— Привет, дочь! Ты чего на меня так уставилась? Я не вовремя, что ли? — хохотнула вошедшая к ним в закуток дама, плюхнувшись на стул перед Наташкиным компьютером. И тут же добавила скороговоркой: — Да я ненадолго, не волнуйся… Вот, ехала мимо, решила посмотреть, как ты на новом месте устроилась. Не ахти, конечно… — провела она быстрым взглядом по серым обшарпанным стенам комнатушки, — бедненько тут у вас, очень бедненько…

— Мам, прекрати… — испуганно просипела Наташка, старательно пряча от Леси лицо за монитором. — Зачем ты вообще приперлась, господи?..

— Как это — зачем? Говорю же, посмотреть! Должна же я знать, в каких условиях на сей раз моя дочь трудится! — перевела веселый жизнерадостный взгляд в сторону Леси женщина, будто приглашая ее к разговору. — Кто его знает, сколько этот проклятый кризис продлится? Может, тебе придется здесь долго работать? С местами-то сейчас не ахти…

— Да. Не ахти. В этом вы правы, — холодно и грустно улыбнулась ей Леся. Потом добавила тихо: — И правда, зачем вы вообще сюда приперлись? Я бы ушла и не знала ничего… А так…

— Ничего себе! — возмущенно подпрыгнула на стуле дама, тряхнув круглыми розовыми щечками. — Кто вас вежливости учил, девушка? Что значит — приперлись? Кругом одно хамство! Ладно еще от родной дочери, это можно стерпеть, а от постороннего я не стану!

— Мам, заткнись, а? — то ли проныла, то ли простонала из-за монитора Наташка. — Заткнись, я прошу тебя…

Вздохнув, Леся кинула прощальный взгляд на красотку в шезлонге, потом посидела еще минуту, низко опустив голову и будто ожидая Наташкиных объяснений. Наташка подавленно молчала, поджав губы и низко опустив голову. Мама ее тоже молчала, глядя на дочь потерянно, чувствуя ее крайнее напряжение. Лесе даже ее жалко стало — не хотела бы она попасть в такое неудобное положение. И тут же она одернула себя насмешливо: давай-давай, еще раз Наташку пожалей. Ты же у нас добрая-съедобная, так что давай, выдай очередную порцию душевного сочувствия.

Так мама с дочкой и промолчали, пока Леся одевалась и собирала свои котомки. Открывая дверь, Леся оглянулась на Наташку, ожидая, что она таки поднимет на нее глаза. Нет, не подняла. «И впрямь, черт принес так не вовремя Наташкину маму! — подумала Леся. — Так бы шла она сейчас, ругала бы себя за добрый поступок — все бы ей лучше было. По крайней мере, осознание полезности сделанного грело бы душу. А сейчас на душе ничего нет. Пустота. Досада. Интересно, как она будет Ильке объяснять свое увольнение? Господи, а Ритке?!»

Зимний день готовился к сумеркам — оплывал под грустной серостью низкого снежного неба. Самое тяжелое время суток, между прочим. Не день и не ночь. Время для самоубийц и отчаявшихся. День кончился, в ночь заползать не хотелось. Там еще хуже. Вон трамвай идет — под рельсы броситься, что ли?

Леся содрогнулась, представив себя под трамваем. Было в этой картинке, да и в самом чувстве крайнего отчаяния что-то совсем детское, девчачье, как в стишках-страшилках, которыми они с Веркой увлекались в детстве. Что-то из серии: трамвай переехал отряд октябрят…

Заверещал в кармане куртки мобильник, и Леся осторожно глянула на дисплей. Ага, Илька звонит. С домашнего телефона. Домой пришел из школы, значит. Молодец.

— Да, Илюш… — ласково проворковала Леся в трубку. — Ты уже дома, как я поняла?..

— Лесь, ты только не пугайся, ладно?

— А что такое? — тут же испугалась она. — Что случилось, Илья?

— Да ничего особенного. Говорю же, не пугайся. Я тут подрался немного.

— Ты? Подрался? Не может быть! Ты ж не умеешь!

— Ну, не подрался, меня побили… Пусть будет так, какая разница?

— Сильно побили?

— Как тебе сказать?.. Губу расквасили, и еще глаз заплыл, плохо открывается. Фингал порядочный сядет. Так что ты не пугайся, ладно? И еще это… У меня бок сильно болит…

— Я сейчас приеду, Илюш… А завтра в больницу сходим! Надо же рентген сделать. А вдруг у тебя ребро сломано?

— Да зачем, Лесь? Не надо.

— Ладно, я уже в дороге. Намочи пока полотенце холодной водой, приложи к лицу. И жди меня. Я скоро. Горе ты мое луковое.

