Боярин не ответил, а уже через миг ее всю пронзило сладкой болью. Мужнина ревность, ярость, страсть ворвались в женское тело, пронзив, казалось, насквозь – поглощая, покоряя, заливая нестерпимым огнем сладострастия, кружащего голову и смывающего разум. Ксения закружилась в этом жарком водовороте, то утопая, то взмывая ввысь, взрываясь вспышками наслаждения, теряя силы и снова вспыхивая огнем.

Муж зарычал, рывком выпрямился, словно скрученный судорогой, резко выдохнул и наклонился вниз. Посмотрел в ее лицо и наконец-то, впервые за вечер, поцеловал в губы.

– Ты мой лев, ты мой зверь… – Ксения запустила пальцы в его короткие волосы. – Ты мой единственный и неповторимый. Ты мой любимый, ты самый лучший на всем белом свете! В этом мире некому сравниться с тобой. Ты, и только ты! Мы всегда будем вместе, до самого последнего вздоха, и пусть весь мир завидует нашему счастью!

Супруг улыбнулся, поцеловал ее снова и поднялся. Женщина тоже встала, оправила юбки, одернула платье, направилась к дверям.

– Ты куда?! – ревниво спросил Федор Никитич.

– Детей перед сном поцеловать, спокойной ночи пожелать, – оглянулась Ксения. – Они и без того с няньками больше времени проводят, нежели с нами. Ты ложись, я скоро.

Когда женщина вернулась, ее супруг уже спал, бормоча во сне что-то неразборчивое и мелко вздрагивая.

– Притомился… – слабо улыбнулась его супруга. – А я-то мыслила, с новыми силами дожидаешься!

Но звать дворовых девок, дабы разоблачили ко сну, Ксения все равно не стала – слишком много суеты. Разделась сама, оставив вельветовый сарафан и юбки на лавке, и нырнула в перину, к горячему мужу под одеяло.

Женщина только-только начала проваливаться в дрему, когда за окном вдруг послышался громкий крик, затем стук и ругань. И тут же сразу воплей стало неожиданно много, двор наполнился треском, звоном, грохотом, за двойной слюдой появились алые отблески факелов.

– Что там происходит? – почти одновременно сели в постели супруги.

– Я пойду посмотрю… – Федор Никитич торопливо натянул штаны, сапоги, опоясался, вышел за дверь.

Ксения чуть выждала – однако шум не только не затих, но и явственно усилился.

Женщина тоже поднялась и, благо платье лежало здесь, оделась, толкнула дверь, выходя в комнату для прислуги – и тут вдруг дверь буквально разлетелась, в горницу ворвалось какое-то бородатое мужичье с факелами, кинулись прямо на нее:

– Держи ведьму!!! Вяжи ее, вяжи!

Ксению сбили на пол, задавили множеством тел, замотали веревками, поволокли наружу. На лестнице она услышала жалобный крик своих детей:

– Ма-ама! Мамочка-а-а!!! Мама-а-а-а!!!

– Таня! Миша! – Женщина извернулась, что было сил, забилась, пытаясь вырваться, брыкнулась. – Дети!!!

Ее несколько раз пнули ногами, набили в рот каких-то тряпок и поволокли вниз, во дворе грубо зашвырнули в розвальни, лицом в колючую солому. И отсюда, ничего не видя, она снова услышала плач и жалобные крики своих малышей. Но теперь Ксения не могла уже ни ответить им, ни даже пошевелиться.

В таком положении она провела, наверное, вечность. Потом сани куда-то поехали, и уже на рассвете женщину переложили в телегу, накрыли рогожей, повезли дальше. Несколько часов она тряслась на жестких досках, потом кто-то из разбойников вспомнил, что она тоже человек. Ксению достали, оттащили с дороги к кустам.

– Садись давай, – предложил чернобородый мужик с серым морщинистым лицом. – Опорожнись. А то обгадишься в возке, всю дорогу вонять будешь.

Судя по добротному коричневому кафтану с овчинным воротом, лисьей шапке и широкому поясу с двумя ножами, сумкой и саблей, это был человек служивый, невысокого места. Либо холоп, либо боярский сын, по нищете холопа не имеющий. Второй душегуб выглядел похоже, разве токмо кафтан носил заячий да шапку из горностая, а борода, длинная и узкая, была русой с проседью.

Дав справить нужду, Ксению снова закинули в телегу и двинулись дальше.

Ввечеру возок закатился на постоялый двор. Лошадь выпрягли, вычистили и напоили, задали ей душистого ароматного сена. Служивые по одному сходили в дом, вернувшись пахнущими жареным мясом и брагой и завалились спать в телегу, по сторонам от женщины, крепко поджав ее своими телами.

