Доходило до смешного. В подписных листах не оказалось не только митрополита Гермогена, но и ни одного из казанских архимандритов! Ибо тамошние иерархи подобного унижения православной державы видеть не хотели. И потому за избрание Бориски на царствие от имени епархии подписались некие, никому не ведомые священники.

И опять князь Василий Шуйский стерпел это надругательство над здравым смыслом!

Нет, он не отказался от борьбы. Боярская дума раз за разом отвергала все эти скоморошьи выборы, отказывалась от присяги самозванцу, отвергала все его решения, как невместные. Вот только… Патриарх Иов еще со времен государя Федора Ивановича стоял во главе правительства. И потому именно он ныне распоряжался казной и землей, ему подчинялись приказы, воеводы, наместники – все служивые люди. Свергнуть правителя, взять власть, установить если не свое, то хотя бы боярское правление, созвать истинный Собор можно было только силой!

Но стоит применить силу – и из жизни князя Шуйского вновь исчезнут чудесные зеленые глаза и счастливый девичий смех. Стоит применить силу – и он снова потеряет возрожденную Елену.

Князь оказался неспособен на такую жертву даже ради царского венца.


5 апреля 1599 года

Москва, подворье князей Буйносовых

– Батюшка, батюшка! – Едва только Петр Иванович переступил порог горницы, Мария повисла у него на шее, ткнулась носом в холодную пышную бороду, затрясла головой, глубже зарываясь в нее лицом, и тут же отпрянула: – Это было так здорово, батюшка! Князь Василий волка руками взял! Прямо с седла ему на спину ка-ак прыгнет! Опрокинул да зажал, и ремнем, ремнем лапы крутит! А еще я сокола с руки пускала! Молодого, большие тяжелые шибко, но глухаря взяла! А еще двух лисиц!..

– Вижу, охота удалась, – широко улыбнулся хозяин подворья, взял дочь за плечи, поцеловал в лоб, после чего быстро осенил место поцелуя крестом. – Повеселились на славу!

– Я ведь тебя приглашал, Петр Иванович! – торопливо напомнил князь Шуйский. – Ты сам отказался.

– Так ведь служба, Василий Иванович, – развел руками хозяин подворья. – Но по стараниям и награда. Ныне мне государь обширное поместье в Заволочье пожаловал, на полтораста дворов. Полагаю сии земли на приданое для Марии поберечь. Замуж теперича не с пустыми руками отдам, доход получит солидный.

Князь Шуйский как-то сразу помрачнел, а Мария, наоборот, пропустила отцовские слова мимо ушей, весело сообщила:

– Я попросила князя Василия ужина дождаться, с нами откушать. А то так вышло, что он на охоте токмо меха добыл, а мне дичь досталась. Нельзя же после такого выезда голодным оставаться. Я повелела глухаря своего для нас с князем запечь!

– Для нас для всех, – уточнил Василий Иванович. – Птица попалась большая, мясистая. На всю семью хватит.

– Моя дочь принесла домой первую в своей жизни добычу! – с улыбкой пригладил бороду хозяин подворья. – С нетерпением жду ужина!

Разумеется, вечером на княжеском столе имелось множество угощений: заливная щука и копченые судаки, семга и белорыбица, маринованные грибочки и соленые огурцы, квашеная капуста и моченые яблоки. Вино и хмельной мед. Однако украшением стола, разумеется, стало блюдо с целиком запеченным глухарем – какового, ради такого случая, отпробовать первой дозволили Марии. И весь ужин девочка, захлебываясь восторгом, рассказывала о вчерашней охоте: о полетах кречета, о скачке по бездорожью, о ловле зайцев с седла и погоне за волчьей стаей…

Однако ужин – это все-таки не пир, и после трех кубков Василий Иванович поднялся:

– Благодарю за хлеб, за соль, дорогие хозяева, однако пора и честь знать.

– Солнце уже садится, князь Василий! – тут же вскинулась девочка. – Время позднее. Куда тебе идти на ночь глядя? Оставайся!

– Солнце уже садится, милая, а я все еще до дома после охоты не добрался, – улыбнулся ей мужчина. – Мое подворье здесь неподалеку. Коли поспешу, до заката успею.

– А завтра ты придешь, князь Василий? – с надеждой спросила девочка.

– Завтра, боюсь, не успею. Но вскоре мы обязательно увидимся! – пообещал он.

– Я провожу тебя, княже! – поднялся хозяин дома.

