Один из стрельцов застонал, другой вроде бы пошевелился. Присмотревшись, Петр Федорович понял, что и остальные дышат.

Получалось, первая битва за крепость Кромы обошлась даже без раненых.

Однако еще неделю передышки осажденные для себя все-таки отбили.

* * *

В тот же самый день князь Шуйский на семнадцати возках, да с полусотней слуг и холопов въехал в просторный двор Скоробовской усадьбы князей Буйносовых.

– Князь Василий!!! – в одной лишь душегрейке, накинутой поверх бархатного платья, княжна Мария сбежала по ступеням крыльца и кинулась навстречу спешившемуся гостю, прильнула к нему в горячем поцелуе, благо венчанной невесте подобная вольность дозволялась. Могучий воевода крепко ее поднял и закружил. Однако вскоре поставил на приступку:

– У меня для тебя добрая весть, золотко мое! Выбил я из Бориса разрешение на свадьбу. В обмен на подавление бунта отрепьевского он нам жениться разрешил!

– А долго сие продлится? – насторожилась девушка.

– Я рати бунтарские уже истребил, сражаться за самозванца более некому, – отмахнулся Василий Иванович. – Петр Басманов остатки крамолы дочищает. Покуда до Москвы доберемся, все ужо решено будет.

– Борис Федорович не обманет?

– Если Бориска учудит подобное снова, я повешу его на воротах Кремля! – сжал кулак воевода. – Полагаю, твой отец меня поймет и простит.

– Мой отец честен. Иногда излишне честен, – вздохнула девушка. – Он так предан государю… Может статься, мы не станем искушать судьбу и обвенчаемся здесь и сейчас?

Князь Шуйский замер, прикусив губу, вдруг поморщился и резко мотнул головой:

– Меня тоже не стоит искушать, моя лебедушка. Не то я могу не устоять.

– Ну, так сдавайся мне на милость, мой витязь! – чуть откинулась девушка. – Наша родовая церковь всего в нескольких шагах!

– Делать сие тайно следовало много лет назад, мой драгоценный яхонт, – улыбнулся Василий Иванович. – Ныне же у тебя должна случиться настоящая свадьба! Звонкая, буйная, богатая, разгульная. Чтобы вся Москва хмелела, пела и веселилась. Чтобы вся Русь православная запомнила. Ты этого заслужила! Ну и… – Князь пожал плечами: – Зачем нам огорчать твоего папу, если и так все уже решено?

– Опять ждать, сокол мой желанный?

– О, кстати! Я привез тебе подарок! – Мужчина отпустил невесту, быстрым шагом прошел вдоль возков, скинул полог с одного из них, наклонился, открыл клетку, чуть покопошился и распрямился с молодым белым кречетом на руке: – Мне показалось, ты любишь охоту?

– О боги, какой красавец! – Мария протянула руки.

Князь вовремя перехватил запястье девушки:

– Милая, ты забыла про перчатку! Его когти способны пронзить до кости!

– Да, да, конечно! – Девушка наклонилась вперед, чуть подула соколу на грудь, резко оглянулась: – Мы ведь поскачем на охоту?!

– Конечно, моя ненаглядная! – качнулся к ней князь и поцеловал невесту в щеку. – Конечно, поохотимся!

* * *

Однако, понятно, после дальней дороги гостю требовалось попариться, отдохнуть, расположиться в отведенных ему покоях. А лесникам – объехать окрестные владения, дабы выбрать лучшие угодья для княжеского развлечения. Посему на соколиную охоту князь Шуйский с невестой отправились только через восемь дней. И аккурат в тот миг, когда юная Мария, сняв с головы кречета колпачок, подбросила его в воздух – в двадцати днях пути к югу от нее в крепости Кромы опустился мост, распахнулись ворота, и в восстановленный частокол, укрепленный изнутри турами[17], ударил пищальный залп.

Крупные тяжелые пули – каждая с большой палец – серьезно переломали часть кольев, но застряли в лежащей за ними земле, так что укрепление почти не пострадало. Однако казаков это ничуть не смутило. Грозно крича кто «Дмитрий!!!», а кто и просто «Ура-а!!!», они ринулись вперед. Первые ряды – с легкими жердяными помостами, вторые – со щитами и длинными пиками наперевес.

– Урра-а-а-а!!! – Помосты легли на верхний край тына, по ним тут же забежали атакующие, ударили пиками вниз, наваливаясь на древки всем телом – попав или нет во врага, неважно – и падая следом, на выставленные навстречу рогатины. Не телом, разумеется, на острые наконечники, а щитами, раздвигая смертоносную сталь, проваливаясь ниже в глубину чужого строя и выхватывая сабли, коля и полосуя оказавшегося совсем рядом врага.