* * *

Дверь ему открыла домработница Роза — неуклюжая худышка с постоянным румянцем на юных смуглых щечках. Андрей уставился на нее удивленно, будто не узнал — Розино маленькое личико было бледным, глубоко сидящие раскосые глаза припухли от слез. Из кухни доносились громкие голоса — в основном тещенькин, сердито бубукающий, перекрывающий Анькин высокий тенорок.

— Ты чего это, плакала, что ли? — Андрей заботливо склонился к Розе, и она торопливо отвернула лицо в сторону, махнув рукой.

— Что случилось, Роза? — требовательно встряхнул он ее за худые плечики.

— Да ничего, ничего… Хозяйка вечером кольцо потеряла, а утром у себя в сумочке нашла…

— Понятно. Потом извинилась перед тобой?

— Да ладно… Нашла, и слава богу.

— А сейчас они чего разоряются? — мотнул Андрей головой в сторону кухни.

Роза пожала плечами.

Совсем зашугали девчонку, подумал Андрей. Надо бы на место барынь поставить, давно он по столу кулаком не стучал. Хотя сегодня, пожалуй, не время. Сегодня он и сам виноватый — дома не ночевал. Что ж, пойдем на разборки…

— Ты где всю ночь шлялся, сволочь?

Анька налетела на него, едва он ступил за порог кухни. Но возмущение ее было фальшивое. И сама постановка вопроса фальшивая, театральная, будто выхваченная из юмористической телепередачи «Кривое зеркало». Специально для благодарных зрителей. Для мамы то есть. Чтоб видела мама, в каких ежовых рукавицах дочка своего мужика держит.

Вообще, по сложившейся с Анькой давней договоренности, у него право на такой загул имело место быть. Мама ее долго к этому приучала. Пусть, мол, мужик расслабится, посидит в компании друзей. Ему надо. Иначе озвереет. Анька поначалу, конечно, с большой неохотой к его расслабухам относилась, а потом ничего, привыкла. Да он и не злоупотреблял. Тем более поводов для ревности ей никогда не давал. А тещенька — та мудростей да тонкостей супружеских отношений не понимает, ей этот спектакль как воздух нужен, чтоб с криком, чтоб со скалкой наперевес. Хотя скалка у нее в нынешней барской жизни не в чести оказалась. Теперь, в нынешней культурности, она больше выражением лица работала, презрение к нему изображала. Андрей сам давеча слышал, как она читала дочери статью из модного женского журнала «Космополитен». Громко читала, с уважением и придыханием. Для нее этот самый «Космополитен» теперь — как Библия для верующего. Кладезь премудрости. Раньше бы наперед Аньки варежку раззявила, а теперь молчит. В той статье как раз речь и шла о том, каким порядком надо теще с зятем общаться. Если, мол, у молодых разборки пошли, то встревать в них старшему поколению не советуется. Надо отойти и помолчать культурненько. Дать молодым выплеснуться. Ну раз надо, так надо. Раз написано про «выплеснуться», вот Анька и старается. Все по писаному, как мама в журнале вычитала.

— Ты же сама знаешь, где я был. У Кирюхи. Где еще-то?

Наверное, он слишком спокойно ей ответил, равнодушно даже. Не по статье. Потому что Анька, взглянув на маму растерянно и вопрошающе, выкрикнула совсем уж невпопад:

— А на фига ты там был?

Вот те на! Зрасте, приехали. Как будто она не знает, зачем он к Кирюхе ездит.

— Да мы книжку вместе читали… А потом всю ночь обсуждали прочитанное.

— Какую книжку? — опешила Анька, уставившись на него подозрительно. С юмором у нее всегда было плоховато.

— Да беленькую такую… Интересная такая книжица, занятная. Хочешь, тебе тоже принесу? Вместе почитаем?

Анька моргнула, скуксилась, снова кинула растерянный взгляд на мать. Не удался нынче спектакль, явно не удался. Да и тещенька заветы журнала «Космополитен» по «невстреванию» старшего поколения на секунду подзабыла, взвилась тут же криком:

— Чего ты нам тут заливаешь, алкоголик окаянный? Нашел дурочек с переулочка! Блыкал где-то всю ночь, так и скажи! По бабам, поди, шастал! А жена тут с утра в гул воет, волосенки на себе рвет!

— Зачем? — повернулся он к Аньке, дурашливо улыбнувшись. — Анька, ты зачем себе на голове волосенки рвала? Совсем с ума сошла, что ли?

— Мам… Да он правда у Кирюхи был… — не выдержав больше непривычного актерства, рассыпалась горошинами смешинок Анька. — Не видишь, он с похмелюги какой? От него несет, как от Феди Хламова…

Андрей посмотрел на нее, хмыкнул недовольно — это уж, простите, чересчур. На такое сравнение он, простите, не согласен! Федя Хламов был соседом по старому дому с городской окраины, где он всю жизнь прожил с матерью и куда привел законную супругу Аньку. Препротивнейшим существом был Федя Хламов. Немытым, брюзгливым, жадным. Тащил с окрестных помоек в дом все, что глаз видит, ничем не брезговал. Из его квартиры такая вонища иногда перла, что пройти нельзя, носа не зажав. Запах похмельного перегара по сравнению с тем запахом — просто амброзия душещипательная, и сравнить нельзя.

