Нет, как он так сумел обнажиться, как проворонил удар? Отцовства, видишь ли, ему всю жизнь втайне хотелось! Да на кой черт это отцовство вообще сдалось? Что, других радостей в жизни не было? Надо было сына заиметь и осчастливить по всем статьям, чтобы потом от него же плевок в душу получить?

Командор с силой вдохнул в себя воздух, так, что слегка даже им захлебнулся, поежился от озноба, запахнул на себе халат. Потом сел на постель, глянул на примятую подушку. Нет, заснуть все равно не удастся. Ну полежит он немного, раздраконит себя обидой, потом будет по дому ходить, как зверюга в клетке. Лучше попытаться обиде местечко определить, объяснение удобоваримое найти. Так, первое… Что же у нас на первое?..

Во-первых, он не виноват, что парень без него лохом вырос. Образования не получил, слаще морковки на зуб ничего не пробовал, с толстой деревенской бабой в постель ложился. Вот что, что с него возьмешь? Ни амбиций, ни вкуса, ни страсти пробиться наверх.

Во-вторых, эта история с хрусталевской молодухой… Черт ее принес и поставил меж ними! Хотя с молодухой — это он зря погорячился. Тут надо было уступить, не связываться. Ну, покрутился бы Андрей около нее какое-то время, потом бы вопрос отпал сам собой. Глупо, глупо. Сам же его и оттолкнул от себя.

Командор тогда, после ссоры, и недели не вытерпел, поехал в тот двор, сидел в машине два часа. Потом увидел Андрея — тот шел к дому от автобусной остановки, сумки какие-то нес. Пакеты с продуктами. Куртка нараспашку, веселый. А на голове какая-то шапчонка замызганная. Проскочил мимо машины и не заметил даже.

— Эй, слесарюга! — окликнул он Андрея. — Машину не посмотришь? Барахлит что-то.

Тот остановился, развернулся, глянул на него удивленно. Но тон шуточный принял, расплылся в улыбке.

— Так это мы запросто… — ответил. — Можно и посмотреть. Отчего ж не помочь человеку? Привет, отец…

Поставив свои котомки на снег, Андрей шагнул к Командору, протянул руку. Шершавую, пахнущую бензином руку автослесаря. Спросил удивленно:

— А ты чего тут? Дела, что ль, какие?

— Ну, какие у меня тут могут быть дела?.. Мириться вот приехал. А ты что, от Аньки окончательно ушел? Развод и девичья фамилия? Она мне звонила, денег просила.

— Дал?

— Нет. Не дал. С чего ради? Пусть не привыкает к халяве. В этой жизни каждый свою котомку сам несет. Она сказала, что ты ей квартиру оставил… Это правда?

— Да. Правда. Не выгонять же ее на улицу.

— А сам как жить будешь? На улице?

— Да я определюсь как-нибудь, не беспокойся.

— Что, сам себе новую квартиру купишь? На зарплату автослесаря?

— Я разберусь, отец. Не надо.

— Да что, что — не надо? Чего ты на меня так осерчал, не понимаю? Я ж тебе отец. А она кто, эта твоя… как ее там?

— Леся.

— Ну да, Леся… Кто она, эта твоя Леся? Никто и звать никак, пустой дубль.

— Для тебя, может, и пустой. А для меня нет. Мне как раз самое то. И вообще, это не твое дело. Поговорили уже, и хватит.

— Да ладно, не психуй… Я ведь не ссориться приехал. Ну, пусть будет Леся.

— Разрешаешь, значит?

— А ты не усмехайся, сынок. Ты пойми меня правильно. Я ж ее… Я ж с ней…

— Да. Я знаю. Ты этой женщине жизнь сломал. И тебя теперь совесть мучает.

— Меня? Совесть?! Ну, ты даешь. Ну хорошо, хорошо, если ты так вопрос ставишь, пусть будет совесть. Мне что теперь, по твоему сценарию надо в ноги к ней кинуться, прощения попросить?

— А нет у меня никакого сценария… Да и не простит она тебя. Такое не прощают.

— А ты почем знаешь? Вот сейчас пойду и поговорю с ней, хочешь? Сам увидишь — она рада будет.

— А мне такая радость не нужна. Да и не радость это. Трепет сломленного и униженного перед тем, кто сумел сломать и унизить, — вовсе не радость. Это страх. А страх прощения не знает.

— Ух ты! Да ты у меня философ, оказывается.

— Да какой уж есть.

— Значит, не пустишь меня в свою жизнь? Даже и с просьбой о прощении не пустишь?

— Нет. Не пущу. Я тебя за нее не прощаю. И вообще, мне идти надо, некогда мне тут с тобой… Намедни вечерняя халтурка в гаражах подвернулась, так что извини.

