– Что мы всё о ерунде да о ерунде! – откинулся на подушки боярский сын Захарьин. – Ты скажи лучше, друже, как ныне под Москвой с охотой? Осталась еще дичь али всю повывели?

– Да кто же его знает? – пожал плечами гость. – Без тебя больших выездов и не случалось. Государь, сам знаешь, больше медвежью забаву почитает, я же все лето в Угличе просидел. Никто, выходит, угодья здешние вовсе не тревожил.

– Так надо встряхнуть, покуда дожди не зарядили!

– Надо, Федор Никитич, надо! – охотно согласился князь Шуйский. – Бо заскучали сокола наши без неба да без парной кровушки!

– Когда?

– Неделю хотя бы надобно, чтобы собраться.

– Договорились! – столкнулись полные вина кубки. – Повеселимся!


Когда гости покинули хоромы Захарьиных, Ксения взялась за локоть мужа, прижалась к его плечу щекой.

– Ты заметил, какая княгиня Елена тихая была ныне? – сказала она. – Мне показалось, что и формами изрядно округлилась. Не иначе, тяжела ходит.

– Это нам с тобой в радость, любая моя, – вздохнул хозяин дома, – а Василию жениться запрещено. Посему родить она может токмо байстрюка. Уж не знаю, как они с сим делом решать станут…

– Можно и решить, – пожала плечами женщина, год назад терзавшаяся точно таким же вопросом. – В следующий раз надобно будет ее от вас увести да поболтать.

* * *

Увы, боярская дочь Ксения Захарьина даже не подозревала, что видит свою подругу последний раз в жизни. И что не будет через неделю никакой соколиной охоты, и никакого развлечения. Что князь Василий Иванович вдруг станет хмурым и нелюдимым, сторонясь всякого веселья.

Какая беда случилась с княжной Еленой, верной его спутницей, делившей с Василием Ивановичем беды и праздники на протяжении многих лет, князь Шуйский так никогда никому и не рассказал.

Вестимо – знахарки ей с плодом неудачно помогли. Но о сих колдовских делах никто, как известно, вслух не признаётся.

Люди увидели лишь то, что ее рядом с князем не стало…


По счастью, молодую семью подобные беды обошли стороной.

Известный городской гуляка Федор Никитич нежданно для всех остепенился. Бешеные гонки по людным московским улицам ушли в прошлое, равно как и многодневные пиры в роскошных хоромах на Варварке. Не чая души в своей супруге, боярский сын почти забыл прежних друзей. Правда, дружеские попойки не прекратились совсем, но теперь они завершались в первый же день, а бояре, не выпившие «посошок», уже не падали возле стола, а чинно и благопристойно укладывались отсыпаться в свободных светелках.

Боярский сын Захарьин остепенился до того, что даже пошел на службу! По воле своего брата он сел наместником во Пскове, однако удовольствия от сего занятия не получил, и спустя два года Федор с супругой уехали обратно в Москву.

Жизнь даровала им другие радости.

Покинув Псков, Захарьины отправились в Кострому, где Ксения выкупила когда-то проданное отцом поместье, отстроила усадьбу заново и пышно в нее въехала, свысока поглядывая на лебезящих соседей, когда-то в юности тыкавших в ее сторону пальцами, смеявшихся и кричавших оскорбления, попрекая девичьим позором.

И кем теперь стала она и кем остались они?!

Отдохнув в родных краях душой и телом, потешась соболиной охотой и сделав хороший вклад в Ипатьевский монастырь, супруги отправились обратно в шумную столицу, к ее церквям и праздникам, пирам и охотам.

Ксения и Федор Захарьины не знали той беды, что мучила царскую семью, и почти каждый год у них случалось прибавление: сыновья Борис, Никита, Михаил, Лев, Иван, пригожая и тихая дочь Татьяна…

Все было настолько хорошо, настолько по-сказочному чудесно, что порою Ксению охватывал ужас. Страх перед рассветным пробуждением, в котором растворяются сладкие грезы, невероятные мечты. Боязнь поднять веки – и увидеть себя в родительской светелке старой опозоренной девой, выбирающей между постригом и судьбой никчемной приживалки. Страх того, что подобное счастье не может длиться вечно, что все это есть какая-то ошибка богов и все вот-вот вернется на круги своя.

В такие дни Ксения Ивановна, страшась возврата в нищету, начинала лихорадочно творить тайники и закладки. Не клады, само собой, закапывать, а давать деньги в рост знакомым и родичам, купцам московским и костромским, дабы при возможной нужде серебро свое истребовать назад. Покупала богатые оклады и обрамления, подсвечники и кадила и передавала их монастырям, но не в дар, а на хранение. Священники вещи сии для служб пользовали, иконостасы и образа ими украшали, однако при нужде обещали вернуть али выкупить.

Федор Никитич на подобные старания смотрел с усмешкой, но баловаться любимой супруге не мешал. Только по голове поглаживал да «бурундучком» ласково величал.

Их семейное гнездышко было тихим и уютным, спрятанным от бурь и напастей чуждого внешнего мира.

Где-то там, далеко за стенами подворья на Варварке, в совершенно иной ойкумене, спустя восемь лет после первого поцелуя Ксении и ее витязя, нежданно скончался государь Федор Иванович. До супругов доходили вести про пострижение царицы Ирины, про бегство в женский монастырь ее брата, про правительство патриарха Иова. Где-то там Москва колебалась на грани жестокого кровопролития. Где-то там по велению Иова все духовенство и худородная половина Земского собора проголосовали за не менее худородного Бориску Годунова, а знатная половина собора сие решение подписывать не стала. Боярская дума также подобное беззаконие признавать отказалась наотрез. Где-то там бунтовала чернь, желая жить «по старине», сладко, как при блаженном царе Федоре, мудром и мирном, а против нее стояли княжеские рода, указывая на старинные родовые столбцы, доказывающие права на трон за прямым потомком князя Андрея Ярославовича – Василием Шуйским. Раз уж старшая ветвь, ветвь Александровичей, исчерпалась, настало время ветви младшей.

Кроме Шуйского, но уже не столь уверенно, напоминали о своем кровном превосходстве престарелый князь Федор Мстиславский – дальний потомок великого князя Гедемина, – да совсем еще юный князь Дмитрий Пожарский – дальний потомок Юрия Долгорукого, основателя Москвы.

За князьями стояли тысячные армии холопов, испытанных сотнями битв и дальними походами. Худородный служилый люд – сам был главной силой русского воинства. И две эти половины ратной Руси вот-вот должны были сойтись в смертельной битве…

Однако Ксении и Федора Захарьиных сии беды никак не касались. Бороться за трон они не помышляли, никаких возвышений и наград не искали. Они и без того оставались счастливы вместе, окруженные крепкими, здоровыми детьми. Федор Никитич даже в Серпуховской поход не выступил, хотя Разрядный приказ записал в него чуть ли не всех бояр, способных носить оружие.

Вестимо, патриарх Иов, все еще стоящий во главе правительства, попытался сделать так, чтобы кровопролитный спор за русский престол случился в чистом поле, подальше от столицы, без случайных жертв среди мирных обывателей и разрушений в городе.


20 июня 1598 года

Берег Оки, лагерь русской армии

Лагерь Полка Правой руки, широко раскинувшийся на заливном лугу возле самой Оки, состоял из причудливо перемешанных татарских юрт и немецких парусиновых палаток, скромных полотняных навесов и роскошных, крытых атласом походных домов с тесовыми полами, железными печами, перегородками из кошмы и пристроенными к ним крыльями для прислуги, совещаний и отдыха. Повсюду горели костры, на которых где-то варилась каша, где-то жарилось мясо, где-то запекалась рыба. Стрелецкие артели готовили что-то свое, братчины земского боярского ополчения – другое, богатые семьи, вышедшие в поход с несколькими холопами и боярскими детьми, третье, но все эти ароматы взмывали к небу и смешивались в единый кухонный дух. Блеял или мычал живой провиант, орали в предчувствии близкой кончины гуси, перекрикивались караульные, ржали лошади, каковых где-то расседлывали перед выгоном на выпас, а где-то в то же самое время седлали для службы. Одним словом – армия жила обыденной, отлаженной службой в ожидании приказа о выступлении или о роспуске по домам.

Впрочем, не для всех воинов дни проходили в общей скуке: около полудня мимо стражи вынеслись из лагеря в сторону бечевника три десятка всадников. Во главе сего маленького отряда скакал широкой походной рысью зрелый голубоглазый воин с коротко стриженной по последней моде русой с проседью бородкой, с собольим плащом за плечами и наборным поясом из золотых накладок; одетый в драгоценный бахтерец с наведенными золотом пластинами, на каждой из которых серебром была нанесена православная молитва, для пущего шика сделанная изящной арабской вязью. Сабля на поясе – с оголовьем из самоцветов, седло – бархатное, да серебряными гвоздиками обито, упряжь – со множеством звонких сверкающих бубенчиков. Издали видно – не простой вояка скачет, а знатный воевода!