Вместе они вышли из горницы, миновали коридор. Возле лестницы гость оглянулся на дверь трапезной и негромко сказал:

– Вот ты и стал задумываться о сватовстве, Петр Иванович…

– Не то, чтобы так, Василий Иванович, – пожал плечами князь Буйносов, – однако же года через два Мария расцветет… И к тому времени мне надобно быть готовым. Знать, что смогу выделить и что пообещать.

– Твоя Мария и без приданого лучшее сокровище! – искренне ответил гость.

– Да уж вижу, с моей дочерью вы общий язык нашли, – спускаясь по лестнице, признался хозяин дома. – С первой встречи душа с душой совпали! Прямо диво какое-то.

– Это ты верно заметил, Петр Иванович, совпали, – согласился князь Шуйский. – Это не чудо, это знак небес. Похоже, мы созданы друг для друга.

– Твои речи звучат двусмысленно, Василий Иванович.

– Разве? – удивился князь Шуйский. – Мне кажется, я выразился достаточно ясно.

Они спустились, прошли через сени, и только на крыльце князь Буйносов ответил:

– Мария еще слишком юна, Василий Иванович, чтобы вести подобные разговоры.

– Я прожил в одиночестве семь лет, Петр Иванович, – остановился гость. – Подожду и еще два года. Когда я могу видеть твою дочь, ожидание не в тягость. Рядом с нею моя душа отдыхает. Рядом с нею в жизнь возвращается радость. Что же до плотского влечения… Оно для человека не самое главное, оно может и подождать. И потому я хочу попросить тебя, Петр Иванович: не ищи для Марии женихов. Отвечай, что сосватана. Когда она заплетет в косу яркую ленту, я попрошу у тебя ее руки.

– Тебе запрещено жениться, княже, – покачал головой хозяин дома. – И государь сего запрета покамест не отменял.

– Я есмь законный наследник русского престола, Петр Иванович, – развернул плечи князь Шуйский. – И уж за два года я точно смогу занять свой трон! Посему мне не будет дела до запретов почивших царей. Я своею волей дам себе такое позволение и сделаю твою дочь государыней величайшей державы ойкумены!

– Ты забываешь, с кем разговариваешь, Василий Иванович… – понизил голос князь Буйносов. – Я думный боярин, первый советник царя и его воевода, присягнувший Борису Федоровичу на верность! Твои слова пахнут крамолой, княже. Ты говоришь мне о низвержении правителя, которому я поклялся служить честно и искренне, ты соблазняешь меня на измену, суля возвышение после переворота через брак с моей дочерью. Прости, Василий Иванович, но я начинаю сомневаться в искренности твоих намерений. Ибо обещание твое отсрочено на два года, а изменить ты предлагаешь прямо сейчас. Могу ли я быть уверен, что ты клянешься посвататься к Марии из любви к ней, а не из желания склонить меня к крамоле?

– Я желаю увидеть ее своей женою, что бы то ни случилось, Петр Иванович! – горячо ответил князь Шуйский. – Хоть в царствии, хоть в изгнании, хоть в богатстве, хоть в бедности!

– Докажи! – повернул голову к нему хозяин подворья. – Я, Василий Иванович, никогда о сем не говорил, не вспоминал, от дома своего тебе не отказывал, но раз уж ты сам начал сей разговор, то давай скажем прямо. Я есмь первый слуга царя, ты есть открытый изменник, желающий государя Бориса Федоровича низвергнуть. Наша дружба крепка, и твои частые визиты в мой дом уже давно вызывают непонимание при дворе, разные подозрения и шепотки за спиной. Посему узел сей гордиев нам надлежит решительно разрубить. Либо ты, княже, подписывай грамоту с присягой на верность царю Борису Федоровичу, и тогда я с радостью стану привечать тебя хоть каждый день, поклянусь на кресте и огне отдать свою дочь за тебя замуж и разрешу тебе и впредь с нею встречаться… Под приглядом нянек и холопов конечно же! Либо… Либо дружить с крамольником я более ужо не смогу, и о дочери моей тебе придется позабыть, пока вся смута нынешняя не уляжется.

Петр Иванович глубоко вздохнул и положил ладонь на плечо сразу задумавшемуся гостю:

– Ты знаешь, Василий Иванович, как ты мне люб. Тянул я со всем этим, сколько мог. Но мы с тобой люди чести, и оба понимаем, что означает клятва верности. Нельзя одновременно быть честным слугой государя и лучшим другом его врага. Надобно определяться.

– Я понимаю… – негромко ответил князь Шуйский, крепко взявшись за перила и подняв лицо к совсем уже темному небу.

В жизни каждого мужчины наступает час, когда ему надлежит выбирать, что для него важнее: обладать всем миром либо обладать любимой женщиной.

Князь Василий Шуйский сделал сей выбор уже достаточно давно, еще минувшим летом.

