– Хорошо, – согласно кивнул Дмитрий Иванович. – Составляйте обязательство, я подпишу.

* * *

Двадцать пятого мая тысяча шестьсот четвертого года царевич Дмитрий Иванович подписал Юрию Мнишеку расписку, согласно которой поклялся жениться на пани Марианне Мнишек сразу после своего воцарения на московском престоле. После чего наступила долгая, в два месяца, заминка, ибо сию бумагу еще следовало превратить в золото. И только клятвенное обещание сандомирского воеводы выбить у дочери отсрочку для исполнения клятвы еще в один год удержало влюбленного наследника от возвращения в отчие земли «как есть»: пешком с двумя телохранителями.

В августе деньги наконец-то появились. Всего за месяц пан Юрий Мнишек с помощью князя Адама смог собрать отряд из ста шестидесяти польских уланов и двухсот запорожских казаков, в сентябре эта маленькая армия двинулась в поход, в октябре пересекла границу и двенадцатого числа, спешившись перед мощной пограничной крепостью Монастыревский острог, царевич Дмитрий постучал кулаком в тесовые ворота:

– Открывайте двери своему законному государю, служивые люди! – громко крикнул он. – Взываю к вашей христианской вере и крестному целованию, коим клялись вы в верности отцу моему, государю царю и Великому князю всея Руси Ивану Васильевичу! Ныне пришел к вам я, его сын, истинный государь, и приказываю отложиться от изменника Бориса Годунова и служить мне, Дмитрию Ивановичу, как предписано сие законом земным и небесным!


6 ноября 1604 года

Москва, Кремль, Великокняжеский дворец

В малой Думной палате было тихо и тепло. Из сделанных у основания стен продыхов легким маревом струился жаркий воздух, отчего ноги выстроившихся на фресках апостолов дрожали, тела шевелились, а головы покачивались, как бы говоря: «Что же ты, Василий Иванович, наделал?»

Святители, сидящие напротив, меж оконных проемов, смотрели хмуро и сурово, ничего не говоря, но явственно о чем-то подозревая.

Однако князь Шуйский, одетый ныне в парадную московскую шубу и горлатную шапку, с любимым вишневым посохом в руке, никакой вины за собою не ощущал, а потому уверенно смотрел в глаза Бориса Годунова, сидящего на троне с отекшим, словно подтаявший холодец, и бледным, как куриный пух, лицом.

– Ты уже слышал последние вести, Василий Иванович? – просипел самозваный царь, завернувшийся в шитую золотом мантию с собольей опушкой. – Гришка твой Отрепьев, рекущий себя царевичем Дмитрием, границу пересек и открыто в земли Русские въехал.

– Ну, слава богу! – размашисто перекрестился князь Шуйский. – Наконец-то все закончилось! Порубежная стража его прибила али повязала? Когда привезут?

– Ныне он захватил Монастыревский острог, Чернигов, Курск, Рыльск, Севск, Кромы…

– Как захватил?! – опешил Василий Иванович.

– Да никак! – сорвался на крик Борис Годунов. – Пришел к Монастыревской крепости, постучал в ворота. Ему служивые люди отворили и на верность присягнули. А воевод Лодыгина и Волочанова связанными ему передали. Пришел к Чернигову и постучал в ворота. Ему отворили и присягнули, а князей Шаховского и Вельяминова вкупе с воеводой Татьевым повязали и ему на суд выдали. И так везде, куда он токмо ни приходит! Ни единого выстрела еще не сделал, а ужо весь юг державы моей под свою руку прибрал! Тамошний люд в его войско с восторгом безумным вливается. Пришел Отрепьев к порубежью с сотней оборванцев, ныне же больше тысячи служивых людей в его шайке исчисляется!

– У нас войска на юге есть? – оборвал его стенания князь Шуйский.

– В Новгороде-Северском воевода Петр Басманов преданные полки собрал и от польского засланца успешно отбивается. Города самозванцу не отдал.

– Пиши мне назначение! – дернул подбородком Василий Иванович. – Разгромлю я для тебя холопьего царя. А ты дашь мне разрешение на свадьбу с княжной Марией Буйносовой.

– Хорошо!

– Дашь разрешение на свадьбу, – с нажимом повторил самозваному государю князь Шуйский.

– Избавь меня от этого проклятого царевича и женись на ком захочешь и когда захочешь по своему разумению!

– Ты дал слово! – указал на правителя посохом Василий Иванович. – Не вздумай снова на попятную пойти! Иначе и я так же поступать стану.

– Получишь ты свою ненаглядную, получишь, – уверил его Годунов.

