– Так ведь это здорово! – обрадовался Отрепьев. – Как токмо сие станет известно, Бориска Годунов сдохнет от ярости! Супротив сына государя у него прав никаких, даже патриарх Иов ничем не поможет! Его с трона погаными метлами погонят!

– Ну, скинуть Бориску мы, наверное, не скинем, – скрипнула зубами женщина, – за власть они с Иовой держатся крепко. Но вот утвердить династию не позволим точно! Под самый корешок подрежем! При живом царевиче его худородного крысеныша ни один боярин и ни один священник не признает и присяги ему не принесет! Бориска решил извести мою семью, опасаясь наших родовых прав? Так вот пусть получит законного царского сына вместо двоюродных братьев по женской линии! Пусть еще при жизни узнает, что нет у его приплода ни единого шанса, что передавят их всех, ако клопов, едва он токмо глаза на смертном одре закроет! – Монахиня с ненавистью сжала кулаки. – И даже корня годуновского не останется!

– Так надобно его сыскать, царевича-то! – деловито предложил Гришка.

– Сыскать несложно, – покачала головой женщина. – Труднее доказать. Доказать так, чтобы сомнений никаких не осталось, что сие есть истинный сын Ивана Васильевича!

– Как это сделать, Ксения? – спросил беглый писарь. – Ты ведь наверняка уже придумала!

– Василий Иванович сказывал, что в следственном деле нет ни слова лжи, – прищурилась на низкие облака инокиня Марфа. – Он есть потомок древнего княжеского рода и позорить себя враньем не собирался. А коли в сыске том записана правда и только правда, то и доказательства нужные тоже в нем должны находиться. Государев сыск, людьми знатными и уполномоченными подтвержденный, на Священный Собор представленный – это есть документ весомый и неоспоримый, на него можно опереться. Это уже не наша с тобою болтовня. Прочитай его, узнай, что в нем есть интересного, и отпишись мне. Тогда и решим, как сим документом можно воспользоваться.

– Легко сказать! Кто же мне его прочитать даст? И где сие следствие вообще хранится?

– Не знаю. Но полагаю, что где-то в Кремле. – Марфа помолчала. – Мой муж несколько лет назад сделал моего духовника, отца Пафнутия, архимандритом Чудова монастыря. Я напишу ему два письма. Одно с мольбами о заступничестве, дабы его можно было смело показывать кому угодно, второе с просьбой посодействовать в нашем деле.

– Как Федор Никитич, жив ли, здоров? – спохватился Отрепьев. – У тебя вестей о нем никаких нет?

Монахиня помолчала, вздохнула и призналась:

– Он в Сийском монастыре, на севере. Пострижен под именем Филарета, тяготится в скудости. Но пишет, что здоров.

– Пи-ишет?! – охнул от неожиданности беглый писарь.

– К нему Исаак ездил, сын священника Ермолая из Герасимовки. Им тоже очень хочется обновить храм и приобрести церковную утварь, – пожала плечами божья служительница. – Я помогаю им, они мне. Как сказал Господь: люди должны помогать друг другу. Я так думаю, Господь где-то и когда-то просто не мог сего не сказать!


25 февраля 1600 года

Москва, Кремль

Столицу накрыло снегопадом, и потому у подошедшего к Фроловским воротам путника различить можно было только глаза. Валенки, кафтан, поднятый ворот и низко надвинутую шапку – всю одежду густо покрывал пушистый липкий снег, и даже в ресницах и на бровях висело множество белых хлопьев.

– Куда прешься, смерд? – вышли навстречу трое привратников с длинными рогатинами, украшенными бунчуками из лисьих хвостов.

– Письмо у меня к архимандриту Пафнутию, в Чудов монастырь.

– А чего не к патриарху сразу? – хмыкнул один из караульных. – Проваливай отсель! Через священника свого челобитные передавай!

– Старшего позовите, – спокойно попросил путник.

– Это кого? Дьяка Разбойного приказа? – засмеялись привратники.

– Старшего караула.

– Михайло Лексеич! – оглянулись на ворота стражники. – Тут горожанин один тебя домогается.

– Чего надо? – Из-под арки ворот выступил боярин в сверкающем бахтерце, поверх которого лежала окладистая курчавая борода, ухоженная и украшенная синим шелковым бантиком.

– Челобитная у меня от супруги Федора Никитича, который Захарьин, к архимандриту Пафнутию.

– Это колдун, что ли, который?

– Так челобитные даже колдунам писать дозволено. Пропустите в Чудов монастырь, сделайте милость.

– Через приставов пусть жалуется! – отрезал боярин. – Гоните его отсель!

