В дверях кухни стоял Витя. Смотрел на них во все глаза, переводил взгляд удивленно с Нади на Сашу, с Ветки на Надю. Молчал. Она вдруг увидела его будто со стороны. Не живого, а на портрете будто. Или на очень четкой цветной фотографии. Трезвый. Адекватный. Аккуратный. Чистенький. Сердитый. Насмешливый. Гордый. Холодный. Глубокие залысины поблескивают испариной. Боже, какие у него большие отвратительные залысины… Почему она раньше этого не замечала? Но она ведь не какая-нибудь там барыня Анна Каренина, она замечала, наверное, просто это было не важно, в общем. Важным и значительным было другое – он был ее мужем, ее на всю жизнь избранником. А в этом деле залысины там всякие да большие уши – уже дело десятое…

Витя на фотографии вдруг ожил, ухмыльнулся противно и кривенько, подошел вплотную к столу. Глядя ей прямо в глаза правдолюбцем-победителем, проговорил громко:

– Хорошо сидишь, значит? Водяру хлещешь? Ну-ну… А я и впрямь думал, что ты не пьешь. А это кто тут у вас? – повернулся он к Саше и даже склонился чуть-чуть, будто его разглядывая. – Это у нас тот самый, скалкой шарахнутый? В прихожей, говоришь, всю ночь его продержала? Ну ты даешь, Надька… Я и не думал, что ты на такое способна! И водку пьет, и с любовником почти на моих глазах кувыркается… Прямо откровение какое-то, ей-богу!

– Витя, это все не так… – тихо проблеяла Надежда, медленно качая головой из стороны в сторону. – Это все не так, Витя… Ты все неправильно понял…

– А почему у вас дверь нараспашку открыта, ребята? Вы еще кого-то ждете, да? Четвертого? Для тебя, что ль, Ветка?

– Прекрати, Вить, не надо… – жалобно проскулила Ветка, со страхом оглянувшись на Надю. – Если хочешь, я тебе сейчас все расскажу, что у меня здесь произошло.

– А детей, значит, в нашу квартиру пристроила, да? Я зашел, удивился так…

– Ты что, разбудил их? – испуганно подпрыгнула на стуле Ветка.

– Да нет, не разбудил. Я своим ключом дверь открыл. Спят твои отпрыски, не суетись. Я как их увидел, сразу догадался, зачем ты их к нам притащила. Чтобы трахаться не мешали, да?

– Витя, не надо, я прошу тебя! – прорезавшимся наконец нормальным голосом проговорила Надежда. – Давай я тебе объясню… Ты же знаешь меня прекрасно, Витя! Не унижай меня. Ну пожалуйста! Это же отвратительно, в конце концов.

– Что отвратительно? Мое поведение тебе отвратительно? А твое? Сама-то ты что, ласточка небесная? Я ж, дурак, и впрямь думал, что ты… Еще и совестью мучился, представляешь? Ушел, мол, бросил бабу… Свою долю в квартире хотел на тебя честно переписать… Во дура-а-а-к…

– А при чем здесь квартира? – удивленно уставилась на него Надежда. – Это же мама нам… Это же ее была.

– Ну и что – мама? Половина-то все равно моя, ты не забыла? Ты ж вроде как юрист у нас, понимать должна. Раз по документам моя половина, значит, моя и есть. Так что придется теперь делиться, ничего не попишешь! Я не хотел, но теперь уже из принципа… Теперь имею право. Надо, надо тебя наказать как следует.

– За что, Вить? За что меня наказывать? – тихо спросила Надежда, подняв на него влажные от набежавших слез глаза. – Что я такого сделала ужасного? Я же… Я же всегда и все для тебя… Я же все делала, как ты хотел.

– Все делала, говоришь? – ухмыльнулся Витя. – А вообще да, ты вроде как старалась, конечно. Изо всех сил пыжилась. А только, знаешь, все равно слабо тебе. Нету у тебя, Надь, самого главного, понимаешь? Нету в тебе настоящего женского экстерьеру. Уровень не тот. А с этим уж ничего не поделаешь. Раз из грязи вышла, то и уровень у тебя свой, плебейский…

– А ну заткнись, жлобина! Не смей ее унижать, слышишь? Заткнись и пошел вон отсюда! – странным глухим баритоном, на одном только выдохе произнес Саша и начал медленно подниматься из-за стола.

У Надежды даже мурашки успели пробежать по спине, пока он поднимался. Витя смотрел на него удивленно, будто ждал, когда ж он наконец встанет и выпрямится во весь рост. Мускулистая шея его напряглась по-бычьи, глаза побелели и уткнулись внимательно в клеточки своей старой рубашки, надетой на Саше, потом медленно опустились вниз, стали так же внимательно разглядывать свои синие с белыми полосками по бокам треники. Вот и желваки заходили – узнал свой домашний прикид, наверное.