На рассвете мужчины поднялись, запрягли сонную, вяло помахивающую хвостом лошадь. Чернобородый сходил к бочке с водой, что грелась для скота, зачерпнул ковшом, вернулся, выдернул тряпье у Ксении изо рта, протянул корец:

– Пей!

– Что с моими детьми?! – тут же выкрикнула женщина.

– Не боись, про них не забыли, – хмыкнул мужчина. – Пить станешь али нет?

– Кто вы такие? Что вам нужно?

– Царские приставы мы, крамольницу в ссылку везем, – ответил седобородый, взял Ксению за шиворот и потянул к себе, затем вверх, помогая сесть, и добавил: – Ты вот что, ведьма. Хочешь пей, хочешь не пей, мы тебя уговаривать не станем. Государю нашему, чем быстрее вы перемрете, тем лучше. Мы с Мамлюком просто греха на душу брать не желаем, специально тебя морить. Однако же ехать пора.

– М-м? – Чернобородый вопросительно поднес ковш к ее губам.

Ксения припала к его краю губами и выпила почти половину, прежде чем оторвалась и перевела дух. Мамлюк тут же выплеснул оставшуюся воду и полез на облучок.

– Но-но, пошла! – тряхнул вожжами седобородый пристав, а его напарник обернулся к пленнице и посетовал: – Кляп забыл воткнуть… Или орать не станешь?

– Не стану, – пообещала женщина и негромко взмолилась: – Какая хоть вина на мне, служивые, скажите?! За что повязали?

– А пес его знает, – пожал плечами седобородый. – Мы люди подневольные. Нам велено, мы везем.

– Нечто и вовсе ничего не ведаете? Не спросили, не слышали, не обмолвился никто, когда хватать приказывал? Ну, хоть полусловом намекните, служивые!

– Был бы человек, вина найдется. – Телега выкатилась с постоялого двора на дорогу. – Чего-нибудь придумают. Наше дело исполнять, а не спрашивать.

– Мой муж, Федор Никитич, людей служивых всегда привечал, уважал, помогал, как мог, – припомнила Ксения. – Нечто вы совсем уж добра не помните? Еще вечор сказывал мне, как вы кровь за нас проливаете, ночную службу несете, в походы дальние ходите, и потому вас чтить надобно, одаривать. Ан вы, оказывается, вон какие…

– Ты чего, дура совсем?! – не выдержав, обернулся чернобородый. – Твой муж покойному государю брат! Какая тебе еще вина надобна?!

– Но он же по женской линии брат. А она не считается.

– А царь Борис по какой?

– Ох, мамочки… – Ксения все вдруг разом поняла и зажмурилась, откинув голову назад. – Ну конечно! Как же мы сами о сем не подумали…

Боярский сын Борис Федорович из рода Годуновых не имел совершенно никаких прав на трон по мужской линии, ибо даже отдаленно никак не относился к потомкам Ярослава Всеволодовича. Но он также не имел прав на царский венец и по женской линии, ибо был просто братом царицы. Для государя Федора Ивановича можно сказать – просто рядом посидел. И все же вступил на престол, как ближний родственник усопшего царя по женской линии. Зато вот в жилах братьев Захарьиных текла одна с царем Федором кровь: кровь их общего деда Романа, отца царицы Анастасии и Никиты Романовича. И потому Федор Никитич имел на голову больше прав на престол, нежели Бориска Годунов. И даже дети Федора Никитича тоже имели больше прав на царствие, нежели Годунов!

Ее, Ксении, дети!!!

Мимолетная оговорка пристава обрела новый, ужасающий смысл. Самозваный государь и вправду очень хотел, чтобы весь род Захарьиных исчез с лица земли. Чтобы сгинули все. Все! И ее муж, и она сама, и ее дети…

Ксения упала на бок и громко завыла от смертного, бессильного ужаса.

Где-то там, по какой-то из холодных тряских дорог ее несчастных, ничего не понимающих малышей, совсем еще крошек, точно так же увозили на телеге, связанных и одетых в то, в чем повязали, не кормя и не давая постели. Увозили, чтобы уморить, истребить. Чтобы избавиться от всех потомков боярского сына Романа раз и навсегда. Ибо пока жив хоть кто-то из них, роду Годуновых на троне не утвердиться!

– Заткнуть ее? – спросил чернобородый.

– Оставь, – махнул рукой его старший напарник. – Пусть выплачется.

Больше всего Ксении сейчас хотелось умереть – избавиться от обрушившейся беды, сбежав от нее в небытие. Поэтому женщина спокойно приняла то, что ее не кормят вовсе, а поят раз в два дня. Но уже на второй вечер телега прикатила в Дмитров, где пленницу затащили на стоящий на берегу большой, шагов двадцати в длину, струг с крытым носом. Туда, в крохотную носовую каморку из теса, с банным ушатом вместо отхожего места, пленницу и сунули, наконец-то освободив от веревок.