– За царя-я-я!!! – яростно закричали обе стороны, звеня отточенными клинками.

В этот раз сторожевые сотни не дрогнули, не попятились, а казаки все прибывали и прибывали, прыгая через тын, и уже через считаные минуты схватка стала столь тесной, что сдавленным мужчинам оказалось не по силам даже руками пошевелить, не то что оружием воспользоваться. Все, что они могли сделать, так это в бороду чужую зубами вцепиться да дернуть посильнее. Хуже всех пришлось тем, кто воевал в шапках или шлемах без наносников – их до крови кусали за носы.

Такое противостояние длилось совсем недолго. Отставшие у ворот пищальщики перезарядили стволы, забежали на помосты, стали стрелять с них в годуновских воинов. Боярские дети из заслона отпрянули, спасаясь от неминуемой смерти, в толпе сразу стало свободнее, тут и там вспыхнули схватки, зазвенели клинки, послышались крики боли, стоны раненых.

Пока длилась схватка у подъемного моста, в воинском лагере успели подняться и снарядиться отдыхающие служивые люди, побежали на выручку товарищам. Стрельцы издалека открыли пальбу по пищальщикам, сбив с помоста троих или четверых. Остальные спрыгнули сами, убегая к распахнутым воротам, туда же попятились и остальные казаки, перебегая через тын по опущенным уже на другую сторону помостам.

– Перекрывайте подступы к мосту!!! – закричал, поспешая к месту схватки, воевода Басманов. – Видите суету на батарее?! Не дайте лазутчикам уйти!

Разумеется, отвлеченным битвой боярам оказалось не до того, чтобы крутить головой по сторонам, и потому нападение полусотни казаков на пушечное укрепление осталось воинами заслона незамеченным. Между тем над бревенчатым накатом клубился сизый тревожный дымок, а многочисленные казаки уже скатывались в ров.

Изменить того, что они натворили, было уже нельзя. Оставалось только отомстить.

– Не упустите! – еще раз крикнул воевода.

Однако казаки к мосту не побежали. Там уже затворялись тяжелые тесовые створки, а частая стрельба со стены отгоняла слишком близко подступивших ко рву боярских детей. Лазутчики же повернули вправо, за угловую башню.

Воевода, едва не взвыв от отчаяния, закрутил головой в поисках всадников, однако конницы в заслоне не стояло. Зачем? Сидеть за частоколом лошади не нужны. И потому Петр Федорович указал пальцем на боярского сына Сабурова:

– Замятня Иванович, догоняй!

– За мной!!! – взмахнул саблей второй воевода и побежал вперед.

За ним устремились с десяток боярских детей да два десятка стрельцов с бердышами, бросивших разряженные стволы. Но когда преследователи повернули за башню, то увидели лишь спины врагов, которых товарищи быстро затягивали веревками наверх по стене. Годуновцам оставалось только ругаться и грозить им вслед кулаками. Ни луков, ни пищалей никто из воинов с собой в погоню не захватил.

Однако Петру Басманову было уже не до лазутчиков. Он сунулся на батарею, и тут же выскочил обратно от нестерпимого жара. Похоже, напавшие на пушкарей казаки прихватили с собой олифу или масло и щедро все полили, прежде чем запалить – и потому укрепление занялось быстро и жарко.

Подбежавшие с боярином Ляпуновым люди сгоряча попытались забросать огонь снегом, но вскоре махнули рукой на пожар. Что за смысл крышу остужать, коли изнутри полыхает? Решили ждать, пока выгорит само…


Батарея погасла только к рассвету, а спуститься в образовавшуюся на ее месте горячую яму удалось и вовсе после полудня. Стрельцы раскидали золу и головешки, Прокопий Ляпунов осмотрел все еще раскаленные пушки и поднял глаза на стоящего наверху Петра Басманова.

– Опять заклепали, – развел руками старший наряда. – Да еще все промыслы куда-то сгинули. Вестимо, сгорели дотла. Вона жар какой был, ровно в кузнечном горне. И оба сверла тоже пропали.

Воевода зло сплюнул, наполовину вытянул из ножен саблю, с силой вогнал обратно. Вздохнул и приказал:

– Как стволы остынут, грузи на сани и в Новгород-Северский отправляй. Пусть там восстановят. Сам пока новую батарею приготовь, надежную, с залитыми водой подходами. Всех стрельцов возьми под свою руку, пусть отныне днем и ночью сие укрепление охраняют. Даже пустое! Дабы третьего позора на мою голову не случилось! Отныне лично за сие отвечаешь.

