Было похоже, митрополит попал в самый разгар заседания Боярской думы. За двумя длинными столами, стоящими бок о бок, перед троном сидели в шубах и плащах хорошо знакомые Филарету люди: князья Юрий и Дмитрий Трубецкие, двое князей Засекиных, князья Сицкий и Черкасский, Бутурлин и Рубец-Мосальский, Салтыков и Звенигородский – и еще многие другие, знать из знати, лучшие из лучших. Здесь же были дьяки разных приказов Иван Грамотин, Пётр Третьяков, Богдан Сутупов, Иван Чичерин, Федор Андронов, здесь были многие святители, и в том числе архиепископы Феоктист и Галактион[24]…

– Господь всемогущий! – невольно воскликнул, перекрестившись, митрополит Ростовский. – Да остался ли в Москве еще хоть кто-нибудь?

– Да полагаю, что и никто, святитель, – ответил с трона Дмитрий Иванович. – Токмо подлые предатели с русской кровью на руках. Бояре, прошу вас, дозвольте мне со святителем Ростовским наедине несколькими словами перемолвиться.

Бояре с князьями и дьяками поднялись и с поклонами ушли. Но не на улицу, а в стоящую за шатром избу. Вестимо – греться. Ибо под натянутой над столами парусиной изрядно подмораживало.

– Ведомо мне, святитель, что два года тому назад ты обрел в Угличе мое нетленное тело, – размеренно произнес царь Дмитрий и зачем-то коснулся родинки на своей щеке. – Не расскажешь, как сие смогло произойти?

– По просьбе князя Василия Шуйского, – кратко признал Филарет.

– Как же ты решился на подобное святотатство?

– Когда я попал в опалу, князь Шуйский спас моих детей. Выкрал из лап годуновских приставов. Он совершил сие опасное деяние ради меня вопреки воле тогдашнего царя. Я совершил свое деяние в знак благодарности. Это называется «дружба», государь.

– Васька спас твоих детей? – вскинул брови царь. – Не знал… Это многое объясняет. Но тогда почему ты не остался с ним?

– Не захотел святотатствовать. Покрывать имя свое позором.

– Значит, ты все-таки честен, митрополит Филарет? – улыбнулся Дмитрий Иванович. – Это хорошо.

Святитель слегка, одною головой, поклонился.

– Когда я услышал, что ты явил миру мое нетленное тело, митрополит, то больше всего мне захотелось отправить в Ростов своих людей, дабы тебя повесили, – признался царь. – Однако именно твоя супруга, инокиня Марфа, нашла меня в полном забвении, вернула мне имя, дала доказательства моего происхождения и возвела меня на трон. В ее отношении сей поступок стал бы черной неблагодарностью. И потому я решил предать твое преступление забвению.

– Почему же ты вспомнил про меня сейчас?

– По той же самой причине, – пожал плечами царь. – Ради твоей жены. Три года тому назад в награду за ее деяния мне искренне хотелось вернуть ей свободу и наградить со всей щедростью! Но, увы, постриг не имеет обратного пути. Я захотел возвысить ее в церковной иерархии! Но и тут, увы, женщинам не дано занимать великих постов в православной Церкви. Тогда я решил возвысить в патриархи хотя бы ее мужа! Однако к тому моменту, когда я получил таковую возможность, место патриарха уже занял Игнатий, первый из поклонившихся мне святителей. Так ты оказался всего лишь митрополитом. Но время прошло, все изменилось, и ныне я имею возможность исполнить свое желание. Я поручаю тебе, святитель Филарет, муж инокини Марфы, занять место православного патриарха всея Руси!

– Но на Руси уже есть патриарх! Святитель Гермоген.

– Святитель, устроивший святотатство, учинивший череду исцелений возле мертвого мальчика по пятнадцать увечных в день, а затем канонизировавший бедолагу? Еретика и лжеца нам нужно чтить патриархом? Ты, верно, шутишь, митрополит?

Филарет подумал, снова покачал головой:

– Я благодарен тебе за доверие, Дмитрий Иванович. Но я не могу принять этой чести. Я недостоин…

– А кто тогда достоин? Папский нунций?

– Почему нунций? – не понял Филарет.

– А почему нет? – выпрямился на троне царь всея Руси. – Если православный патриарх отказывается нести мирянам пасторское слово – значит, это сделает кто-то другой! Иезуиты, содомиты, сарацины, язычники. Свято место пусто не бывает, а души человеческие нужны всем!

– Ты можешь выбрать в патриархи кого-нибудь другого!