– Тогда я пошел собираться в дорогу, бо время дорого, – развернулся князь Шуйский и не без презрения бросил через плечо: – Назначение в воеводы пусть ко мне на подворье привезут. Мне сюда попусту бегать недосуг.

* * *

Однако к началу ратного дела Василий Иванович не успел. Едва токмо морозы крепко сковали землю, из ворот Новгорода-Северского выдвинулись стрелецкие и боярские полки и направились в сторону лагеря царевича Дмитрия, разбитого в двадцати верстах от крепостных стен.

Дозоры, вовремя заметив врага, известили о сем сына Ивана Васильевича, и тот поднял свою армию в седло, решительно направившись навстречу врагу.

К полудню двадцать первого декабря обе рати встретились на безымянной заснеженной поляне между заросшей камышами низиной и березовой рощей, вскинувшей к пасмурному небу черные тонкие ветви. Полки медленно развернулись в сверкающие броней и копейными наконечниками линии.

У Дмитрия Ивановича имелось всего полторы тысячи казаков и поляков против четырех тысяч царских воинов, однако он полагался не столько на острую саблю, сколько на свое слово и происхождение. Сын Ивана Васильевича был уверен, что все опять обойдется без крови, что он в очередной раз убедит врагов отложиться от Бориса Годунова и перейти на свою сторону…

Но не получилось!

Едва Дмитрий Иванович со свитой попытался приблизиться к годуновским полкам, с той стороны начали часто стрелять пищальщики, ранив двух лошадей и совершенно заглушая любые слова. Царевич и окружающие его поляки пана Мнишека отпрянули, и сандомирский воевода, одетый ради битвы в наведенную серебром кирасу и округлую железную шапку, торопливо заговорил:

– Этих уговорить не выйдет, зять мой! Воевода не дурак, специально рот тебе затыкает. Токмо кровь понапрасну прольем. Да чего доброго, еще и тебя поранят. Бить надобно по ним без промедления. Видишь, у русских правый край еще не построился? Врезать туда всей силой надобно, за спины им прорваться, окружить да порубать всех начисто! Токмо немедля, ибо закроют прореху-то!

– Давай! – после короткого колебания кивнул Дмитрий.

Юрий Мнишек дал шпоры коню, помчался к польским десяткам, на полпути выхватил саблю и закричал:

– К атаке, к атаке! Во славу Господа! Бей нехристей!

Где сандомирский воевода увидел нехристей, было непонятно. Вестимо, после многих схваток с татарами и османами привык звать своих людей на битву именно так. Сейчас же время к спорам не располагало.

– В атаку, в атаку! – Польские и казачьи сотни дрогнули, двинулись вперед сперва спокойным шагом, а затем быстро разогнались на рысь. Все разом опустили пики…

– Копье! – вытянул руку Дмитрий Иванович. Кто-то из шляхтичей вложил в ладонь правителя рогатину, и облаченный в драгоценный трехслойный пластинчатый бахтерец царевич начал разгон вместе со всей своей армией.

Под ударами тысяч кованых копыт дрожала, гудела мерзлая земля, хрипели несущиеся во весь опор скакуны, развевались на ветру плащи, сверкали начищенные кирасы, юшманы и бахтерцы, сияли островерхие шлемы и железные шапки, скользили над настом остро отточенные наконечники копий, жаждущие вкуса человеческой крови.

– За царя! За царя-а-а-а!

Дмитрий Иванович нацелился рогатиной на рослого бородача в кольчуге панцирного плетения, попытался ударить его в грудь, но когда до сшибки оставался всего один миг, воин вдруг резко опустился на колено, уперев ратовище своего копья в землю, и скачущий вплотную рядом с царевичем поляк напоролся на пику, словно воробушек на кухонный вертел: острие вошло его коню в грудь, а вышло из поясницы всадника. Бородач же закрылся щитом, и мертвая уже туша рухнула прямо на него.

Лава польско-казачьей конницы без малейшего труда раскидала, опрокинула, распугала тонкую линию пеших боярских детей и вырвалась на просторное поле за спинами главных русских полков, понеслась прямо на совсем уже близкую ставку царского воеводы…

Оглушительный удар по ушам выбил царевича из седла, швырнул в сторону, под близкие березы. Его почти сразу ударила в спину хрипящая лошадь, толкнула вперед, закувыркалась рядом. Паренек приподнялся – тут же получил новый хлесткий удар, откатился еще на несколько шагов и распластался на спине, вперив взгляд в низкие белые облака.

Немного так полежав и чуть придя в себя, Дмитрий закашлялся, приподнялся, закрутил головой.

Вся поляна справа и слева оказалась завалена конскими тушами и мертвыми телами. Но хуже того – завалена и еще живыми, но изрядно изувеченными существами. Брыкались и ржали раненые лошади, выли от боли казаки, ползали ляхи в поисках оторванных рук или выбитых глаз. Были среди всех и уцелевшие, каковые поднимались на ноги и, качаясь, ковыляли к березняку.