Теперь ему осталось лишь признаться в нем всем остальным…

– Да будет так! – сказал он ночным небесам.


Важное известие Петр Иванович сообщил государю наедине, переходя вместе с ним из Думной палаты в покои женской половины. Патриарх со свитой к сему моменту уже удалился к себе в Чудов монастырь, дьяки разошлись обедать, дворцовая свита еще не собралась. В этот миг воевода и озвучил заветные слова:

– Князь Шуйский согласен!

– На что? – уточнил Борис Годунов, резко замедлив шаг.

– Он подпишет шертную грамоту[14].

– Чего Василий Иванович требует взамен?

– Право жениться, когда захочет и по своему выбору.

– Отлично! – тихо рассмеялся царь. – Твоя дочь ухитрилась сотворить то, что было не по силам целой армии. Она привела к повиновению весь род князей Шуйских! Держи его и дальше в сей сладкой тюрьме, Петр Иванович, а свадьбу Марии мы как-нибудь оттянем. Получается, с главной опасностью мы справились… Теперь нужно избавиться от второстепенной. У меня есть к тебе поручение, княже. Очень важное, но при том и весьма прибыльное…


15 апреля 1599 года

Москва, подворье боярских детей Захарьиных

Пирушка, затеянная Федором Никитичем для московских боярских детей, завершилась в ранние сумерки. Остепенившийся, женатый человек, боярский сын уже не закатывал многодневных гуляний, и потому гостей следовало отпускать засветло. А поскольку веселились ныне люди молодые, то и традиционную прощальную чашу они выпивали с посоха хозяина. Сиречь, уже на крыльце гость брал в руку посох и держал – если мог – вертикально. На навершие посоха ставился небольшой серебряный кубок, в который слуга наливал светлое немецкое вино.

Коли боярин удерживал посох и не ронял кубка, то он с гордостью выпивал «посошок» за здоровье хозяев, обнимал Федора Никитича, целовал хозяйку и уходил вниз по ступеням. Если ронял, то к хозяину и его супруге он уже не допускался, и под общий хохот слуги уводили бедолагу в дом, в верхние горницы – баиньки. Таковой гость считался слишком пьяным, чтобы отпускать его в дорогу.

Древняя традиция жутко злила боярского сына Захарьина – и нравилась его супруге. Не из-за поцелуев, нет. Веселила нервозность мужа. Ревнует – значит любит.

Вот и на этот раз, едва они поднялись в свою опочивальню, Федор Никитич угрюмо спросил:

– Губы не болят?

– Но ведь ты же их исцелишь, любый мой? – Ксения закинула руки за шею своего единственного ненаглядного мужчины. – Али я не по твоей воле с угощением старалась, гостей привечала? Вот скажи, счастье мое, отчего ты каждую неделю бояр знакомых и незнакомых за свой стол зовешь, пиры закатываешь, тосты за меня и служивый люд поднимаешь, коли опосля сам же недоволен оказываешься?

– Да нехорошо как-то… – пожал плечами Федор Никитич. – Мы с тобой счастливы, покойны, жизнью и достатком наслаждаемся, а они службу несут, ночами не спят, кровь проливают. Надобно им за тягости сии хоть чем-то отплатить. Хоть кубок вина поднести да яствами вкусными накормить.

– Коли тебя совесть так мучает, сокол мой ясный, отчего просто вклад в монастырь не сделать, молебен за них в церкви не заказать?

– А что боярам проку от вкладов сих да молебнов? – усмехнулся Федор Никитич, приглаживая ладонью ее пряди. – Вот выпить хорошо у друга своего да закусить вдосталь – вот это совсем другое дело!

– Да бабу красивую поцеловать, – не утерпев, добавила Ксения.

– Ты вызываешь в них зависть вместо благодарности, – прошептал Федор Никитич, и губы его коснулись кожи любимой, короткая жесткая борода защекотала шею. – Лютую, невыносимую зависть…

– Тебе так нужна их благодарность? – Женщина самим сердцем ощутила страсть своего мужа, и от него, изнутри, по телу потекла волна предательской теплой слабости.

– Надобно, чтобы не забывали в Москве Захарьиных… – Сильные ладони сжали ее грудь, губы добрались до шеи, целуя с такой яростью… Что как бы поутру не осталось следов…

– Ну, поцелуев моих они точно не забудут, – подбросила еще охапку хвороста в огонь ревности женщина и, похоже, переборщила: супруг зарычал, поднял ее за бока, опрокинул на стоящие под окном скамьи, грубо задрал платье и нижние юбки.

– Федя, ты чего?.. – уже по-настоящему испугалась женщина.