– Сейчас речь не о моем выборе, а о твоем, святитель! – возвысил голос Дмитрий. – Отрекаешься ли ты, святитель, от своего пастырского долга нести мирянам слово Божие, свет истины и глас совести?!

Митрополит не отвечал, мучаясь в раздумьях. Ему очень не хотелось принимать участия в случившейся на Русской земле смуте, в войне между его другом и законным царем, открыто занимать чью-то сторону. Однако сидящий на троне коротышка был прав в главном. Защищать истинную веру, вершить церковные таинства и возносить молитвы Господу – это его, святительский долг. И этот долг никак не зависел от того, кто прав в случившейся смуте, а кто в ней виноват.

– На все воля Божья, – наконец произнес Филарет. – Если судьба посылает мне митру, значит, мой долг принять эту ношу, а не отказываться от нее. Я согласен стать твоим патриархом, государь.

– Не моим! – поправил его царь. – Патриархом всей Русской православной земли!

– Да, государь, – склонил голову Филарет.

– Сделай милость, хлопни ладонью по столу, – попросил кривобокий правитель. – Пусть сюда заглянет кто-нибудь из слуг и позовет бояр. Я должен представить правительству нового патриарха.

* * *

Обретя свободу и новое звание, патриарх первым делом послал за женой, но вернувшийся из Ростова гонец передал, что инокиня Марфа уехала из разоренного города в Москву. Филарет написал в столицу и наконец-то успокоил супругу, каковая уже воображала его растерзанным поляками и отданным на поругание иезуитам.

С самой Марфой и детьми все тоже оказалось благополучно.

Но едва только супруги решили снова съехаться вместе, как началась новая напасть. Польский король Сигизмунд созвал в январе сейм и призвал шляхту к оружию, собираясь посадить на пустой, по его мнению, русский престол своего сына Владислава. Поляки обрадовались и стали нападать на русское порубежье, разоряя Смоленские земли.

Военный лагерь в Тушине пришел в изрядное смятение. Из тридцати тысяч собравшихся здесь воинов больше пяти тысяч были польскими наемниками. Сигизмунд требовал их к себе, одновременно напоминая об обязанности воевать с русскими – и в царском войске воцарилась анархия. Поляки теперь не понимали, кому подчиняться, боярские и стрелецкие полки не знали, как относиться к ним, а Дмитрий Иванович не мог решить, как ему поступить в новых обстоятельствах? Идти на помощь Смоленску, который не признавал законной власти и был верен князю Шуйскому, или радоваться тому, что занятые подготовкой к войне смоляне больше не станут помогать изменнику?

В Тушине началась своя собственная, малая смута – и Филарет немедля предупредил жену, чтобы и носа сюда не казала.

В феврале пришло новое известие: князь Шуйский подарил Швеции все богатые и густонаселенные северо-западные Русские земли в обмен на войско для войны с собственной державой, и уже в марте шведские полки под командованием Якоба Делагарди вторглись в Новгородские земли, двигаясь в сторону Москвы и вытаптывая на своем пути малочисленные отряды боярского ополчения. В конце мая шведы раздавили у Тороповца отряд Яна Кернозицкого, спустя месяц завоеватели захватили Торжок, к концу лета – Тверь.

Шляхту охватила паника. Полякам нравилось безопасно сидеть в окружении Москвы и грабить безоружных селян, прикидываясь то татарами, то шуйскими дозорными, но совсем не хотелось драться с закованными в железо шведскими копейщиками! Между тем русский царь предпочитал воевать руками польских наемников, проливать польскую кровь, сберегая русских воинов для жизни на отчей земле. Поэтому, когда в сентябре польская армия осадила Смоленск, многие шляхтичи кинулись туда, к своему королю – сидеть за звонкое золото в другой осаде.

Оставшиеся поляки совершенно перестали выполнять приказы, требуя, однако, плату за службу, и как можно больше, и с задатком. И хотя шляхты в лагере была всего малая часть, но криков, скандалов и пьяных дебошей от них случалось куда более, нежели от всей остальной армии. Но хуже всего – безумие польских сотен разлагающе действовало на прочие полки…


16 ноября 1609 года

Ратный лагерь возле деревни Тушино

Учитывая походные условия, государыня всея Руси не воспользовалась для передвижения по лагерю каретой, а прошла по центральной улице пешком, остановилась перед шатром атамана Заруцкого. Телохранители откинули полог, нырнули под него, следом скользнули фрейлины. Только после этого царица Марина прошла под натянутую парусину и громко потребовала:

– Иван Мартынович, я желаю, чтобы хоть ты побеседовал с моим мужем! Он совершенно не желает передвигать нашего лагеря! Ни смрад его не смущает, ни собаки, валяющиеся меж палаток вперемешку со шляхтичами, ни вонь от выгребных ям! Ну сколько можно это терпеть, атаман?!

