Саманта Джеймс - Любовь под луной

– Значит, ты поверил?.. Что ж, так тому и быть.

Выругавшись сквозь зубы, он презрительно оттолкнул ее в сторону.

– Ты спятила! – грубо прорычал он. – Такая же сумасшедшая, как эта ваша цыганка-предсказательница Адриана!

Таинственная улыбка снова тронула губы Маделейн. Старуха Адриана нагадала Джеймсу, что его ждет жизнь, полная горя и тоски. И еще сказала, что всего его золота не хватит, чтобы купить себе хоть крупицу счастья.

– Может, так оно и есть, – чуть слышно прошептала Маделейн. – И все же Адриана была права. Тебе никогда не узнать счастья, Джеймс. – Она выразительным жестом опустила руки на свой пока еще плоский живот. – И помни об этом своем сыне, Джеймс, потому что никогда... ты слышишь?.. никогда больше тебе не суждено иметь детей! У тебя не будет ни сына, ни дочери! И ты никогда не узнаешь счастья отцовства!

Лицо его потемнело и стало грозным. В глазах сверкнуло презрение.

– Твое жалкое цыганское проклятие не испугало меня, Маделейн. Я ухожу. А когда вернусь, хочу, чтоб тебя здесь не было. Убирайся! Возвращайся в свой грязный табор, к своим цыганам! Мне наплевать, куда, ты пойдешь. Ты слышишь меня, Маделейн? Мне нет дела до того, что с тобой будет!

Круто повернувшись на каблуках, он направился к двери.

Но Маделейн с проницательностью, свойственной ее народу, успела заметить страх, мелькнувший в его глазах... Теперь настал ее черед уязвить его.

– Запомни мои слова, Джеймс. Я ухожу... и забираю с собой твоего сына. Твоего единственного сына. Ты сам веришь в это. Значит, так тому и быть.

Дверь с грохотом захлопнулась за его спиной. Вопль Маделейн, полный боли и ярости, разорвал воцарившуюся тишину, эхом раскатился по комнате:

– Будь ты проклят, Джеймс! Гори в аду!

Но даже в то мгновение, когда слова эти сорвались с губ, когда кровь, текущая в жилах, казалось, превратилась в жидкое пламя, Маделейн не могла не понимать того, что творилось в ее сердце.

Силы покинули ее, и Маделейн упала на пол. Жгучие слезы текли по щекам. Она плакала, не замечая, сколько прошло времени, плакала, пока у нее уже не осталось слез.

Когда она наконец подняла голову, вокруг царила тишина.

Маделейн снова потрогала живот, легко, едва касаясь, словно боясь потревожить крошечное существо, спавшее там безмятежным сном. Маделейн знала...

Все будет именно так, как в песне, которую она пела в ту далекую ночь, когда увидела его в первый раз... Из горя и мук родится радость. Утихнет боль в сердце, и счастье вновь вернется в него, чтобы воцариться навек. Ее народ с радостью примет ее обратно. В этом она никогда не сомневалась. Она выносит своего ребенка. Своего сына. Ее. Ее сына!

Но Джеймс не должен об этом узнать... никогда! В этом у нее не было сомнений, как и в том, что завтра взойдет солнце... что внутри ее чрева спит его собственный сын...

А она... она тоже проклята: обречена до последнего вздоха любить его, Джеймса Сент-Брайда!

Рэвенвуд-Холл, 1821 год

– Он же цыган, ты ведь знаешь, Оливия. Дьявольское отродье! Цыган!

Именно так Оливия и стала звать его про себя с самого начала, с того дня, как нанялась на работу в Рэвенвуд-Холл. Вне всякого сомнения, так же звали его и те, кто служил в этом доме задолго до нее, потому что он и был, собственно говоря, цыганом. Цыганским ублюдком, незаконнорожденным сыном старого графа.

Цыган...

Доминик Сент-Брайд.

Вежливо улыбнувшись, Оливия потянулась за кусочком хлеба, составлявшим ее трапезу. Истинный служитель Божий, ее дорогой папа – упокой, Господи, его душу – всегда считал сплетни одним из самых страшных грехов.

Она нисколько не сомневалась: будь он жив, укорил бы ее только за то, что она слушала. И все же Оливия ничего не могла поделать с собой. Бог свидетель, она не испытывала особого интереса к цыганам... особенно после того, что случилось с отцом... И все же, как только речь заходила о новом хозяине Рэвенвуда, она буквально сгорала от любопытства.

Кучка слуг толпилась в кухне, с жадностью поглощая полуденную трапезу.

