— А какое у нее теперь положение? — насмешливо поднял голову от тарелки Андрей. И, повернувшись к Аньке, свел брови домиком: — Ты что, в депутаты подалась? А почему я не знаю?

— Да молчи ты, ирод… Все бы насмехался только! — цыкнула в его сторону тещенька. — Нет чтоб помочь супружнице!

— А как я ей в этом вопросе помогу? Тоже на диету сяду?

— И сядь!

— Тогда уж лучше вы…

— Это ты на что намекаешь?!

— Я не намекаю, я предлагаю.

— В смысле? Чтоб и мне тоже совсем не жрать? Да ну тебя… — совершенно всерьез махнула она на него рукой и даже отступила на шаг, вытаращив глаза. Испугалась, бедная. Даже голос полинял, сделался тихим и глуховатым, как у больной. — Не, Андрюха, что ты… Мне этого нельзя… Зачем? Что я, молодая, что ли? Я свой бабий век давно отжила! Хорошее питание работой да страданиями заслужила. Да и здоровья уж никакого нету… Мне сейчас голодать — все одно что по живому ножом резать. Не, не годна я для этого дела!

— Ну, зачем вы на себя наговариваете, вы еще вполне ничего…

— Нет, я тут не пришей кобыле хвост, я исключительно за-ради дочки стараюсь. Ты посмотри, посмотри на эту коровушку, жену свою! Ведь душенька слезьми обливается, когда она с этими худосочными оглоблями рядом стоит! У них спины прямые, задницы выпуклые, живот к позвоночнику прилипает… Конечно, при такой худобе-комплекции и титьки сразу во всей красе видны! А у нашей Аньки что? Титек много, а красоты их не видно. Что задница, что талия с животом — все одно место. Колобок колобком.

Вздохнув, она будто бы пригорюнилась, но не надолго. Распрямила стан, решительно шагнула к столу, потянула на себя Анькину тарелку с аппетитно трясущимися кусочками студня. Потом и вилку тоже из Анькиной руки выхватила. Наметив глазом порядочный кус, воткнула в него вилку, плотоядно сунула в рот, зажмурилась от удовольствия, проговорила невнятно:

— Пусть хуже мне будет, чем добру пропадать… За-ради дочери…

Анька, глядя на мать, смиренно моргнула, сглотнула голодную слюну. Бедная. Опять ночью тайком к холодильнику пробираться будет. Или его среди ночи разбудит, попросит принести ей чего-нибудь.

— Не переживай, доча. Терпи, — облизывая толстые сизые губы, чавкнула довольно тещенька, намереваясь подцепить вилкой второй кусок. — Вечером в гости идем, там все равно натрескаешься. Там тебя все равно не удержишь.

— А к кому вы в гости идете? — удивленно переспросил Андрей.

Вопрос неуклюже повис в воздухе, и обе женщины уставились на него с недоумением. Потом переглянулись, снова уставились.

— Так как же… К папочке твоему идем… Ты что, забыл?

Фу-ты, черт! Он и впрямь забыл, что зван к отцу на день рождения его новой жены. Впрочем, не такой уж и новой — отец женился незадолго до его сыновнего явления, что, говорят, было в порядке вещей. Сколько их всего было, этих жен, никто даже толком сосчитать не мог. Одни говорили — шесть, другие — семь, третьи вообще рукой махали, сбившись со счета.

— Да я не забыл, просто мозги с утра включиться не могут. Надо, так идем. Что ж.

— Кстати, папочка твой звонил с утра, про тебя спрашивал… — елейным голоском пропела теща. Она всегда голосом умягчалась, когда речь об отце заходила. — У него там совещание какое-то, что ли? Название такое мудреное…

— Совет директоров.

— Ага! Точно так и есть! Так он и сказал! Все директора совещаются.

— Ладно. Понял. Я сейчас в душ, а потом на работу поеду.

— Может, отпросишься у папочки? Раз, говоришь, мозги не включаются.

— Нет. Поеду. Ему мои мозги что включенные, что не включенные — одинаково без надобности. Сижу там, дурак дураком…

— Так ты не показывай виду, что дурак дураком! — чуть склонившись к нему и преданно глядя в глаза, запела-зашептала свою колыбельную песню теща. — Ты сиди так, будто ты шибко умный! Сделай важное лицо и сиди, в потолок поплевывай! Папочка же тебя все равно в обиду не даст.

— Хорошо. Буду сидеть шибко умным. И в потолок поплевывать. Боюсь только — вдруг не попаду? А насчет важного лица… Спасибо, конечно, что научили. А то я измаялся весь. Думаю, как мне там сидеть, на совете директоров?

— Опять насмехаешься? Я ж тебе от души советы даю, а ты насмехаешься! Другой бы радовался, что ему подсказывают.