— Не нравится — не нюхай… — буркнул он сердито, по-хозяйски садясь за стол. — Зачем-то Федю ко мне приплела?.. Ну, выпили, с кем не бывает? Сейчас позавтракаю, душ приму и как огурчик буду. Федя-то тут при чем?

— Да ладно… Я и сама не поняла, чего брякнула. С языка сорвалось, — примирительно покивала головой Анька. — Расскажи лучше, как там Кирюха живет? Не женился еще?

— Чего он, с ума сошел, жениться? Зачем?

— А ты зачем женился?

— Да дурак был.

Конец перебранки получился уже классически беззлобным. Они всегда именно на этом обстоятельстве — зачем женился, дурак был — и заканчивали свои ссоры, и расходились по своим делам, провожаемые мамиными насмешливыми взглядами. Но то ж были взгляды мамины, царствие ей небесное. Тещеньку такой конец «взаимного выплескивания» совсем не устроил. Вон как глазенки прищурила, так и бьет из них электричеством.

— Аньк, ты чё, совсем с глузду съехала? Поверила ему, что ли? Мужик плетет, чё ни попадя, а ты и уши развесила! С мужиками он водку всю ночь пил, надо же… Да ты папаню своего родного вспомни, вспомни! Он тоже мне про пьянку заливал, а сам к Зинке Сердюковой, к шалаве леспромхозовской, ночами шастал.

— Да ладно тебе, мамо! — выразительно махнула в сторону матери широкой ладонью Анька. (Она всегда ее называла «мамо», когда сердилась. На украинский манер. Почему, интересно? Где у нас Украина и где — Сибирь?) И по жесту, и по этому сердито прозвучавшему «мамо» понятно было, что не хотелось ей воспоминаний ни про папаню, ни тем более про коварную Зинку Сердюкову, которую, как Андрей понял из их прежних разговоров, тещенька слегка покалечила в порыве ревности. Хотя семейного счастья этим подвигом не спасла, ушел-таки от нее папаня. Не к Зинке, к другой селянке ушел. К более молодой и характером покладистой. И где-то он папаню понимал, если честно. Тещеньку в роли заботливой женушки трудно было себе вообразить, даже если сильно головой напрячься. Она и на женщину как таковую, если честно, слабо тянула, лицом и фигурой скорее на мужика смахивала. Средний род. Мамо. Точнее не придумаешь.

Вот и сейчас «оно-мамо» собрало губы в ниточку, злобно глянуло в их сторону и свалило из кухни, гордо подняв нечесаную со сна голову.

— Обиделась… — с тоской прошептала ей вслед Анька, но тут же и встряхнулась, повернула к нему веселое круглое лицо. Улыбнувшись, резко поднесла кулак к лицу: — А ты сам-то не лыбься, не лыбься! Узнаю чего, башку оторву, понял? Ты меня знаешь! И тебе, и лахудре твоей оторву! — И без всякого перехода, прежним грозно-веселым голосом добавила: — Тебя кормить или ты в душ сначала?

— Кормить. Ты же знаешь, я с похмелья всегда голодный.

— Ага, сейчас. Мы вчера с мамой студень варили. Так вкусно получилось, как в нашей русской печке! И я тоже кусочек съем…

— Анька, не смей! — визжащей пулей прилетел на кухню тещенькин голос, и вскоре она сама нарисовалась в проеме, набычилась на дочь в священном ужасе, будто Анька говорила не о куске студня, а о куске цианистого калия.

— Не смей! Ты ж на диете, тебе нельзя студень! Забыла, что ли?

— Да ладно, мам…

— Что ладно, что ладно? Ты ж завтракала, хватит с тебя.

— Ой, да чего я там завтракала? Пощипала зеленой травки, как телка на выгоне.

— Ты творог ела, сок жатый пила! И еще эту ела… Как ее, бишь, хрень эту называют…

— Ну да… Спаржу еще ела… Да не могу я ею насытиться, мамо! Сама же говоришь — хрень! Хрень и есть… Только проглотишь, тут же бедный желудок от голоду ныть начинает!

— А ты как хотела? — сузив глаза и уперев полные кулаки в крутые бока, быстро закачала головой тещенька. — Они ж, девки-то, которые тощие, все так и худеют. Все терпят, у всех желудок ноет. Что делать, если такая мода на худобу пошла? Надо же соответствовать. Тебя теперь положение обязывает…