнул я, приходя во все большее изумление. – Или козла от фермера Жана?

Тут я почувствовал, что кюре тихонько дотронулся до моего плеча.

– Может быть, лучше выслушать, что им нужно? – мягко заметил он.

Я молча кивнул головой.

– Что же вам здесь нужно?

– Интендант бежал, – заговорил Дюри, вернув себе прежнее достоинство, – и мы, следуя примеру Парижа, образовали комитет, который будет управлять местными делами. Чтобы справиться со своей задачей, комитет, членами которого мы оба имеем честь быть, должен включать в себя представителей всех классов. И мы пришли просить вас, господин виконт, не только войти в состав комитета, но и…

– Но и?

– Но и стать его председателем.

– Благодарю вас, господин трактирщик, – заговорил я, едва оправившись от такой наглости. – Если я правильно вас понял, вы предлагаете мне заседать в вашем комитете рядом с этим человеком? – продолжал я, указывая на Бютона. – С этим мужиком, который родился в моих поместьях и до вчерашнего дня подлежал моему суду?

– Но, господин виконт, – промолвил Дюри. – В комитете должны быть представлены все.

– Комитет! – закричал я, не в состоянии сдерживать овладевший мной гнев. – Это что-то новое во Франции! Что же будет делать этот комитет?

Дюри тоже взял себя в руки и вновь заговорил с важным видом:

– Интендант бежал. Народ больше не верит чиновникам. Ходят слухи о разбоях.[22] Нет хлеба. И комитет должен заняться всем этим. Надо принять меры по снабжению населения съестными припасами и по умиротворению местности. Кроме того, господин виконт, комитет войдет в сношения с Парижем.

– Одним словом, – перебил я, – управлять будет комитет, а король, очевидно, уже отрекся от власти.

Дюри как-то съежился и побледнел.

– Боже сохрани, – трусливо сказал он. – Комитет будет действовать от имени его величества.

– И его властью?

Трактирщик в смущении посмотрел на меня и что-то забормотал о народе…

– А, стало быть, меня приглашает управлять народ? Но ведь это значит присваивать себе права короля и заменять собою его чиновников, словом, совершить государственную измену. Понимаете?

Трактирщик дрожащей рукой вытер лоб. Вместо него опять заговорил кузнец.

– Господин виконт, – начал он, поглаживая бороду огромной ручищей. – Вы забываете, что комитету предстоит решить еще одну задачу.

Говорил он мрачно, стараясь не смотреть мне в глаза.

– Какая же это задача?

– Охрана дворянства.

– От кого же? – кратко спросил я после небольшой паузы.

– От их собственных крестьян.

– Вот что! Стало быть, нас будут сжигать в собственных постелях?

Бютон покраснел сквозь загар и вдруг в первый раз взглянул мне прямо в лицо.

– Вы знаете, – заговорил он, – что я готов умереть за своего сеньора. Прежде, чем огонь коснется Со, он должен сжечь меня. Но, господин виконт, – продолжал он деловым тоном, – развелось много разных злоупотреблений, а этому надо положить конец. Женщины и дети умирают с голоду, и мы должны помочь им. Бедняки платят подати, а богатые люди свободны от них. Бедняки чинят дороги, а богатые только ездят по ним. У бедняков нет даже соли, а король ест на золоте. Всему этому надо положить конец, хотя бы и путем сожжения замков, – мрачно закончил он.

Неожиданное красноречие, обнаруженное кузнецом, уверенность, с которой он говорил, совершенно новый ход мыслей, который я никак не мог у него подозревать, – все это озадачило меня, и некоторое время я не мог сказать ничего. Дюри воспользовался этим, вновь вступив в разговор.

– Теперь вы изволите видеть необходимость такого комитета, – вкрадчиво сказал он. – Надо как-нибудь поддерживать спокойствие…

– Я вижу только то, что есть бунтовщики, которые находятся на воле, но которым лучше было бы сидеть в колодках. Поддержание спокойствия – это дело короля… Администрации…

– Она же совершенно расстроена… – произнес было Дюри, но смутился.

– Так пусть приведут ее в порядок! – закричал я. – Ступайте прочь! Я не желаю иметь дела ни с вами, ни с вашим комитетом!

– Однако, в других провинциях Лианкур, Рошфуко отнеслись к этому делу иначе, – проговорил опять Дюри, сокрушенный неудачей своей миссии.

– А я не желаю, – возразил я. – Не забывайте, что вы потом ответите за свои действия. Я уже предупредил вас, что это государственная измена.

– Ну, в таком случае, быть пожарам, – пробормотал кузнец. – Не успеет наступить утро, как зарево будет уже на небе. И все это падет на вашу голову.

Я хотел запустить в него тростью, но он уклонился от удара и медленно пошел прочь. Дюри двинулся за ним. Его лицо стало еще бледнее, а парадный костюм висел на нем, как на вешалке.

Я молча стоял и смотрел на них, пока они не скрылись с глаз, потом повернулся к кюре, желая услышать, что он скажет.

Но кюре исчез. Может быть, для того, чтобы перехватить их у ворот и потолковать с ними. И действительно, скоро из-за угла показалась его сухая фигура, почти не отбрасывавшая тени: был полдень. Он что-то бормотал про себя, но, подойдя ко мне, поспешил принять бодрый вид.