— Мамо, не заводись. Отстань от него. Пусть едет. А нам с тобой еще в магазин надо. В тот, где мы вчера туфли блестящие присмотрели. Они к новому розовому платью подойдут.

— А ты что, хочешь в том платье пойти? Ты ж еще до него не похудела! Оно в облипочку на тебе сидит, как рубаха исподняя.

— Ой, да ну тебя… Ну, не похудела, ну и что…

— А жрать меньше надо, вот что!

Дальше слушать их перебранку Андрей не стал. Надоело. Быстро принял душ, побрился дрожащими похмельными руками, порезав до крови подбородок. Когда, уже одетый и благоухающий дорогим парфюмом, заглянул на кухню, жены с тещенькой там уже не застал. Наверное, за розовыми блестящими туфлями рванули. Маленькая Роза обернулась к нему от мойки, улыбнулась приветливо:

— Вам кофе сварить? Я быстро.

— Что ж, давай.

Он присел на мягкий диванчик, в ожидании кофе бездумно поводил глазами по кухонному пространству. Да уж. Быстро у них тещенька обжилась-освоилась. Вдарила деревенским привычным обиходом по городскому культурному дизайну. На подоконнике пыльные трехлитровые пустые банки выстроились, рядом с нежными кофейными чашками на полке алюминиевая, гнутая от старости кружка определила себе место, а по терракотовым с подогревом, с едва заметной дизайнерской шершавинкой плитам пола домотканый половичок стелется — вообще не пришей кобыле хвост, как тещенька любит выражаться. Зато от души. И салфеточка с мережкой на телевизоре — тоже от души. Он помнил эту салфеточку еще оттуда, из сибирской деревни. А вон там, за холодильником, картошка в рогожном мешке пристроилась. А за дверью — мешок с сахаром. Если поискать, то, наверное, и хороший запасец спичек с солью можно обнаружить. И керосина с подсолнечным маслом. И оглоблю с коромыслом.

— Вот. Ваш кофе… — вздрогнул он от нежного голоска Розы. — Может, вам яичницу с беконом сделать?

— Нет. Я студня наелся, — с удовольствием изобразил он тещин голосок.

Роза обернулась к нему, сжав губы в рвущейся наружу улыбке. Но вырваться на волю ей так и не позволила — соблюла свое плебейское положение домработницы. Вроде того — не стоит со мной в такие игры играть. Да он и не играет, больно ему надо. Он просто поддержать ее хотел. Сама ж утром от обиды плакала.

После кофе в голове немного прояснилось. А с ясностью пришла прежняя тоска. Отчаянно захотелось в ту, старую свою жизнь, где не было ни совета директоров, ни отца, ни тещеньки, ни заплаканной домработницы Розы. Там, в старой жизни, все было ясно и понятно, там все было определено легкой, незатейливой простотой, и никому он был ничего не должен. И стыдиться за себя там было не надо. В конце концов, он лучший автослесарь был в своей мастерской! А это дорогого стоит, между прочим, когда ты в своем деле — лучший. Пусть это дело и не престижное. День пролетал — как одна минута. А сейчас этот день тянулся, тянулся… Не на пользу пошла ему спесивая барская жизнь. И обратной дороги нет. Не поймет его никто, если он назад запросится. Анька с тещенькой уж точно не поймут. Да и отец тоже. Придется терпеть, привыкать, подлаживаться. Как говорится, стерпится-слюбится.

Хорошо хоть этот чертов совет директоров надолго не затянулся. Посоветовались, и будет. Даже с лицом не пришлось ничего делать. И в потолок плевать тоже не пришлось. В конце поднял руку, как все, проголосовал за что-то непонятное, и дело с концом. Даже усмехнулся про себя — ишь, насобачился.

— Что это с тобой? — склонился к нему отец, когда все задвигали стульями, вставая из-за стола. — Странный ты сегодня.

— Почему — странный?

— Сидишь, улыбаешься… Что тебе таким смешным показалось?

— Да нет. Все нормально, не обращай внимания. Из меня остатки похмелья выходят.

— А… Ну, хорошо. Но ты все-таки не сиди с отсутствующим видом, вникай, прислушивайся. Если что непонятно — спрашивай. Хоть у кого. Не бойся быть осмеянным. Здесь и в голову никому не придет над моим сыном смеяться. Еще и спасибо скажут.

— За что спасибо-то?

— А за честь выбора… Так что тормоши любого, сам увидишь. И вообще, пора уже тебе прочувствовать особое свое положение… Пора, пора, сынок!

— Хорошо. Я постараюсь, папа.

Отец дернулся немного, будто короткая дрожь по нему пробежала. Всегда его после этого «папы» колбасило. И на лице странное выражение появлялось — трогательное, беззащитное. На долю секунды, но появлялось. А потом — щелк! — и исчезало, будто и не было. И снова ледяная корка надменности на лице, как защитная маска. Тяжело ему, наверное, эту корку на себе носить. И другим тяжело об эту корку лбом стучать.

— Ладно, иди, сынок… Вечером жду. Ты со своими бабами будешь?

— Ага. Куда ж я без них?

— Ну-ну… Давай, вечером поговорим…

Анька себе блестящие туфли, конечно же, прикупила. И розовое блестящее платье напялила. Подол из-под шубы торчит, по снегу волочится. И в парикмахерскую они с тещенькой успели зайти. То есть, извините, в салон. Он и не знал даже, что теперь все парикмахерские гордо салонами обзываются. В общем, навели полный марафет с мытой шеей, выкатились из подъезда к машине, гладенькие, ухоженные, как два круглых розовых леденца. У тещеньки шуба новая, дорогая, выражение лица надменное, не идет, а плывет медленно и гордо. А глазами так по сторонам и шныряет, восторженных и завистливых зрителей ищет. Откуда тебе тут зрители возьмутся, деревенская ты дурища? Если б по главной улице родного села Похлебкина в таком виде прошлась, там бы на тебя из каждого окошка и повосторгались, и позавидовали. А здесь теток в шубах да с чистой шеей и без тебя полно, здесь завидовать некому.

Отец их встретил приветливо, как всегда. Стоял в гостиной рядом с молодой женой-именинницей, обнимал ее за нежную талию. Впрочем, талия лишь прикидывалась, что она сама по себе такая нежная, проглядывала за ней железобетонная и основательная, воспитанная в жестком тренажерном седьмом поту мышца. Звали именинницу Машенькой, и была она не просто так моделью с подиума, а моделью-интеллектуалкой, то есть с высшим образованием. И личико присутствием высшего образования изо всех сил кочевряжилось, старалось отобразить чувственную составляющую хозяйкиной сущности. Вроде того — не подумайте плохого, я тут по большой любви стою, а не из меркантильности. Ага. Сейчас. Так мы тебе и поверили. Кого хочешь обмануть, дурочка? Да от твоей приятной и слишком широкой улыбки так и прет денежной одержимостью, как от плутоватого, но очень образованного и до макушки интеллектом насыщенного народного депутата. Потому и у отца ты в женах оказалась, что он страсть таких одержимых молодок любит. А впрочем, ему-то какая разница? Мало ли, кого отец любит? Его дело…

— Анечка! Здравствуй, моя дорогая! Ну что же ты долго ко мне едешь? А я тебя жду, жду, так соскучилась… — раскрыла навстречу Аньке свои тощие, но тренированные и красиво оформленные объятия Машенька.

Анька послушно сунулась было в эти объятия, но вдруг остановилась, как громом пораженная, вперила взгляд в Машенькину шейку, произрастающую нежным ростком из трогательно хрупких, но очень элегантных ключиц. Что ж, понятно. Колье на той шейке красовалось действительно достойное. И неискушенному было ясно, какие порядочные материальные средства в него вложены. Бедная Анька. Это ж надо — так с собой не совладать. Стоит и пялится на виду у всех. Алчет. Лучше бы уж действительно громом поразилась, меньше б неловкости для других создала. Для него, по крайней мере.

— Нравится, Ань? — стараясь придать голосу побольше простодушной демократичности, пропела Машенька и глянула на отца снизу вверх с благодарностью. — Это мне Андрюша подарил…

— Ничего, Анюта, и тебе муж такое же купит когда-нибудь. Со временем. Когда работать научится. Ты, главное, не отчаивайся, — с такой же обманно-простодушной демократичностью проговорил отец и подмигнул ему заговорщически.

Лучше бы не подмигивал. От этого подмигивания настроение вдруг испортилось, будто давешняя тоска проснулась, подняла обиженно голову. Да и в голосе отцовском довольно отчетливо прозвучали нотки явного к Аньке презрения. По крайней мере, он их точно услышал. И хотя отцовское лицо изо всех сил выражало полное к Аньке благодушие, проглядывала за ним тайная улыбка этого шутовского внутреннего веселья. По крайней мере, глаза точно смеялись. Нет, оно понятно, конечно. Смешно Анька выглядит в своей простодушной алчности. Потому и смешно, что простодушной! Зато у твоей красавицы Машеньки алчность далеко не простодушная, она циничная, изощренная, красиво уложенная в коробочку городского воспитания и высшего образования. Необработанный алмаз от бриллианта ничем не отличается. Разве что блеском, но природа у них одна. Так что презрение твое, дорогой папочка, всего лишь кривое зеркальце собственных семейных отношений, не больше…