Времени у них было сколько угодно, и они могли идти куда хотели. И не нужно было бояться косых взглядов или колких замечаний. Мартин наконец-то почувствовал себя полностью свободным. Он так долго прятался, что страх глубоко въелся в него. А теперь бояться было нечего, все трудности остались позади. Даже увольнение он воспринимал сейчас как благо. Права поговорка: нет худа без добра. Он был уверен: все, что с ним происходит, помогает ему полностью отречься от старой жизни и начать новую. За все двадцать пять лет работы у него не было таких больших каникул. Почти каждый год они с Фьяммой (отпуск они старались брать в одно время) отправлялись куда-нибудь, но они всегда знали, через сколько дней должны вернуться и чем будут заниматься потом. Теперь же Мартина никто нигде не ждал, никуда не нужно было спешить, а впереди была полная неизвестность, и это придавало жизни особую прелесть.

Они выпили чаю с привкусом манго в дорогой сердцу Мартина прелестной английской чайной на углу Пьяцца-ди-Спанья. Старый официант узнал в Мартине семинариста, когда-то приходившего сюда каждый вечер и что-то долго писавшего за тем самым столиком, где он сидел сейчас с дамой. Мартин признался, что это действительно он, пригласил официанта посидеть с ними, и они долго оживленно раз-говаривали, мешая испанские и итальянские слова. А уходя, Мартин с Эстрельей унесли с собой точную карту, на которой были обозначены все ангелы, которых следовало увидеть: в молодые годы официант работал в одном из павильонов галереи Уффици во Флоренции.

Несмотря на долгий перелет, Мартин и Эстрелья чувствовали себя прекрасно. Италия бодрила их. Они чувствовали себя детьми, готовыми поглотить этот мир кусочек за кусочком, словно праздничный торт, залитый шоколадной глазурью.

Мартин не хотел терять времени. К нему вернулось желание наслаждаться каждой минутой жизни. И поэтому он торопился поскорее зашагать по Дороге ангелов, провести любимую женщину по заветным уголкам этой страны, набраться новых, общих с Эстрельей, впечатлений, которые станут и их общими воспоминаниями. А больше всего он спешил увидеть, как будут расширяться от удивления и восторга бархатные глаза Эстрельи при виде самых прекрасных в мире ангелов. Он хотел стать счастливым, любуясь ее счастьем. А она горела желанием приносить радость Мартину — теперь это была ее миссия и смысл ее жизни. Оба думали, что это и есть настоящая любовь — приносить другому радость и становиться счастливее от этого. И оба, отыскивая ангелов на римских улочках, не понимали, что нужен им совсем иной ангел: тот, что принесет покой их измученным сомнениями душам.

Попросив Эстрелью закрыть глаза, Мартин подвел ее ко входу на мост Сант-Анжело. Открыв глаза, Эстрелья увидела перед собой десять огромных ангелов Бернини, стоящих по обеим сторонам моста и словно благословляющих каждого, кто входит в замок Святого Ангела.

С этой минуты в Эстрелье с новой силой вспыхнула давняя страсть, и в течение всей поездки она старалась не пропустить ни одного ангела, и не только любовалась ими, но и приобретала их где только можно.

Мост Сант-Анжело был началом "Дороги ангелов".

Далее они следовали указаниям официанта из английской чайной: зашли в собор Святого Петра, где их благословили несоразмерно пропорциональные херувимы.

Парадоксально, но, несмотря на отсутствие всякого чувства меры у создателей собора, нагромождавших одну великолепную деталь на другую, эти колонны, алтари и скульптуры были прекрасны и даже соразмерны.

Долгие часы провели Мартин и Эстрелья, разглядывая алтари, усыпальницы и часовни. Забыв обо всем, вглядывались в "Пьету" Микеланджело. Горели свечи, и запах воска и ладана напомнил им о тайных встречах в часовне Ангелов-Хранителей. Они поняли, что, как бы ни хотели увидеть за один день как можно больше, им не справиться с потоком впечатлений — для этого требуется много времени. И все же, уже пресытившись красотой, они решили продолжить пир и отправились не куда-нибудь, а прямиком в Сикстинскую капеллу. Там они дождались, пока вышла толпа увешанных фотоаппаратами и кинокамерами японцев, и, воспользовавшись суматохой, юркнули внутрь, не замеченные охраной.

Они остались в капелле наедине с великим творением эпохи Возрождения. Никогда прежде Мартин не видел ее такой сияющей и живой — раньше ему мешал дым свечей и пыль веков. Он был поражен. Это место несло в себе удивительную энергию. Мартину пришла в голову мысль улечься вместе с Эстрельей на пол, чтобы оранжевые, розовые, нежно-зеленые, ослепительно-желтые и победно бирюзовые потоки пролились прямо на них.

Свод капеллы являл собой сплав жестов, выражений, рук, туник, гнева, любви, грозных приказов, указующих перстов и свитых в кольца змей. Боги творящие и разрушающие, отпускающие вину и карающие. Рука гениального мастера поместила на гипсовом небе все земные пороки и добродетели.

Зачарованные зрелищем, Мартин с Эстрельей впали в странную летаргию — глаза заволокло пеленой, руками было невозможно пошевелить. А из алтаря за ними наблюдал неумолимый Высший Судья, который выносил приговоры со стены — высоко подняв руку, грозя наказать их обоих за святотатство.

Когда они пришли в себя, вокруг слышались стоны, жалобы, звуки трубы и плач. В церкви было темно, и осужденные мучиться в аду грешники бросались в ноги Судье, моля о жалости. Некоторые из них пытались бежать, преследуемые нечистью. Напуганных Мартина и Эстрелью ангелы привели пред очи Судьи, который, перечислив совершенные ими грехи — измены, ложь, любовные встречи в доме Божьем, — осудил их гореть вечно в адовом огне. Эстрелья вопила от ужаса, стараясь освободиться от железной руки, подталкивавшей ее к отвратительной лодке, полной грешников. Кричала, что, когда познакомилась с Мартином, не знала, что он женат, и валила всю вину на него. А самого Мартина в это время тащили в темноту, вместе с визжащей и смердящий толпой, подгоняемой трезубцами, спотыкавшейся и падавшей. Оглушающий рев труб возвестил об окончании этого суда и начале следующего. Жара и духота становились все сильнее по мере того, как лодка опускалась глубже, и в конце концов Мартин с Эстрельей начали громко отрекаться от своей любви, раскаялись в том, что ласкали друг друга столько вечеров и ночей, что встречали вместе рассветы, горько пожалели о том, что встретились тогда в парке Вздохов, страстно захотели вернуться к прежней одинокой, скучной и монотонной жизни в родной Гармендии. Уже почти задыхаясь, в панике они предприняли последнюю попытку избежать наказания: взявшись за руки, бросились с лодки в пустоту, отчаянно пытаясь найти какую-нибудь дверь, что выведет на свободу, но ангелы тьмы, заметившие их бегство, бросились в погоню. Держась за руки, задыхаясь, они на ощупь искали выход — шлепали ладонями по стенам, которые почему-то вдруг стали белыми и гладкими, а все былое многоцветье красок куда-то вдруг исчезло.

Мартин ругал себя за глупую идею остаться с Эстрельей в церкви. Он не понимал, что происходит, одно было ясно: надо бежать. Внезапно из темноты появилась прекрасная сивилла в зеленых и охряных одеждах, взяла их за руки и подвела к огромному окну, откуда Мартин и Эстрелья, ни секунды не раздумывая, ринулись наружу.

Уже во второй раз Мартин видел настолько яркий сон, что принимал его за действительность. И каждый раз, когда это случалось, рядом была Эстрелья.

Впервые это произошло на пляже в Агуалинде, где Мартину показалось, что он увидел резвящуюся нереиду, встретить которую было мечтой его детства. А сейчас усталость после трансатлантического перелета породила страшную фантазию, от которой он, как ни хотел, не мог избавиться.

Мартин понимал, что спит, но, как ни старался, никак не мог проснуться. Тело его испытывало ужасное ощущение падения, в конце которого Мартина ждала неминуемая смерть. Он пытался открыть глаза, чтобы прекратить это падение, но не мог. И лишь когда до земли оставались считанные метры, Мартин приподнялся с пола. И проснулся. Он задыхался, пот катился с него градом. Свод капеллы был таким же, как и раньше. На стены уже падали вечерние тени. Спящая спокойным глубоким сном Эстрелья была особенно прекрасна.

Нужно было уходить до наступления ночи. Мартин поцелуем разбудил Эстрелью, и они начали искать выход. Но все двери оказались заперты. Они в прямом смысле были в плену у искусства.

Фьямме деи Фьори о путешествии Мартина Амадора и Эстрельи Бланко стало известно в тот же день, когда это путешествие началось: Альберта не смогла удержаться и позвонила Фьямме на работу, чтобы уведомить ее обо всех деталях. Рассказала, что Мартин с Эстрельей отправились в Италию и что билеты у них только в один конец. Что они намереваются посетить Тоскану, пожить в чудесных гостиничках прелестных приморских городков. Альберте все это было известно, потому что организацией поездки занимался один из ее друзей.

Для Фьяммы новость была как жестокий порыв ветра, задувший слабый огонек надежды в ее сердце. В глубине души она надеялась, что их с Мартином брак еще можно спасти, но ждала, пока муж первым попросит прощения. Она скучала по нему, сама не понимая почему. Возможно, это был животный инстинкт: когда другая женщина отняла у нее любовь мужа, она начала бороться за эту любовь. У нее, не спросив разрешения, увели мужчину. А может быть, любовь к мужу вспыхнула с новой силой, потому что были задеты гордость Фьяммы и ее чувство собственного достоинства?

Звонок Альберты показал, что надеяться больше не на что. Фьямма попросила подругу никогда больше не упоминать даже имени ее бывшего мужа. Она решила с корнем вырвать его из своей жизни.

Фьямма совсем перестала ходить куда-нибудь и целиком погрузилась в работу, не только не испытывая от этой работы удовольствия, но почти ненавидя ее. Вечерами и ночами она вспоминала свою жизнь с Мартином и думала о том, что делают сейчас ее бывший муж и Эстрелья. Она не подходила к телефону — не хотела притворяться, что ничего не происходит, с деланым спокойствием отвечать на вопросы и интересоваться чужими делами, которые ее совершенно не интересовали. Она снова и снова перелистывала старые альбомы с фотографиями, пытаясь в них отыскать причину случившегося. Она то ненавидела бывшего мужа, то сгорала от любви к нему. Просыпаясь ночью, она искала его в постели, а не найдя, начинала перечитывать стихи, которые он посвящал ей когда-то в далекой молодости. Она разыскала пылившиеся на чердаке фотографии, которые они сделали вместе, когда пытались поймать объективом прекрасные мгновения. И оклеила этими фотографиями все стены в спальне.

Однажды на рассвете Фьямма увидела на подоконнике Апассионату и бросилась открывать окно — она совсем забыла о радостях голубиной почты. К лапке птицы был привязан туго скрученный листок. Когда Фьямма открыла окно, Аппассионата влетела в комнату и принялась, гулькая и хлопая крыльями, летать из угла в угол, словно хотела поиграть с Фьяммой, доставить ей немного радости, которой сейчас так мало было в ее жизни. А Фьямма, как ни старалась, не могла ее поймать. Так они и играли в кошки-мышки, пока Аппассионата не вылетела в коридор и не уселась на раму картины "Восемь роз" — куска испачканной кровью блузки, которая была на Фьямме в день памятного знакомства с Эстрельей. Фьямма тогда разглядела в расплывшихся пятнах крови сюрреалистический рисунок и вставила кусок блузки в раму. И вдруг Фьямма с удивлением увидела, что кровь с ткани совсем исчезла. Сейчас это был просто наклеенный на голубую бумагу кусок белой ткани с надписью золотом. Она посмотрела на пол и увидела крохотную лужицу засохшей крови. Фьямма не знала, сколько времени этому пятну. Она сняла картину со стены и принялась уничтожать ее на глазах у птицы: оторвала кусок ткани от паспарту, сломала раму, стерла надписи, сделанные ее же рукой, потом взяла ножницы и изрезала ткань в мелкие клочки, вымещая на ней всю ту ненависть, что накопилась после ухода мужа. Это был единственный предмет в доме, от которого Фьямма захотела избавиться.

Когда с картиной и вспышкой ненависти было покончено, голубка подлетела к Фьямме, чтобы та могла взять доставленное ей послание. Давид снова возвращался в жизнь Фьяммы. Написанные его рукой слова пробудили в ней чувства, забытые за последние месяцы. Он просил ее отказаться от добровольного траура. Приглашал ее совершить, как бывало раньше, прогулку к морю. Обещал повести ее в одно, без сомнения, знакомое ей место — в Пещеру ветра. Послушать ветер и попросить у него совета. Давид тщательно взвешивал каждое слово — он хотел убедить Фьямму прийти. Не мог больше жить, не видя ее. Он знал, что стоит им встретиться, и все будет как прежде.

Давид Пьедра тронул сердце Фьяммы деи Фьори. Она согласилась встретиться с ним в тот же вечер. На том же месте и в то же время, что и всегда. Аппассионата понесла новость на улицу Ангустиас.

И все же Фьямма немного сомневалась. Она не хотела, чтобы ее видели с другим мужчиной... по крайней мере пока. Фьямма сама не понимала, чего боялась. Она казалась себе вдовой, которая у гроба мужа кокетничает с тем, кто приносит ей соболезнования. Такое уж воспитание она получила. А в трудный момент нелегко отказаться от тех представлений о жизни, которые впитал с материнским молоком. Ей вспоминались слова матери: "Нужно не только быть хорошей, Фьямма, нужно еще и казаться хорошей", — и слова отца: "Жизнь убивает нас с рождения". Эту последнюю фразу Фьямма чувствовала особенно глубоко. Но сейчас она толковала ее по-другому — Фьямма ощущала, что начинает уставать от жизни. Все утрачивало смысл. У нее не было привязанностей: ни детей, которые нуждались бы в ней, ни мужа, который любил бы ее, ни матери, которая бы о ней заботилась, ни желаний, которые хотелось бы осуществить. Даже пациенткам она была не особенно нужна — они могли бы прожить и без Фьяммы. Даже та радость, которую давал ей Давид, угасла в тот день, когда Фьямма узнала об измене мужа. Начинался кризис, каких она прежде не знала. Депрессия, сужая круги, подбиралась к ней. Так кружит над добычей голодный гриф — еще немного, и вцепится в нее, разрывая на части.