Прохожий отступил, но не сдался – прошел вдоль рва к следующим воротам и сразу велел скрестившим рогатины караульным:

– Старшего позовите!

К нему вышел крупный воин в юшмане и в похожей на железную тюбетейку татарской мисюрке на голове, со стриженной на три пальца бородой – по последней моде.

Путник повторил свою просьбу, и боярин вздохнул:

– Да-а, пиры у Федора Никитича были славные… – Начальник стражи подумал, пригладил подбородок, посторонился и кивнул привратникам: – Пропустите!

Заснеженный путник обогнул стоящие под стеной черные срубы государевых приказов, свернул возле громадной колокольни Ивана Великого налево и постучал в дверь монастыря:

– У меня письмо к архимандриту…

Открывший ему монах лишних вопросов задавать не стал, потребовал только отряхнуться и указал на лестницу:

– Покои Пафнутия наверху.

Гость, хорошенько потопав ногами, поднялся по застилающей лестницу кошме, свернул в темный коридор, постучал в крайнюю дверь, толкнул:

– Дозволь побеспокоить, святой отец?

Сидящий у окна за книгой священник оглянулся, прищурился, и глаза его тут же округлились:

– Гришка? Отрепьев? Вот так нежданность!

Пафнутий поднялся навстречу. За минувшие годы он ощутимо заматерел: взгляд стал суровым и надменным, в рыжую бороду пробралась проседь, тонкое дешевенькое англицкое сукно на его рясе сменилось толстым и лоснящимся индийским материалом, на груди появилось увесистое серебряное с эмалью распятие, на куколе красовалась золотая вышивка. И обниматься с гостем он даже не подумал – протянул руку для поцелуя.

Григорий послушно приложился губами к дряблому запястью и уже в который раз за сегодня повторил:

– У меня для тебя письмо от моей сестры Ксении.

– Да уж, доля ей досталась тяжкая и несправедливая, – поморщился архимандрит. – Я много молился о ее судьбе и за спасение души…

Он принял от Отрепьева туго скрученный сверток, порвал навощенную крапивную нить, развернул лист новгородской выбеленной бумаги. Погрузился в чтение. И чем дальше читал, тем сильнее округлялись его глаза и поднимались на лоб брови. В конце концов, священник не выдержал:

– Да она что думает, в государевом архиве разгуливать могут все кому не лень?! Что тамо каждому любопытному обыски для чтения запросто раздают?! – Святой отец недовольно фыркнул и вернулся к столу, сунул прочитанный свиток краешком в пламя свечи, дал полыхнуть, а потом бросил в медное блюдце для огарков.

– Моя сестра, отец Пафнутий, тебя всегда помнила, для твоего блага всячески старалась! – горько посетовал Григорий. – Из глуши и небытия вытащила, в архимандриты возвела, а ты…

– Не надо мне напоминать о милостях божьих, мою судьбу определивших! – резко ответил ему Пафнутий. – Я и сам хорошо ведаю, кому чем обязан и перед кем в долгу вечном остаюсь! Ксения моя дщерь духовная, и люблю я ее не меньше тебя. Посему умолкни, раб божий, и не мешай мне думать.

Гонец ссыльной крамольницы прикусил губу. Архимандрит же покачал головой, пригладил бороду, задумчиво посмотрел в двойное слюдяное окно, пробитое в толстой стене. Повернулся к гостю, склонил голову набок. Опять пригладил бороду и спросил:

– Помнится, почерк у тебя был красивый на загляденье?

– Не без этого, – со скрытой гордостью кивнул Отрепьев.

– Тогда так… – Архимандрит прошел к стоящему у стены сундуку, поднял крышку, немного порылся, достал черную рясу и бросил Григорию: – Переодевайся! Послужишь пару месяцев делу святой Церкви. Будут спрашивать – скажешь, что ты послушник в Оборенской обители али еще какой, коли иное место знаешь. Главное, чтобы подальше оно было и никого из тамошних иноков в Москву случайно не занесло.

– Оборенской… – послушно повторил Отрепьев.

– Там и постриг принимал.

– …постриг принимал, – эхом отозвался Гришка.

– Прислал тебя игумен за правлеными богослужебными книгами.

– …книгами…

– Над тем и трудишься.

– …тружусь…

* * *

И два долгих месяца переодевшийся в монаха беглый писарь старательно корпел над книгами, переписывая одобренные патриархом требники и псалтыри на чистые страницы.