Казаки, коих под навесом перед домом любимого воеводы всегда пребывало в изрядном количестве, притихли. Кто-то побежал в дом, и почти сразу оттуда появился черноусый красавец в атласной рубахе и бархатных шароварах, опоясанный широким кушаком.

– Моя государыня, – склонился в низком поклоне атаман. – Умоляю, государыня, не станем обсуждать дела царские прилюдно! Прошу в дом…

– Здесь обождите, – кивнула свите царица и прошла в избу мимо почтительно склонившегося воеводы.

Казачий командир вошел следом и махнул рукой на дворню:

– Оставьте нас наедине! Богдан, проследи, чтобы никто беседы нашей не подслушал.

Пузатенький казак в белой рубахе – без шапки, с длинным чубом и столь же длинными свисающими усами, кивнул, обнажил сарацинский ятаган, вышел наружу и подпер створку своей широкой спиной.

– Наконец-то! – радостно выдохнула крохотная женщина и подпрыгнула, повисла у могучего воина на шее, прильнув в страстном поцелуе.

– Моя царица! – уже совсем другим тоном ответил мужчина и, подхватив почти игрушечную гостью на руки, понес в опочивальню, осторожно опустил на перину.

– Завязки, завязки! – замотала ногами царица.

Атаман спохватился, поднял ее, поставил на лавку перед собой, распустил шнуровку платья, одним движением снял одежду, вернул в постель, быстро разделся сам – и нырнул в сладкий омут вслед за своей любимой – к грудям пуговкой, звонкому смеху, точеным ручкам, крепким объятиям и колдовскому лону.

Когда истощившая свои фантазии крохотная повелительница обмякла на его груди, воевода пригладил черные жесткие волосы любимой и тихо сказал:

– Ты должна поехать со мной. Дмитрий уже не жилец, а тебя убьют вместе с ним.

– Кто убьет? – вскинулась царица.

– Да не пугайся так, я не про заговор, – успокоил ее атаман. – Супротив твоего мужа ополчились все, и шведы, и поляки. Он никому не нужен живым. Сигизмунду нужен свободный трон для сына, а шведам совсем не надобен законный царь, каковой не признает Русские земли за ними. Ты думаешь, Дмитрий сможет устоять сразу против самых двух могучих армий? Живой он не нужен никому! Его вот-вот разгромят и зарежут. Так что я вскорости уйду к Сигизмунду, тот десять золотых за всадника обещает. Поехали со мной!

– Ты с ума сошел! – поднялась Марина. – Ты знаешь, что он мне написал? Сигизмунд хочет, чтобы я вдовой шляхтичкой назвалась! Обещает Гродно в кормление, коли исчезну и о себе напоминать более не стану. Мне, русской царице!

– Тебя убьют! Вместе с Дмитрием!

– Лучше умереть царицей, нежели жить худородной шляхтичкой!

– Без Дмитрия мы будем вдвоем. Всегда, без уловок. И днем, и ночью… Любить тебя стану, ласкать, холить и нежить, в бархат кутать, жемчугами осыпать, смех твой ловить, прихотям твоим радоваться…

– Эк ты петь-то умеешь, воевода… – уже не так уверенно произнесла женщина. – Кем же я стану при тебе?

– Богиней!

– Даже и не знаю… – царица всея Руси легла на живот, сползла немного вниз, потом села, прикусив губу и играя бедрами. И вскоре казачий атаман тоже закусил губу, зачем-то пытаясь устоять перед ее сладким коварством. Но не выдержал, часто задышал, задрожал и выгнулся, отчего Марина, смеясь, свалилась на бок, тут же откатилась еще дальше, спрыгнула на пол и стала одеваться. Спрятав под бархат плечи, повернулась спиной к воеводе и потребовала: – Зашнуруй!

И только когда атаман Заруцкий завязал узлы, она наконец ответила:

– Я подумаю…

Подождав, пока казачий воевода облачится, царица распахнула дверь, сделала шаг наружу, обернулась и погрозила пальцем:

– Ладно, Иван Мартынович, на сей раз я вниму твоим уверениям. Но если ничего не изменится… – она гневливо вскинула подбородок, дернула плечом, отвернулась и направилась прочь из шатра, достаточно громко бормоча: – Он еще спорить станет! Оправдывать! А то я сама не созерцаю!

Свита пристроилась к царице по сторонам, охрана двинулась вперед, а Марина все еще словно бы переживала минувший разговор: