— Андрюш, ты мобильник потерял, да? Мы тебе с мамой звонили из санатория, звонили…

— Нет, не потерял. Вы когда приехали?

— Вчера еще… А где ты был, Андрюша? Я папе твоему тоже звонила, но он не сказал ничего. Знаешь, как я переволновалась?

— Ага. Снервничала. Я помню.

— Ой, так ты на маму сердишься, да? Что она на тебя накричала перед отъездом?

— Нет. Ни на кого я не сержусь, Ань. Пойдем на кухню, поговорим.

— Анютка, ты с кем бубнишь? — послышался из ванной сердитый голос тещеньки, и вот уже красно-квадратная распаренная физиономия высунулась из двери, окинула Андрея маленькими злыми глазками.

— А-а-а… Явился, ирод! Совсем тут заблукал без жениного пригляду? Говорила я Анютке…

— Отстань, мамо! Дай нам поговорить! — сердито зашипела на нее Анька.

— Ага, давай… Вожжайся с ним больше, ядрена-матрена простодырая! Да с им разве можно по-человечески-то? Разве он понимает?

— Сгинь, мамо, я кому сказала! — подтолкнула тещеньку обратно в ванную Анька. — Ну? Не лезь, не порть мне разговора.

— Да подумаешь! Не больно и хотелось… — обиженно пожала плечами женщина, сердито закрывая за собой дверь. Но закрыла-таки не до конца — оставила щелку. Андрей голову был готов дать на отсечение, что она тут же приникла ухом к этой щелке, затаившись в неловкой позе охотника. Что ж, пусть…

— Ухожу я от тебя, Анька! — с ходу сообщил Андрей, плюхаясь на кухонный стул.

Колыхнувшись полным телом, будто прошел по нему быстрый электрический разряд, Анька застыла перед ним статуей, меняя выражение лица сначала с ласкового на оторопелое, а потом и мамино родненькое личико быстро выползло наружу, полыхнули черной яростью глаза, подобрались губы твердой куриной гузкой, и вот уже полетела ему в лицо жирная фига, подкрепленная мощным визгливым сопровождением:

— А вот это видел, гад? Уходит он! Как же! Да я твоей мозглявке вмиг дыхалку перекрою! Шею сверну, как цыпухе, всю жизнь по больницам проведет. Понял?

— Тихо, Анька. Убери от меня пистолет. — Андрей с силой отвел от лица Анькину фигу. — Давай поговорим спокойно, без русских народных психозов. То есть без мозглявки, дыхалки и без цыпухи. И вообще, только попробуй ее пальцем тронуть.

— И попробую! Можешь даже не сомневаться, как попробую! Да я… Да я…

— Без квартиры останешься, Аньк. Отец эту квартиру на мое имя купил, так что придется тебе с мамой обратно в деревню ехать. Выбирай, Анька. Или комфорт здесь, или жажда мести из родной деревни. Свернуть шею ты можешь, конечно, я в твоих способностях нисколько не сомневаюсь, но подумай, во что тебе это удовольствие выльется. Выбирай.

Все это он говорил быстро, громко и четко, практически на одном дыхании. Как мелкие гвозди вколачивал. Еще и присолить пришлось грубостью голоса, иначе Анька его пламенной речи просто не восприняла бы.

А она стояла, слушала. По глазам было заметно, что взвешивает выгоду предложения. Может, даже мудрый совет вспомнила из журнала «Космополитен». Вроде того: возьмите все лучшее от уходящего к другой мужа, возьмите для себя дивиденды в процессе развода…

— Анька, не отдавай кватеру, дура! — резко заглянула в открывшуюся кухонную дверь тещенька, как шустрая кукушка из часов. — Наша, наша кватера-то! Соглашайся, Анька!

— Да сгинь, мамо… — махнула на нее рукой Анька, вяло опускаясь на стул. — Ты еще тут со своими советами… Дали по башке обухом, теперь еще и хотят чего-то.

— Мама плохого не посоветует, Ань, — ласково проговорил Андрей. — Отпусти меня с миром, прояви благоразумие. Давай обойдемся без драк, ладно?

— Сволочь ты и нахал бессовестный, вот ты кто… — Анька тяжко всхлипнула. — Сам поманил в красивую жизнь, а теперь отымаешь. Эта лахудра будет теперь жить в папочкином богатстве припеваючи, а я?..

— Не будет она жить припеваючи, Ань. Успокойся. Если тебя так этот вопрос волнует. Точно не будет.

— Да, волнует! Думаешь, ее не волнует, что ли? Думаешь, она тебя за красивые глаза из приличной семьи уводит? Как бы не так! Пронюхала, падла такая, какой у тебя папочка, вот и…

— Нет у меня больше папочки, Анька. Порвал я с ним.

— Иди ты?.. Что, правда? Прямо-таки навсегда?

— Ага. Навсегда.

— А зачем?

— Так надо было.

— Во дура-а-ак… Правильно про тебя мамо говорит, что ты ирод царя небесного. Ирод и есть… Ни себе, ни людям.

— Ирод, конечно! — снова сунулась кукушкой в дверь тещенька. — Кватеру, кватеру не отдавай, главное! Слышь меня, Анька?

— Ну что, Ань, по рукам? За «кватеру» потерпишь отказ от рукоприкладства? — спросил Андрей терпеливо, дождавшись, когда за «кукушкой» захлопнется дверь.

— А ты не смейся над нами, Андрюш. Все бы только шуточки шутил. Ты нас с мамой пожалей лучше. Куда мы теперь пойдем, как жить будем? На паперти стоять?

— Ну, почему на паперти… Можно тебе на фабрику вернуться, например.

— Это что? Опять к конвейеру вставать? Мне?

— А почему нет, Ань? Стояла же раньше, и ничего. Я помню, ты даже с удовольствием на фабрику ходила, похвальные грамоты мешками получала. И вообще… конвейер — это ж тебе не разбитое корыто из сказки про золотую рыбку, на фабрике за него зарплату платят.

— Ага… Легко тебе говорить. После шоколадных конфет леденцов-то не шибко хочется. И вообще, сволочь ты, Андюша, как есть сволочь. Чего тут еще скажешь? Показал красивую жизнь и тут же отбираешь. Это… Это нечестно, Андрюша. И глупо.

— Ничего, Анька. Зато не смертельно. В стране кризис, сейчас всем трудно. Многие с шоколадных конфет на леденцы перешли.

— Андрюш, а как же любовь? Я ж люблю тебя, я жена твоя. Ты ж мне сердце разбил, в конце концов!

— Ой, ну не надо… — поморщился он страдальчески, как от резко пронзившей зубной боли, — не надо про любовь, Анька, пожалуйста. Не говори красиво. Не твоя эта тема.

— А чья? Лахудры твоей? Чего ты в ней нашел-то? Ни кожи ни рожи!

— Ладно, Ань. Пошел я. Потом вещи мои соберешь, ладно? Какие посчитаешь в хозяйстве лишними. Я ни на что ценное не претендую.

— Машину мне оставь…

— А нету машины.

— Разбил?

— Не-а. Отцу обратно отдал.

— Сам?

— Ну да. Сам… Он же мне ее покупал.

— Ох, ирод… — послышался тихий тещенькин стон из-за двери.

— Да ты и впрямь дурак, Андрюша. Мама-то права. Чистый, чистый дурак, — прозвучал тут же грустным эхом и Анькин голос.

Она вздохнула, как вздыхают утомленные собственной мудростью женщины, глянула на него печально и чуть снисходительно. Странная эта штука — женская мудрость. Очень уж избирательная. Посылается сверху подарком в качестве компенсации за неприятности. Вот как Аньке, например. Мужа потеряла, транспортного средства лишилась, зато мудрость на нее снизошла, то есть откровение небесное под названием «зелен виноград» — жила, бедная, не с мужем столько лет, а с чистым дураком…

Андрей поднялся, тихо прошел к кухонной двери, открыл ее осторожно, стараясь не ударить притаившуюся с другой стороны еще одну мудрую женщину. Глянул на нее извинительно и, заполучив в спину последнего «ирода», поторопился покинуть помещение.

Выйдя на улицу, он с удовольствием втянул в себя вечерний морозный воздух. Странный, странный сегодня вышел день… Будто тупым ножом по жесткой парусине пропоротый. Одни рваные клочья прежней жизни по бокам торчат. Больно вообще-то. Ну да это ничего. Это ничего, потому что дома его ждет Леська, милая «лахудра» с проплаканными насквозь глазами. Она откроет ему дверь, улыбнется коротко, и он тут же заграбастает ее в руки, уткнется губами в теплое русоволосое темечко и будет очень долго так стоять и держать ее будет крепко, до тех пор пока она не заерзает у него в руках, не запищит нетерпеливо «пусти…».

Всю обратную дорогу Андрей так себе эту сцену и представлял. Вот он звонит в дверь, вот она открывает… Даже объятия распахнул заранее, когда с той стороны зашуршал открываемый быстрыми пальцами замок. Ну же!

За дверью стоял Илья. Глядел на него во все глаза растерянно, будто не узнавая. Из комнаты тут же донесся громкий Лесин голос, напряженный и неестественный, и Илья обернулся к кухне, втянув голову в плечи.

— С кем это она там разговаривает? — шепотом спросил у парня Андрей.

— Так с мамой… С моей мамой. Она из Америки позвонила.

— Ух ты… А чего хочет?

— Я не знаю… Пойдем послушаем?

— Пойдем…

Они прокрались по коридору, встали по обе стороны от двери гостиной.

— Да, да, Саш, я поняла. Я все сделаю, ты не волнуйся! И справку возьму… А когда ты приедешь?

Илька и Андрей переглянулись, молча покивали друг другу. Илья — испуганно, Андрей — ободряюще. Не трусь, мол.

— Да ты что… Уже так скоро? Да, Саш, я понимаю… Да, ты мать, конечно… А я всего лишь тетка. Я понимаю… Да, конечно. Прости, я не подумала…

Она еще лепетала в трубку что-то извинительное, а потом наступила резкая тишина, и было слышно, как звонко капает кран в ванной и скрипят половицы этажом выше под чьими-то медвежьими шагами.

Они одновременно вытянули головы, осторожно заглянули в комнату. Леся сидела на диване, сложив на коленках руки, как примерная школьница, гипнотизировала взглядом лежащую на журнальном столике трубку. Андрей окликнул Лесю тихо, и она вздрогнула, повернула к нему испуганное лицо.

— Ильк, скоро за тобой мама приедет, — произнесла Леся осторожно и грустно, — она соскучилась. Говорит, справки на тебя всякие на выезд собирать надо. Я ей хотела сказать, что, что… А она…

Губы ее дрогнули, лицо искривилось слегка, но тут же приняло прежнее испуганно-поч- тительное выражение. Сердце у Андрея ухнуло куда-то в пятки, потом вернулось, вдарило неприятным холодком в солнечное сплетение. Не любил он у Леськи такого покорного выражения лица. Нет, не позволит он ей больше этого! Раз у нее характера не хватает, он сам будет ее характером. И никому ее в обиду не даст.

— Когда она приезжает? — сурово спросил он, присаживаясь с ней рядом на диван.

— В конце февраля.

— А чего она тебя отчитывала?

— Да нет, она не отчитывала, что ты… Она просто сказала, что очень по Ильке скучает, а я всего лишь тетка, и мне настоящего материнства не дано понять.

— Хм… Вот это да! Хорошо твоя сестренка устроилась. Ничего не скажешь. Ну да ладно… Вот приедет, я сам с ней поговорю. Объясню, что к чему. Я тебя больше никому и никогда не дам в обиду. Поняла?

— Так уж и не дашь? — повернула Леся к нему вспыхнувшее радостью лицо.

— Не-а. Не дам…

Они молча смотрели друг на друга, не отрывая взглядов. Наверное, это и называют физикой любви. А может это химия… Бог его знает, как это называется. Случилось, и слава богу. Повезло людям.

Илька за их спинами вздохнул, повернулся тихо, вышел на цыпочках из комнаты. Придя к себе, сел на корточки перед разложенным по тахте купленным за бешеные деньги художественным хозяйством. И сам не заметил, как заволокло глаза слезами — соскучилась, говорит, главное… Да она даже к трубке его не позвала! Соскучилась! Скажет тоже! Хотя… И бог с ней. Главное, у Леськи личная жизнь налаживается. Пусть это событие будет на сегодняшний день главным. И он ей мешать не станет. Может, она теперь своих детей родит, личных-собственных? Зачем ей с племянником возиться? Он рад за нее, очень рад. Пусть. Америка так Америка…

* * *

Сон оборвался, будто лопнула натянутая струна. Все как обычно. Три часа ночи. Можно и не проверять. И лежать с закрытыми глазами, пытаясь заснуть, тоже бесполезно — еще хуже себе сделаешь. Интересно, почему он просыпается ровно в три часа ночи? Может, это снотворное такое хреновое?

Отбросив с раздражением одеяло, Командор поднялся с постели, вяло натянул халат. Зимняя полная луна в окне тут же притянула взгляд, но он уже по опыту знал, что глядеть на нее опасно. Как в дыру. Пройдет пять минут, и волком завыть захочется. Особенно здесь, в загородном доме. За окном — темный снежный лес, поле, гнетущая ночная тишина. Надо же, он и не подозревал, какая это мерзкая и коварная штуковина — полная луна над белым полем. Как она умеет вывернуть тоску наизнанку, обнажить ее до предела, до черного желчного выброса, до горького спазма в горле. Надо отвести взгляд — не смотреть, не смотреть…

Может, лучше выпить пойти? Влить в себя порядочную порцию виски, фильмец какой-нибудь посмотреть? Глядишь, остаток ночи и обманется, и от тоски удастся убежать. Хотя на эти уловки организм уже плохо ведется. Голова от виски тяжелеет. Третьего дня, помнится, он так запсиховал, что хотел стаканом прямо в экран телевизора запустить, как старый неврастеник. Так он и есть старый неврастеник. Весь прошитый черной ночной тоской, как раковый больной метастазами.