Андрей развел свои пахнущие бензином руки в стороны, чуть наклонил голову и шутовски шаркнул ногой, потом подхватил стоящие на снегу пакеты, быстро пошел в сторону открытой двери подъезда. Вот и весь разговор отца с сыном. Командор чуть ли не заскрипел зубами от раздражения. Сердце забилось, затукало в злобной истерии. Нет, как он его. Никто и никогда не смел перед ним шутовски ножкой шаркать! Да и за что? За то, что кровь его в нем течет, за то, что проникся, открылся навстречу отцовским запоздалым чувствам? А он, сволочь, его в эту дыру хуком слева…

Воспоминание снова прошило сердце болью, причем настоящей, физической и горячей, и Командор инстинктивно схватился за левый бок, задышал часто и отрывисто. Нет, так и до инфаркта недалеко. Надо лечь, успокоиться, прекратить себя мучить. Самоистязание никогда ему не было свойственно, глупости все это. Глупости! Нет, как это он выразился, его сынок, дай бог памяти… «Жизнь женщине сломал, теперь совесть мучает»? Да если собрать в кучу всех баб, которым!.. Которым он… Это ж сколько сломанных жизней получится? На всех и совести не напасешься. Да и не ломал он ничьих жизней, если по большому счету. Они же сами с удовольствием летели на его огонь, как глупые мотыльки. Им всем нужна была его сила, его власть, его деньги! Он ни в чем не виноват. Ни перед одной из них он не виноват… Ни перед одной.

Тяжесть на сердце вдруг отступила, и показалось, что спасительный сон подошел совсем близко, улыбнулся, поманил забвением. Главное, не спугнуть его, лежать тихо, не шевелясь… Хорошо… И пусть зыбкая темнота спальни колышется, будто ходит по ней кто легкими шагами, и склоняется над ним, щекочет волосами щеку. Какой запах умопомрачительный, жутко знакомый. Запах духов «Кензо». Такими духами душилась Валерия, его бывшая жена. То есть Валентина. Валька. Звездная красавица-актрисулька…

— Андрюш… Андрюша! Мне здесь так страшно, забери меня отсюда…

Он открыл глаза, сел на постели, уставился на Валентину удивленно. Потом огляделся вокруг: та же ночь, та же луна белой тоскливой дырой в окне. И лицо у Валентины на эту луну похожее — бледное, одутловатое, со впадинами на висках.

— Забери меня отсюда, Андрюш! Я не могу, не могу больше здесь! Лучше умереть, чем здесь…

— Откуда? Откуда я тебя должен забрать? — прорвался изнутри незнакомый испуганный хриплый голос. Не его совсем голос.

— Из больницы… Ты знаешь, здесь даже занавесок на окнах нет. В палате нас восемь женщин, и ночью спать практически невозможно. Кто стонет, кто бьется, кто матом ругается. Ты посмотри, какой мне халат здесь выдали.

Она потянула себя за лацканы серого бесформенного халата, подвигаясь к нему все ближе, и запах «Кензо» сменился на удушающую вонь больничной карболки, и он содрогнулся, отодвинулся от нее в испуге:

— Ты… Ты зачем здесь? Что тебе от меня надо?

— Да ничего, Андрюш… Ничего мне не надо. Ты только забери меня отсюда. Я больше не буду так напиваться, никогда не буду, честное слово! Ты помнишь, как я потом маялась, Андрюш? Помнишь, как мой режиссер просил меня на съемки отпустить, а ты над ним посмеялся? А я потом опять напилась, истерику устроила.

— Но ты же?.. У нас же сразу с тобой договор был. Ты только моя жена, и все.

— Да помню, помню. Я дурочка была, молоденькая совсем. Нас трое дочерей у родителей было, отец умер, мне только восемь лет исполнилось… А старшей — двенадцать. Такая жизнь была. Все в школе на танцевальный вечер идут, а у меня колготки насквозь шитые-перешитые, от старшей сестренки достались. А в первый сериал я случайно попала. Потом во второй. Боялась, дурочка, что будут снимать, только пока молодая… А потом — как жить? А потом — ты… Помнишь, как ты ухаживал? Надо было мне лучше в театральный поступать, дурочке! Все говорили, у меня талант есть. А я, выходит, его пропила в неволе.

— Да не было у тебя никакого таланта! Ты просто красивая была, и все. Ну, вызвездилась немного. При чем тут талант?

— Нет, Андрюша. Был, был у меня талант. Ты потому на мне и женился, что видел его и захотел свернуть ему шею.

— Чушь! Чушь какая…

— Нет. Не чушь. А с прежней своей женой ты почему расстался? Потому что она успешным модельером грозилась стать? Все к этому шло, ведь так?

— Нет. Не так. Она на мои деньги фирму себе открыла.