Несущихся позади воинов облачали кольчуги панцирного плетения, шишаки с позолотой, на плечах лежали беличьи плащи, на поясах висели добротные сабли. Будь они одни – за крепких бояр облачением сошли бы! Однако же рядом со своим командиром ратники выглядели столь бледно, что сразу делалось понятно: холопы…

Их скакуны, мчась во весь опор, едва поспевали за не особо торопящимся туркестанцем хозяина. Однако знатный воин даже и не думал оглянуться на своих слуг. Ибо Василий Иванович пребывал во гневе. Хотя, пожалуй, нет – князь Шуйский находился в состоянии нестерпимой ярости!

Единственный законный наследник русского престола, интригами патриарха Иова отринутый от власти, день за днем и час за часом наблюдал, как Бориска Годунов, самозваный царек, шаг за шагом прибирал себе влияние, в то время как его хозяин в золотой митре подготавливал в Москве второй переворот супротив обычаев, законов и совести!

Когда патриарх внезапно объявил о грядущем нашествии крымчаков, никто из знатных князей ни на миг не поверил церковному иерарху. Все отлично понимали, чего добивается глава сложившегося после отречения царицы Ирины правительства – Иов хотел выгнать стоящих на грани войны противников подальше от столицы. Понимали, но сделать ничего не могли. Ведь любого служивого человека, отказавшегося исполнить распоряжение Разрядного приказа, будь он хоть простой стрелец, хоть знатный князь – сторонники Годунова тут же объявили бы изменником и трусом, не желающим защищать святую Русь от нашествия басурман. И тогда – прощай надежды на трон и даже хоть на какое-то влияние. Тут же опозорят и в глухомань таежную сошлют!

Пришлось выступать.

Разумеется, никто из знатных людей не смирился с унижением. Князья полагали устроить переворот во время похода, по обычаю местнических споров отказавшись выполнять приказы не по чину севшего боярина – после чего с позором низвергнуть худородного «царя» в простые сотники!

Но вот беда – Бориска ничего не приказывал! А нет приказа – нечего отвергать.

Разумеется, самозванец и не думал готовиться к битве с придуманными татарами. Он выстроил на берегу Оки полускомороший палаточный городок – с полотняными башнями и воротами, с домами и залами, каждый день устраивал там богатые пиры, призывал на них бояр из земского ополчения, называл себя царем, обещал пожалования и прощение податей, раздавал деньги, поил вином, кормил заморскими сластями и мясом от пуза.

Боярский сын Годунов не сказывал худородным служивым лишь о том, что без утверждения Боярской думы, без одобрения иерархами и присяги он никакой не царь, а так – название одно. Бориска же нахально называл себя законным правителем и рассыпал серебро горстями! И служивые верили, радуясь столь славному, щедрому и дружелюбному государю, называли его своим властителем. Сиречь, земство за земством переходили на сторону самозванца! Теперь, случись замятня – армия явственно встанет на сторону Годунова, даже если ей придется перебить собственных воевод.

Но и это еще не все!

Из Москвы приходили вести, что патриарх Иов готовит новый Земский собор, тщательно выбирая для него только годуновских сторонников и вычеркивая из поместных посланников своих недоброжелателей.

Князья сей хитрости ничего противопоставить не могли – ведь Боярскую думу в походе не соберешь! Нужно было возвращаться в столицу. А значит, установить собственное командование армией, согласно издревле заведенному порядку, после чего распустить земские полки и пойти на Москву. Но князья Трубецкой, Голицын и Мстиславский опять застряли в местническом споре: кто из них станет в сем командовании старшим? Чье имя будет записано в приказе выше всех прочих?

И вот уже третий день мелочное противостояние между самыми знатными и самыми старыми князьями не давало им двинуться с места! Ибо результат требовался только князю Шуйскому. Остальные же просто заботились о родовой чести.

– Карачун их всех разорви! – во весь голос ругался на своих союзников Василий Иванович. – Прав был государь Иоанн, с такими слугами и врагов не надо! Их всех в крепости бы дальние надо разогнать да худородных людишек приблизить, каковые из-за мест не лаются! Тогда бы дело сварилось!