В начале мая Пафнутий, отправляясь на торжественное богослужение, прихватил с собою две из сделанных Отрепьевым книг и после молитвенного стояния показал патриарху:

– Глянь, отче, каковой чистописец у нас в обители завелся, – раскрыл он один из томов. – Не пишет, а ровно песню из завитков выводит! Вестимо, кабы твои бумаги так составляли, смотрелись бы они куда лучше прежнего!

– И правда, славный писец, – согласился Иов. – Пусть старается.

На сем их разговор окончился.

Архимандрит отступил, но не сдался. Спустя две недели он вызвал к себе Отрепьева и посадил переписывать собственноручно сделанную «Похвалу московским чудотворцам». И сразу предупредил:

– Станут спрашивать, скажешь – сам сочинил, по воле своей и разумению!

И в конце мая положил свиток Иову на стол:

– Ты глянь, отче, чего чистописец наш начертал! Умен молодец, образован да старателен. Я так мыслю, полезен может зело оказаться. Хочу при себе удержать.

Престарелый патриарх, развернув грамоту, пробежал глазами, удивленно вскинул брови:

– Сколько лет чернецу?

– Двадцать пять.

– Разумен не по годам, прямо диво. Надо бы к нему присмотреться.

На том закончился второй разговор.

Терпеливый Пафнутий выдержал ровно месяц и поклонился патриарху снова:

– Дозволь, отче, чистописца мого в диаконы рукоположить? Зело полезен в делах моих, книги богослужебные наперечет ведает, исправления твои помнит, пишет бойко и красиво, умен на изумление. Каноны святым так сочиняет, душа от них поет просто!

– Коли так, дозволяю, – снисходительно согласился Иов. – И пришли мне каноны сии почитать, раз уж так хороши.

Отослав грамоты главе православной веры, архимандрит опять затаился на несколько недель. Но увы – по своей воле патриарх так и не вспомнил о многообещающем писаре. Пришлось идти к нему снова, в этот раз прихватив Гришку с собой.

Архимандрит выбрал нужный момент утром, якобы встревожившись о нехватке чернил в типографии, заодно уточнил возможность замены кожаных переплетов на деревянные, более прочные, а уже затем между делом обмолвился:

– Ты ведь ныне на заседание Боярской думы направляешься, святитель? Возьми с собой писаря моего, диакона Григория. Строчит бойко, красиво и чисто, сообразителен, набожен и честен. Вдруг пригодится?

– Это тот, каковой каноны и похвалы столь изящно сочиняет? – прищурился на склонившего голову монаха патриарх. – Ну что же, пусть сходит. Мои чернецы иной раз за боярами кричащими не поспевают. Может статься, три пера лучше двух окажутся.

– Благодарю за доверие, святитель, – низко поклонился Отрепьев.

Пафнутий быстро шепнул ему на ухо:

– Теперь все от тебя зависит…

Бывалый писец не подкачал. После заседания самолично свел три записи в общий, верный протокол, каковой, исполненный с торжественными завитками и буквицами, вечером передал для осмысливания святителю Иову. За что был похвален и оставлен в патриаршей свите.

– Ты, главное, не спеши, – предупредил Гришку на прощание архимандрит. – Дай всем привыкнуть, что ты доверенный секретарь Иова. Пусть знают, что ты от его имени говоришь и его поручения исполняешь. А уж потом…

Отрепьев кивнул, и полных два месяца тихой тенью ходил за патриархом. В Боярскую думу и на Соборы, к государю и на службы, на проповеди и пиры. Всегда трезвый и старательный, с чернильницей на поясе и стопкой бумаги в перекинутой через плечо сумке, всегда готовый записать каждое слово святителя, а вечером молча кладущий на его стол украшенную буквицей, завитушками и росчерками роспись случившихся за день событий.


Лишь семнадцатого октября Григорий Отрепьев зашел в государев архив и показал стряпчему листок с тремя строчками текста и патриаршей печатью:

– Святитель желает ознакомиться с Угличским обыском по поводу смерти Дмитрия Ивановича, – сказал он.

– Чего это вдруг про него вспомнили? – недовольно зачесал в ухе архивный служка.

– Патриарх обмысливает его канонизацию, – заученно ответил диакон.

– Так ведь самоубийцев нельзя!

– Для сих ответов дело со всей тщательностью изучить и надобно, – спокойно возразил Григорий.

Стряпчий тяжело вздохнул, взял масляную лампаду и отправился за дверь во чрево просторных срубов. Не было его очень долго, чуть ли не целый час. Наконец слуга вернулся, неся в руках явно увесистый холщовый мешок, тяжело водрузил на стол, развязал затяжной узел и показал желтый бумажный «столбец»: длинный-длинный свиток в половину обхвата толщиной.