— Ну открыла. Не много ты в ту фирму и вложил. А потом? Что ж ты ей не дал развернуться? После развода сделал все, чтобы весь бизнес ей сломать. И сломал. Она так и не поднялась потом. Сейчас вообще без работы сидит, берет частные заказы на шитье. Копейки считает. Зато не пьет! Молодец, она сильнее меня оказалась. А я… Забери меня отсюда, Андрюш!

Она заплакала тихо и сипло, будто закашляла, потянула к нему худые серые руки. Он отстранился от них торопливо, но руки почему-то вытянулись, стали длинными и ловкими, как две змеи, обвили шею так, что стало нечем дышать… Совсем нечем.

Он отчаянно затрепыхался, пытаясь втянуть в себя спасительный воздух, открыл глаза, сел на постели, уставился в ночную серую муть спальни. Тело было скользким и холодным, дрожало как в лихорадке. Даже халат был мокрым, прилип к спине влажным шелком. Надо срочно под душ… Быстрее под душ! Постоять под его спасительными ласкающими струями, смыть ночной кошмар, смыть Валерию. То бишь Валентину…

От горячего душа и впрямь стало полегче. Тело вздохнуло, расправилось, и мысли в голове потекли уже не такие горестно-суетливые. Нормальные потекли мысли. Например, о том, как правильнее с Машкой поступить. Вернее, как отделаться от нее без вреда для психики. Чтоб не снилась потом… Хотя Машка точно сниться не будет, та еще штучка-колючка, из молодых и продвинутых. Эта щучкой в глотку вцепится, а положенное себе стребует. По законному статусу жены. Да и бог с ним, пусть требует. Сколь запросит, столь и даст отступного. Лишь бы отвязалась. Господи, где у него глаза были, когда женился на ней? Захотелось в очередной раз лихость свою мужицкую потешить, наверное. Мол, если рядом такая женушка-соплюшка, то он еще в расцвете и в силе, и старость ему нипочем. И что теперь? Старость — вот она, с бессонницей, с лунной тоской, а молодая жена на тусовках ночных пропадает. Хотя — ну ее, пусть пропадает. Что ему, с ней вместе ночью на луну выть? Одному как-то сподручнее. В общем, все вышло, как в том анекдоте, когда старца уговорили жениться, чтобы было на смертном одре кому воды подать, а ему и пить не захотелось… И что теперь? Мириться с ролью папика? Ходячего кошелька? Глухонемого капитана дальнего плавания? Нет, не нужна ему никакая Машка. Хоть убейте, не нужна. Все. Хватит.

Насухо растершись полотенцем и натянув на голое тело мягкий спортивный костюм, Командор спустился в гостиную, достал из бара бутылку холодной минералки. Сделал большой глоток прямо из горлышка, с сомнением покосился на полбутылки виски. Нет, пить он не будет. Скоро утро. Хотя за окном еще темно, и февральский хмурый рассвет еще только собирается окрасить небо холодной бирюзовой пастелью. А луна таки уже побледнела. Хорошо. Так тебе и надо, сука тоскливая. Скоро тебя вообще не видно будет. По крайней мере, до следующей ночи. А до следующей ночи еще дожить надо. До следующей ночи еще много чего можно сделать. Прощения, например, попросить. У Валентины, у Насти, которая была перед Валентиной, у девчонки этой, как бишь ее? У Леси…

А может, ничего и не надо делать. Прошлого все равно не изменишь, не поправишь, коррективы в него не внесешь. Нельзя проснувшееся раскаяние впихнуть в прошлое. Да и слова какие сопливые, противные — прощение, раскаяние… Что он, монах тибетский, чтобы себя наизнанку выворачивать? Тогда уж лучше живьем на Тибет податься, там, по крайней мере, луны такой нет…

* * *

— …Представляете, девочки, он даже на колготки мне деньги жилит, козел! Как будто мы этими копейками спасемся! Живу теперь, как лохушка какая…

Верка всхлипнула и опустила обратно подол юбки, посмотрела на Лесю с Риткой, ожидая сочувствия. Даже не ожидая, а требуя. Будто дыру на колготке ей сам кризис острыми зубами прогрыз.

— Ой, да подумаешь! — легкомысленно фыркнула Ритка, махнув рукой. — У меня, когда колготок целых не остается, я джинсы надеваю, и все дела. Кирюша вот говорит, что мне джинсы даже больше идут, чем юбки.

Она вздохнула со счастливым всхлипом, подмигнула Лесе заговорщицки. Та ей улыбнулась, покивала понимающе. Вообще, она с трудом узнавала в этой женщине прежнюю Ритку. В голосе, в движениях, в позе ее вовсю хозяйничала ленивая грация счастливой в любви женщины, и даже с неким перебором хозяйничала, будто стремилась взять реванш за годы скитаний по сомнительным виртуально-жениховским сайтам. И прическа у Ритки была другая, и макияж другой. И маникюра на руках не было.