– Воля твоя, Петр Федорович, – перекрестился боярин Ляпунов. – Укреплюсь!


14 марта 1605 года

Город Путивль, Свято-Молчанский женский монастырь

Холодным снежным вечером в ворота могучей каменной крепости, вознесшейся на высоком холме возле реки Сейм почти под самые облака, постучали двенадцать монахов.

Вернее, постучал один. Однако в приоткрытую калитку вошло столько же престарелых, одетых в рясы бородачей, сколько было апостолов у всемогущего Иисуса Христа.

– Простите, святые отцы, – виновато кашлянул одетый в кольчугу стражник. – Но мы опасаемся лазутчиков.

Он кивнул, и к монахам подступили остальные ратники, вместо железной брони носящие набитые конским волосом и часто стеганные проволокой короткие куртки, каковые из-за малого размера назвать полноценными тегиляями было нельзя. Гости послушно развели руки, позволили охлопать себя по бокам, животу и спине, двое скинули заплечные мешки, распустили узлы, дали заглянуть внутрь.

– Хлеб, книги, сало, пшено, – перечислил караульный, повел носом: – Ух ты, халва!

– Одарила добрая путница, – басовито отозвался один из монахов.

– Да ладно, – пожал плечами стражник. – Главное, что не нож и не яд. И не пистоль.

Он сам затянул узел и протянул мешок гостю:

– Благослови меня, святой отец, ибо я грешен!

– Раскаяние есть путь к спасению, сын мой, – пробасил бородатый инок и осенил его крестным знамением, а затем и остальных воинов.

Двенадцать монахов прошли в твердыню, на ходу вытягиваясь гуськом, повернули к собору Пресвятой Богородицы, возле храма остановились, крестясь на тонущий в облачной дымке крест.

– Отец Игнатий?! Отец Тимофей?! Алексий, Матвей, Юлиан! Прокопий! Великие боги, откуда вы здесь?! – С крыльца сбежал лопоухий мужчина в серой истрепанной рясе, с чернильницей на поясе и большой сумкой на боку, кинулся к гостям обниматься: – Сколько лет! Какими судьбами?! Вот это радость!

Григорий Отрепьев обнял пятерых, затем отступил:

– Не молчите, святые отцы! Рассказывайте! Вы откуда, куда, зачем?!

– Мы пришли из Москвы, проходимец! – развернув плечи, степенно пробасил седобородый инок, коего Григорий назвал отцом Игнатием. – Дабы опознать тебя и обличить! Обличить прилюдно, выведя на чистую воду, открыть глаза всем честным христианам!

– Это очень хорошо, святые отцы! – ничуть не смутился писарь. – Но, может статься, сперва пройдем в трапезную? Подкрепитесь с дороги, отогреетесь, отдохнете. Тем паче, что здесь, кроме нас, все едино никого нет. Коли уж желаете меня обличить, давайте сделаем сие завтра, после заутрени, когда соберется вся братия, когда здесь будут многие прихожане и воины, а также государь Дмитрий Иванович. Тогда ваше истинное слово услышат сразу все, а не токмо я един.

– Хочешь сказать, ты там будешь?

– И я, отец Игнатий, и государь Дмитрий Иванович, и братия, и путивльские воеводы, и прихожане, – подтвердил Отрепьев.

– Но ведь это ты, Гришка, себя за Дмитрия воскресшего выдаешь!

– Делать мне больше нечего! – расхохотался писарь. – Ты, верно, отче, замерз до костей, вот и бредишь. Пойдем в трапезную. Покушаешь, выпьешь горячего, на душе станет легче. Глядишь, и от помутнения в рассудке избавишься. Идите за мной, святые отцы, я покажу дорогу и велю накормить.

Как и во всяком монастыре, трапезная Молчанской обители являлась главным зданием святого места. Прочное каменное строение на высокой подклети, сводчатый потолок, опирающийся на три столба, длинный стол, составленный буквой «П», посреди которого возвышалось на трех ступенях место чтеца с пюпитром и узкими столиками слева и справа.

Монахини уже успели отужинать, и потому в обширном гулком помещении царили полумрак и тишина. Григорий указал гостям, куда им садиться, сам отправился на кухню, сообщил еще о полной дюжине голодных ртов, а затем поднялся на самый верх собора Святой Богородицы, в никому не известную, потайную келью, неведомо зачем сделанную строителями под главной башней.

Спустя полчаса в трапезную вошли трое холопов с факелами, а вслед за ними – низкорослый, чуть кривоватый, кряжистый молодой боярин без шапки, в бархатной рубахе и рысьей душегрейке. Короткие рыжие волосы стояли дыбом, лицо уродовали две большие родинки, на носу и на лбу.