Царевич тоже привстал – и тут со стороны камышей снова грохотнуло. В воздухе басовито загудели пули, и у бредущего неподалеку казака взорвалась голова, а стоящий чуть далее поляк в горностаевом плаще вдруг испустил из груди кровавый фонтан и рухнул под брюхо мертвой лошади.

Жуткое зрелище близкой смерти взбодрило паренька – Дмитрий резко пригнулся и, стараясь держаться как можно ближе к земле, побежал к лесу.

Пищальные выстрелы звучали один за другим, в воздухе жужжали пули, тут и там падали отступающие под защиту деревьев люди. Царевичу повезло – небеса спасли его от прикосновения свинцовой смерти. Убежав в самую чащобу, он по широкому кругу обогнул место недавней схватки и только к сумеркам добрел до своего лагеря.

– Царевич жив, он жив!!! – заметили паренька караульные. – Дмитрий Иванович жив!

– Жив, жив! Царевич жив! Ура-а! – заметались крики от палатки к палатке.

Правда, как показалось наследнику престола, прозвучали они как-то жиденько. В то время, как во многих местах лагеря воины радовались его возвращению – в других люди суетились, бегали, сворачивали подстилки и палатки, грузили котлы и жерди, запрягали телеги.

– Дмитрий, ты жив! – подскочил к царевичу лопоухий Гришка Отрепьев, так до сих пор и не расставшийся с монашеской рясой, стал торопливо осматривать наследника: – Да у тебя в двух местах пластины бахтерца вырваны, царевич! Прямо с кусками плетения. Это что, топором? И кровь везде. Да ты, вижу, ранен?

– Пуля, наверно, зацепила, – рассеянно ответил Дмитрий. – А почему все грузятся?

– Ляхи драпают, – отмахнулся писарь. – Боятся, что к рассвету стрельцы уже здесь будут.

– Как драпают? Почему?! – Царевич отпихнул Отрепьева, кинулся к возкам: – Вы куда собираетесь, панове?! Зачем?

– Да отстань ты! – отмахнулся тощий лях в мятой кирасе. – Мы обещались у тебя в свите поскакать, а не с русской армией драться! Нашел дураков!

– Стойте, рыцари! Вы же воины! – метнулся царевич к другому возку, и тамошний шляхтич грубо его оттолкнул:

– Русские перебьют всех! Кому ты нужен, уродец, за тебя погибать? Тебе надо, сам и воюй!

– Пан Мнишек! Воевода! – увидел богатый возок Дмитрий Иванович. – Ты-то куда, Юрий? Ты же мой тесть! Я же не токмо за себя, я и за счастье твоей дочери сражаюсь!

– У меня важные дела в сейме, – повернувшись к нему спиной, отмахнулся пожилой воин. – Я поставлю вопрос о тебе на голосование. Потом пришлю подкрепление. Большое, целую армию. – И громко крикнул: – Все, увязано! Пошел!

Телеги с польским снаряжением одна за другой выкатывались на дорогу и скрывались в темноте. Не отставали от них и сами уланы с гусарами, во весь опор драпая от возможного врага.

– Я вижу, ты жив, Дмитрий Иванович! – вздрогнул от громкого возгласа над головой поникший паренек. – Приказывай!

Рядом с ним стоял рослый поляк в кафтане с лисьим подбоем и в лисьем же плаще. Смуглое, покрытое оспинами лицо украшали тонкие усики и крохотная бородка, на плечи ниспадали из-под шапки черные завитые локоны.

– Пан Дворжецкий? – удивился паренек. – Ты здесь?

– Я поклялся служить тебе до тех пор, покуда у тебя есть деньги, Дмитрий Иванович! – отчеканил гусарский сотник. – А я никогда не нарушаю своего слова!

– Боюсь, с деньгами у меня теперь не очень, – признался царевич.

– До часа выплаты очередного жалованья есть еще восемь дней, Дмитрий Иванович! Все эти дни мы готовы сражаться за тебя, не жалея живота своего и сил! Приказывай!

– Отдыхайте, пан Дворжецкий, – устало разрешил наследник русского престола. – Утро вечера мудренее.

К чести польской шляхты, после случившегося разгрома струсили далеко не все вышедшие в поход храбрые паны. Примерно треть наемников осталась верна своему слову – в том числе остринский староста Ратомской и ротмистр Тышкевич. Они и стали командовать отрядом из тридцати сабель, несущим над собой польский стяг. Весьма заметная доля армии из двух сотен человек, вышедших невредимыми из кровавой битвы.