Он взял мобильный телефон и заперся в ванной, чтобы оттуда позвонить Эстрелье. Почти шепотом сообщил ей, что заедет завтра утром и заберет ее. Куда? Нет, это сюрприз.

Весь вечер он был чрезвычайно разговорчив и мил с Фьяммой.

Фьямма проснулась, когда Мартин уже ушел. Накануне он сказал ей, что собирается прокатиться по побережью — побывать в живописных рыбацких поселках (правда, не уточнил, в каких именно), поскольку давно думает завести в газете колонку, которая будет рассказывать о красотах и богатствах родного края, чтобы привлечь туристов и способствовать экономическому процветанию побережья. Колонка должна будет выходить в приложении к пятничному номеру. Фьямма выслушала его тираду без малейшего интереса.

В то утро ветер пел и насвистывал. Фьямма вышла на балкон посмотреть на пальмы, которые качались и размахивали листьями в такт музыке ветра. Ей показалось, что они качаются в ритме "Весны" Вивальди. Она подхватила мелодию, и вдруг, словно ее пение совершило чудо, в воздухе закружились маленькие, похожие на колокольчики цветы, вероятнее всего сорванные ветром с джакаранд, которых на улицах Гармендии-дель-Вьенто росло великое множество.

Фьямму удивляли эти деревья, называемые в народе "синим факелом", — она никогда не видела на них листьев: они либо были сплошь покрыты цветами, либо стояли совершенно голые. Цвели джакаранды один раз в год, и, когда это происходило, город утопал в море цветов.

Колокольчиков в воздухе становилось все больше и больше, и вот они уже пробились сквозь приоткрытые окна в квартиру Фьяммы. Все утро синие цветы кружились в воздухе и оседали на мебели, на полу — на всех свободных поверхностях.

Как только колокола прозвонили в два часа, Фьямма вышла из дому. Она была вся в белом. Шла по улице, и воздух, как и ее душа, был наполнен нежным ароматом синих колокольчиков, которыми были усыпаны все тротуары и мостовые и по которым Фьямма шагала, как по душистому ковру. Она свернула на Виа-Глориоса и остановилась в начале улицы Ангустиас. "Как странно, — думала она, — что Давид живет на той самой улице, по которой я так часто ходила в детстве". Это была ее любимая улица, которой в тот день "синие факелы", казалось, поднесли бесценный дар, засыпав крыши всех ее домов цветами.

Фьямма вынула из кармана брюк полученную накануне записку — хотела посмотреть номер дома. "Принеси только свои руки... и свои желания", — перечитала она. Фьямма улыбнулась и неожиданно для себя поцеловала записку.

Ей нужен был дом номер пятьдесят семь. Фьямма зашагала по улице, отыскивая глазами нужную табличку. "Не та ли это улица, где живет Эстрелья?" — вдруг подумала она и тут же поняла, что права: узнала подъезд, в который когда-то входила. Фьямма зашагала быстрее — совершенно некстати было бы столкнуться сейчас со своей пациенткой. К тому же выяснилось, что она идет по четной стороне улицы, а ей была нужна нечетная. Пройдя еще метров тридцать, Фьямма остановилась в изумлении. Не может быть! Давид Пьедра жил в том самом фиолетовом доме, который волновал ей воображение в детстве. В доме, который всегда выделялся среди розовых и голубых строений. В доме, который она про себя называла "экзотическим цветком Востока". Единственном в Гармендии-дель-Вьенто доме фиолетового цвета. Она остановилась возле старой деревянной двери и взялась за тяжелую, позеленевшую от времени бронзовую ручку в форме русалки с длинными руками, волнистыми волосами и изогнутым хвостом. Фьямма подумала, что такая вещица вполне могла бы украсить какой-нибудь музей. Она постучала, и дверь подалась — оказывается, она была лишь прикрыта.

Внутри у Фьяммы все трепетало. Как давно она не испытывала этого чувства! А все потому, что уже давно жила без любви. Фьямма порадовалась, что забытые чувства возвращаются к ней.

То, что она увидела за дверью, удивило ее еще больше: арабский фонтанчик, окруженный арками, в которых разместилось множество скульптур, одна прекраснее другой. Голубка Аппассионата, отряхивавшаяся после купания в фонтане, полетела ей навстречу и уселась на плечо. Фьямма поискала глазами Давида и обнаружила его на одном из выходивших во внутренний дворик балконов. Он наблюдал за Фьяммой с той минуты, как она открыла дверь. Давид тоже был в белом, и его спутанные каштановые волосы блестели на солнце.