Здесь, погребенная заживо, Ксения впервые избавилась от желания умереть. Вместо мечты о смерти у нее появилось желание отомстить. Заставить самозваного царя Бориску Годунова заплатить за свою подлость самую страшную цену, которой она только сможет добиться! У женщины теперь имелось очень много времени – и она все время думала только об одном: как истребить Годуновых?

В носовой конуре не имелось окон. Женщина не знала, день стоит снаружи или ночь, сколько там прошло дней, месяцев или, может быть, даже лет. Иногда ей приносили миску с кашей, кулешом или просто бросали несколько печеных репок, время от времени оставляли кувшин с хмельной бражкой или разведенным медом. Вестимо, кто-то готовил еду для команды корабля, и ее кормили так же, как и всех прочих. А однажды струг вдруг закачался. То ли наконец-то случился ледоход, и суденышко спустили на воду, то ли приставам пришло новое наставление, и «крамольницу» повезли подальше от Москвы.

Как долго качало Ксению, она не знала. Женщина измеряла свою жизнь от еды до еды, да и то сбилась со счета на третьем десятке. А кормили ее дважды в день, или один раз, или вовсе только тогда, когда вспоминали – откуда же пленнице знать?

Но однажды в открывшуюся дверь вместо обычной деревянной миски с кашей или похлебкой крикнули: «Вылазь!» – и посторонились, оставляя вход открытым.

«Вылазь» – оказалось самым правильным словом. Проведя неведомо сколько времени в конуре, в которой можно выпрямиться только лежа, Ксения почти совершенно разучилась ходить и подниматься во весь рост, ее ноги ослабли до невероятности, глаза совершенно отвыкли от света. Со струга на берег приставы вынесли сгорбленное, бледное, дурно пахнущее, тщедушное тельце со слезящимися глазами, одетое в нечто мятое, драное, серое и свалявшееся, в чем невозможно было узнать роскошное одеяние знатной боярыни. Тельце покачивалось, семенило и водило носом. Вдруг остановилось и просипело:

– Нечто здесь уже лето?

И встречающие корабль послушницы испуганно закрестились.


Онежский скит Толвуя, потерявшийся среди растущих на берегу огромного Онежского озера лесов, вселил ужас не столько в душу сосланной сюда крамольницы, сколько в сердца назначенных для ее охраны приставов. К Толвуе не вело никаких дорог, ибо ближайшее жилье находилось неведомо где, вокруг Толвуи не стояло стен, ибо никто, кроме медведей или волков, сюда не захаживал, в Толвуе не имелось ни постоялых дворов, ни кабаков, ни даже лавок, ибо здесь обитало всего полтора десятка послушниц да пятеро мужиков разного возраста на двух приписанных к обители дворах. Пять домов, три сарая, два поклонных креста, одна церковь, баня, погреб и ледник – да непролазные леса вокруг.

И что тут делать день за днем двум оторванным от семей, взрослым служивым людям?

Боярскую дочь Ксению, жену Захарьину, сия дикая безлюдная глухомань тоже должна была напугать… Но не напугала. Ибо здесь была баня, здесь был свет, простор, запахи, звуки, ветра, трава, пение птиц! Здесь было куда ходить, чем дышать, на что смотреть. Даже специально срубленная для преступницы, особо тесная келья не вызвала у нее ничего, кроме спокойной благостной улыбки. Два шага в ширину, пять шагов в длину – зато здесь можно выпрямиться во весь рост! Что еще надобно человеку для счастья?

Ксения весь остаток дня просидела на солнце под слабо шелестящими и невероятно ароматными, мерно качающимися соснами, потом отмылась в бане, переодевшись в принесенную трудницами рубаху из грубого и серого домотканого полотна, спокойно выспалась на мягком травяном тюфяке, укрывшись каким-то старым суконным полотнищем, утром вместе со всеми поела разваренной сечки с медом, запив угощение ключевой водой, и когда к полудню приставы отвели ее к матери-игуменье и объявили о повелении государя постричь воровку в монахини – женщина потупила глаза и смиренно ответила: «Да…» – уже к вечеру обратившись из боярской дочери Ксении, в замужестве Захарьиной, в тихую серую послушницу без роду и племени с обыденным именем Марфа.


Больше полумесяца тихая и незаметная Марфа училась снова ходить, снова выпрямляться во весь рост и разворачивать плечи, смотреть по сторонам без опасливого прищура. Просто дышать полной грудью, не боясь закашляться от спертого воздуха. Она посещала заутрени, вечерни и обедни, а после них шла к берегу озера и смотрела на волны, наслаждаясь свежестью и прохладой, внимая шелесту волн.