– Ребята! Ребята, не надо! Вы что, драться тут собрались, да? – вскочила и выстроилась между ними Ветка. – Вы же мне поломаете тут все, мне не купить потом…

Витя не дал ей договорить, отодвинул от себя одной рукой, и она полетела обратно на стул, ударившись боком об угол стола.

– А с кем тут драться? – весело-задорно повернулся к ней Витя. – С этим, что ли? Ну, дам я ему сейчас пару раз, подумаешь. Но так, чтоб запомнил. Ты не бойся, Ветка, я чисто все сделаю, без разгрома. Ну, иди сюда, защитник униженных мною и оскорбленных…

Надежда вдруг испугалась так, что ноги онемели и будто приросли к полу. Надо было подскочить, встать между ними храбро, как Ветка, да она не смогла. Страшно стало. Страшно и стыдно. Потому что Витя и в самом деле мог «дать». С маниакальным каким-то упорством он много лет занимался японской борьбой с труднопроизносимым и смешным названием и, что ее особенно удивляло, не пропустил за эти годы ни одной тренировки. Такая вот у него была «хоба замечательная», как он сам выражался. И дома, на балконе, облачившись в кимоно, подолгу приседал и яростно вскидывал вперед руки, и застывал на месте, и вдыхал и выдыхал шумно воздух, и лицо у него при этом было таким забавным… как будто даже зверским немножко. Глядя на его пассы из комнаты, она гордилась страшно: он у нее не просто так муж, он еще и защитник.

– Не смей ее унижать. Слышишь, ты? – повторил тихо Саша и шагнул к нему решительно. – Пойдем-ка выйдем отсюда, поговорим.

– Ага, сейчас, – улыбнулся снисходительно Витя. – Сейчас все брошу и буду с тобой разговаривать.

А дальше все произошло быстро, как в кино. Витя и в самом деле «дал» – аккуратно и молниеносно нанес удар так, что Саша рухнул на пол, стукнувшись головой глухо и страшно. Как раз на маленьком пятачке между столом и холодильником. Надя и Ветка застыли в ужасе, глядя, как из уголка его рта побежала струйка крови и закапала на чистый линолеум. Он вообще, казалось, не подавал больше признаков жизни, лежал себе с запрокинутой головой, неловко подогнув под себя ноги.

– Господи, ты же убил его… – первая пришла в себя Ветка. – Витя, ты правда его убил?

– Ну да, как же… Зачем мне такие неприятности? – легко хохотнул Витя и развернулся к двери. – Оклемается ваш красавчик, не бойтесь. Я же обещал, что все аккуратно сделаю, без убийства и лишнего разгрома. Ну, пока, девчонки. Развлекайтесь дальше, пошел я.

Он тихо прикрыл кухонную дверь и исчез, оставив после себя запах дорогого одеколона. Хороший запах, Надежде он всегда нравился. Запах чистоты и свежести, особенной мужской силы и респектабельности, запах трезво-положительной семейной жизни. Или, может, запах другого человеческого уровня, Надежде не доступного, как выяснилось. Она и в самом деле в этих дорогих изысканных запахах не разбиралась, никогда себе толком духи подобрать не могла. Да и людей тоже не умела разделять по этим самым уровням, если честно. Что еще за уровни такие? Кто их вообще придумал? И как это было бы просто и неинтересно, если б всех взять и распределить по этим «уровням». Одни на самой высоте красуются, другие внизу, в грязи барахтаются, третьи посередке определились… Может, это и впрямь так и есть, может, она не понимает чего, конечно, а только сама она видела людей не в уровнях, а… как бы это сказать… в плоскостях, что ли? Чуть развернул эту плоскость – таким видишь человека, еще чуть развернул – глянь, а он уже другой. И в самом низшем уровне такие сложности можно увидеть, что высшему они и для понимания недоступны. А если еще повернуть плоскость, то вообще картинка наоборот переворачивается, сверху вниз, потому как во все времена стремление причислить себя к высшему уровню считалось ярким признаком плебейства… Так что зря бедный Саша так неудачно под кулак Витин подставился, ее защищая. Ей вообще плевать на эти Витины «уровни» с высокой колокольни. Просто она честно объяснить Вите хотела, что вовсе ни в чем не виноватая.

На ватных ногах она встала из-за стола, тихо склонилась над Сашей, попыталась приподнять с пола его голову. Она была тяжелой и безжизненной, сквозь чуть пробивающуюся черную щетину на щеках и подбородке разливалась синюшная бледность, и на ее фоне красная кровавая дорожка казалась абсолютно черной.

– Саша… Саш… Ты слышишь меня? Ну очнись, пожалуйста… – испуганно попросила она.

– Да чего «очнись»! – тоже пришла в себя и вскочила со своего стула Ветка. – Тут действовать надо, а не причитать. Где-то у меня нашатырь был, дай бог памяти…

Она закрутилась, засуетилась бестолково, потом начала довольно быстро шуровать по кухонным ящичкам и вскоре сунула Саше в лицо пузырек с нашатырем, помахала им резко перед самым его носом. Голова его тут же дернулась в Надиных руках и ожила, лицо сморщилось страдальчески. Открыв глаза узкими щелочками, он долго смотрел на Надю сквозь густые ресницы, будто не узнавая.

– Саш, ну что? – жалобно потянула она, виновато улыбаясь. – Лучше тебе?

Он ничего не ответил, высвободил из ее рук свою голову, сел на полу. Оглядел вокруг себя пространство, потом улыбнулся им, сидящим около него на корточках, тихо и грустно:

– Что ж вы, ребята, все по голове моей стучать норовите, а? Вот же взяли моду – по голове стучать… Других мест нету вам, что ли?

– Саш, ну зачем ты к нему полез… Не надо было! – сквозь слезы проговорила Надя. – Мы бы сами разобрались… Дела наши, семейные…

– Да какие, к черту, семейные! – вдруг сердито проговорил Саша, пытаясь подняться с пола. – Он же унижает тебя с садистским удовольствием, а ты сидишь, извиняешься неизвестно за что, будто и впрямь в чем виновата.

– А что, что он мог еще подумать, тебя увидев? Он и решил, что мы… что я…

– Да ну, слушать тебя противно, – махнул он в ее сторону рукой и побрел в ванную, осторожно держась за стеночку.

– А ведь он прав, Надька, – проводив его взглядом в спину, тихо произнесла Ветка. – И в самом деле – слушать тебя противно.

– Да почему?

– Ну не дурак же он, твой Витя, в самом-то деле! Застал он нас на месте прелюбодеяния, видишь ли! Честный обманутый муж! Что он, очевидных вещей не замечает? Здесь же сыростью пахнет, и дверь открыта, и дети у тебя спать уложены… Все он увидел прекрасно, что к чему и как! Да и вообще… Это же он тебя сам бросил! Если б ты и в самом деле развлекалась на всю катушку – имела бы право! А он пришел тут проверять, видишь ли, соблюдает ли ему брошенная жена верность… Это неправильно, Надь, это действительно унижение, Саша прав…

– Прав, конечно, – подал голос из коридора Саша. Зайдя на кухню и усевшись на свое прежнее место, помотал мокрой головой из стороны в сторону, потом в упор уставился на Надю, помолчал немного. – Ты и сама понимаешь, что я прав. Нельзя так себя унижать. Надо выдирать себя из собственного рабства, а не искать ему всяческие оправдания. Иначе прорастешь в нем корнями, потом не выберешься.

– Ну почему – рабство? – тихо-виновато возразила ему Надежда. – Это не рабство, это семья. Это терпение, это мудрость, в конце концов. Многие так живут. Да все почти!

– Ага. Многие вот так и убеждают себя, попадая в рабство. Еще и алиби себе для успокоения придумывают – любовь, мол. Если, мол, любишь – все вытерпишь. А только любовью в таких отношениях и не пахнет. Нету ее. Кураж власти есть, унижение есть, а любви – нету. Хотя внешне все красиво бывает – ни к чему не придерешься. Заботятся о тебе усиленно, целуют-обнимают, милым-дорогим через каждое слово называют.

– …Птичьи перышки себе, идеально трезвому, милостиво почистить разрешают… – вставила свое ироничное слово и Ветка, стрельнув хитрым глазом в Надю. – А почему бы и нет? Почему бы и не потешиться, не полюбоваться своими сомнительными достоинствами? Очень же удобно! Да и приятно, наверное, когда по твоей дурацкой прихоти женщина себя голодовкой изводит, по салонам бегает, чтоб сделать из себя глупую куклу Барби. А когда захочется – и пнуть ее можно, к другой уйти. Но так, чтоб обратно ждала, чтоб волновалась: придет, не придет…

– Ну хватит! – рассердилась Надежда, стукнув ладошкой об стол. – Чего ты несешь такое, Ветка? Хватит!

– Чего-чего… Правду тебе несу, вот чего. А самое противное, Надя, знаешь в чем? Он ведь к тебе действительно вернется скоро. Вот увидишь – обязательно вернется. Потому что он слабый и злой, ему рабыня нужна. Кураж нужен. Саша прав…

Они замолчали неловко, сидели, уставившись в столешницу. Надя изо всех сил сдерживала слезы, проглатывала их в себя большими порциями, шмыгала изредка носом. Не хотелось ей при Саше плакать. И с Веткой спорить не хотелось. Хороша же подруга – разнесло вдруг ее на откровенность! При Саше-то зачем…

– Ладно, девчонки, поеду я домой. Там костюм мой подсох уже. Спасибо, – поднялся из-за стола Саша, – мне утром вставать рано. Поспать хоть немного надо.