С широкой улыбкой на лице Давид медленно спустился, чтобы поздороваться с Фьяммой. Его оливковые глаза сияли от удовольствия. "Ты просто красавица", — сказал он, взял Фьямму за руку и повел к одной из арок.

Там уже все было готово. Еще накануне вечером Давид приготовил глину. Сейчас он достал фартук — великоватый для Фьяммы — и помог надеть его. Приподнимая ее волосы, он ощутил запах цветов апельсинового дерева — запах, который он (как когда-то Мартин) давно окрестил для себя "ароматом Фьяммы". Присутствие Фьяммы рядом с ним волновало Давида. С Фьяммой происходило то же самое. Она испытывала робость оттого, что находилась в новом для нее месте, и оттого, что Давид тоже робел. Она не знала, сможет ли сосредоточиться на том, что будет объяснять ей этот мужчина, к которому ее влекло с неодолимой силой.

Давид, делая вид, что все нормально, начал урок, объяснив, что для начала им потребуется пирамида из глины и что Фьямме нужно привыкнуть к материалу. Он заставил Фьямму снять единственное кольцо, что было у нее на руке, — обручальное, — встал у нее за спиной и взял ее за запястья. По спине Фьяммы словно пробежал электрический ток от близости горячего тела Давида, который тоже не смог удержаться и на миг прильнул к Фьямме. Она почувствовала его дрожь. Давид медленно и осторожно поднес ее руки к вершине глиняной пирамиды и одним движением погрузил их во влажную массу Четыре испачканные в глине руки неподвижно замерли, в то время как тела в тишине наслаждались сознанием того, что они живые.


Восхваление

Cantate canticum novum...

Cantate anima mea...

Exsultet terra...

Celebrate, aclamate

Quia bonus est.

В ту субботу Агуалинда казалась затерянным раем, жаждавшим раскрыть объятия всем влюбленным. Полные счастья сердца Эстрельи и Анхеля бились в такт волнам, то набегавшим на песчаный пляж, одевая его в сверкающую парчу и пенные кружева, то отбегающим прочь, — казалось, волны танцуют неведомый прекрасный танец, исполненный гармонии и страсти. Когда позади остался последний поворот, а впереди открылся сверкающий бирюзовый простор, они перестали бояться, что кто-нибудь увидит их вместе.

Кроме двух пеликанов, сосредоточенно вглядывавшихся в воду в надежде поймать летучую рыбку, на пляже не было никого. От разложенных на песке рыбацких сетей остро пахло свежей рыбой. Для Эстрельи и Анхеля перемена обстановки была целым событием: они были любовниками в темнице, поскольку не могли нигде показаться вместе и были обречены встречаться каждый раз все в тех же четырех стенах. И хотя оба получали огромное наслаждение от этих встреч, им все же подспудно хотелось вырваться наружу.

Поэтому они не стали ждать ни минуты — быстро разделись и бросились к словно только их и ожидавшему морю.

Эстрелья никогда не бывала в этих местах и не подозревала, что они так прекрасны. Анхель рассказал ей, что впервые его, тогда еще совсем маленького, привела на этот пляж мать. Добраться сюда было нелегко — нужно было обогнуть гору по разбитой грунтовой дороге. Вот почему Агуалинда и сохранилась в почти первозданной красоте. К тому же местные жители тоже, как могли, оберегали этот свой кусочек моря, которым кормились, не имея других средств к существованию. Много лет назад один рыбак поведал Анхелю, что здесь все еще водились нереиды — морские нимфы. Рыбаки иногда видели их на рассвете в полнолуние. Нереиды путешествовали по океанам верхом на морских коньках или на дельфинах, и почти всегда головы их были украшены великолепными уборами из кораллов, откуда выпрыгивали веселые разноцветные рыбки. Мальчику ни разу не удалось увидеть нереид — как бы рано он ни вставал, когда прибегал к морю, солнце было уже высоко. Но он верил, что нереиды существуют, потому что каждое утро оставлял им в море маленькие подарки — цветы или раковины, — а на следующий день эти подарки исчезали.

Прошло сорок лет, и вот он снова вернулся в заповедный уголок своего детства. Вернулся влюбленный, а потому счастливый и полный надежд, как когда-то в далеком детстве. Ему не терпелось показать Эстрелье все сокровища этого уголка. Радуясь, как ребенок, он закрыл ей глаза руками и подвел к тому месту, некуда открывался необыкновенный вид на морской простор. Когда он убрал руки, Эстрелья увидела, как в прозрачной воде сверкают мириады разноцветных искорок. Множество рыбок самых немыслимых расцветок скользили сквозь крохотные отверстия в кораллах. Солнечные лучи, пронизывавшие воду, наполняли картину блеском и сиянием. Десятки морских коньков выплыли ей навстречу и словно приветствовали ее веселым грациозным танцем. Когда Эстрелья и Анхель поплыли вперед, им пришлось прокладывать себе дорогу среди множества крохотных рыбок, которые, словно розовые лепестки, падали на их тела. Казалось, каждая рыбка хотела поцеловать их.

Все было так, как и прежде. По-прежнему резвились в воде те рыбки, которыми он так часто любовались в детстве. И те, которых он боялся (не потому что были опасны, а из-за того, что у них были уродливые головы, способные внушить страх ребенку), тоже были на месте.

Он заметил на дне морскую звезду, достал ее и подал Эстрелье, которая пребывала в состоянии похожем на транс, — она чувствовала, что это ее мир, ей казалось, что она принцесса этого подводного царства, одна из тех самых нереид.

Когда они наконец пресытились великолепным зрелищем, то вышли на берег, упали на песок и предались другому наслаждению — объятиям и поцелуям, а когда им надоел песок, проникавший во все поры, побежали к морю и продолжали любить друг друга в воде. Устав от водной акробатики, они заснули под крики птиц, которые появились вместе с последними лучами заходящего солнца. Горизонт потемнел и приготовился к долгой ночи. На небо медленно выплыла его царица — просоленная луна, такая полная, что казалось, она вот-вот лопнет.

А в это время в доме пятьдесят семь по улице Ангустиас ветерок, пахнущий фиолетовыми колокольчиками, сменился ураганом страсти. Давид и Фьямма недолго месили мокрую глину — тела их не выдержали напряжения, и вскоре их руки погружались уже не в глину, а в податливую плоть. С той секунды, когда она ощутила дрожь Давида, Фьямма была не властна в своих желаниях. Было уже поздно противиться страсти. В руках скульптора ее тело становилось послушной массой, из которой он мог лепить все, что ему было угодно.

Они не помнили, как оказались на земле, — белые одеяния сорваны, тела испачканы землей и глиной.

Фьямма таяла в умелых руках Давида, который "ваял" такие ласки, о которых она и не подозревала. Он знал ее тело в мельчайших подробностях. Еще бы: вот уже двадцать пять лет он лепил его из глины, вырезал из дерева, высекал из камня. Он создал это тело в своем воображении, он мечтал о нем, не зная, что оно существует на самом деле. Он давно потерял надежду найти свою мечту, а потому вкладывал всю любовь в холодные изваяния, которые создавал и которые создавали из него большого художника. И вот он держит свою мечту в руках, может обнять, поцеловать, прижать к себе. Может раствориться в ней, теряя от любви голову. Сколько раз он гладил рукой эти каменные фигуры? Сколько раз просил небо оживить хотя бы одну из них, хотя бы на одну ночь!

И вот в пятьдесят лет он ощутил вкус любви. И любовь эта была из мира искусства. В ней была вся та красота, какая была ему необходима. Она была женственной, чувственной и нежной. Была легкой и воздушной, точно перышко. Была девственной, словно нешлифованная яшма, — Давид угадывал по стонам Фьяммы, что никто никогда не ласкал ее так, как делал это он. Вот почему в тот вечер он обращался с телом Фьяммы, словно это был новый материал, из которого его руки должны сотворить новую женщину. Не осталось ни одного сантиметра на ее теле, которого Давид не перевоссоздал бы. Его пальцы были инк совершенные инструменты для извлечения стонов       наслаждения. С особым трепетом он ваял грудь Фьяммы, медленно и осторожно выравнивая каждую полусферу, каждый лепесток готового раскрыться розового бутона.

Давид не спешил — творение, выходившее из-под его рук, было бесценным. Как опытный скульптор, он завершал сначала одну часть фигуры, а потом переходил к следующей. Он взял в руки нетронутое лицо любимой и языком, словно резцом, изваял один глаз, затем другой, обозначил брови, ресницы, линию носа, спустился по одной из скул к мочке уха и задержался там, тщательно и осторожно высекая прелестную ушную раковину.