Франклин, дворецкий, нахмурив кустистые седые брови, внес свою лепту в общий разговор:

– Лэнгстон – он, сами знаете, дворецкий в лондонском доме его милости, – так вот, он говорил, что этот, новый, дескать, настоящий полукровка! И всегда спит с открытым окном – даже когда от мороза кора на деревьях лопается!

– Ох, ну и жестокий же он, наверное! – вставила миссис Томпсон, пухленькая, сдобная, как пышечка, кухарка. Глядя на нее, трудно было удержаться от смеха: казалось, она вылезает из платья, будто подошедшее тесто из квашни; необъятных размеров грудь переходила в объемистый живот. Но Оливии однажды довелось услышать, как Франклин сказал, что такой искусной кухарки, как миссис Томпсон, не сыскать и в самом Лондоне.

Шарлотта, молодая женщина, совсем недавно приехавшая из Ирландии, дрожащей рукой осенила себя крестом. Круглые карие глаза расширились от страха.

– Да уж, держу пари, этот новый ни в чем не уступит старому... покойному то есть... графу, – скорчив недовольную гримасу, вступил в разговор один из слуг. – Эх, жаль, что он не остался в Лондоне! Право, жаль!

Франклин покачал головой:

– И все же мне до сих пор не верится, что старик умер, так и не оставив после себя ни одного законного сына! Уму непостижимо: три жены – и все оказались бесплодными!

– Может, все дело в нем самом, а жены тут ни при чем! Об этом ты небось и не думал? – снова вступила в разговор кухарка.

– А уж если вспомнить, как он прикладывался к бутылке, особенно в последние-то годы...

– В последние годы? Скажи лучше, в последние десять лет! Милдред, чья кузина в Лондоне замужем за главным конюхом его милости, рассказывала мне, что старый граф не просыхал с того самого дня, как съездил в табор и забрал малыша у цыганки, его матери, чтобы привезти в Лондон!

Франклин угрюмо кивнул:

– Я слышал, что старый хозяин смотреть не мог на мальчишку! Да что там, ни одна живая душа в доме и знать не знала до того самого дня, как он умер и стряпчий прочитал его завещание, что старик все же много лет назад усыновил парня!

– М-да... – протянул садовник, – я ведь помню, как он поехал за мальчишкой. Это случилось вскоре после того, как старый хозяин схоронил последнюю, жену. Не очень-то ему хотелось признать своим законным сыном цыганского ублюдка, да что ж поделать? Кому ж еще оставить наследство, если не ему? Кроме цыганенка, у него и родни-то не было... так, какая-то дальняя кузина, седьмая вода на киселе, тем более такая же старая, как и он сам.

– Но титул ведь в любом случае не мог перейти к ней. А кроме того, – вставила Глория, одна из горничных, прислуживавших наверху, – старый граф терпеть ее не мог.

– А ты лучше скажи, кого он мог! Старый черт всех ненавидел!

Последние слова были перекрыты оглушительным взрывом хохота, и разговор потек в том же направлении.

Кухарка подбоченилась. Взгляд ее перебегал с одного лица на другое.

– И как только вы можете смеяться? – укоризненно бросила она. – Вы хоть подумайте, кому достался титул! Какому-то цыгану! А всем нам лучше тянуться перед ним в струнку, не то он еще нашлет на нас заклятие вроде того, что его мать наложила на старого графа!

Смех мгновенно стих.

– О, перестань в самом деле! Это просто нелепо!

– А вот и нет! Если хотите знать, я сама слышала, как старый граф бредил об этом, умирая! Эта ведьма-цыганка прокляла его! Она сказала, что ему вовек не суждено иметь сыновей, кроме того единственного, которого она носит!

– Говорят, этот цыган красив как сам дьявол, – жеманно хихикнув, вставила одна из горничных, Инид. Она и сама была хорошенькой, как кукла, с огромными голубыми глазами и пепельными кудряшками.

– Это верно, хорош-то он хорош, да только необузданный. И всегда был таким, с того самого дня, как старый граф забрал его с собой. Помнится, он отказался учиться в школе. То и дело сбегал, маленький негодник, я это хорошо знаю. А когда вырос и стал совсем взрослым, то только и делает, что играет в карты да бегает за каждой шлю... – Поперхнувшись, говоривший торопливо проглотил остаток фразы, – То есть я хотел сказать, не пропускает ни одной юбки. И страсть как любит волочиться за леди, если вы понимаете, что я хочу сказать. А уж те женщины, которых он бросает... все, как одна, графини да герцогини, вот оно как! Да еще парочка опереточных певичек. А еще я слышал о его последней пассии – актрисе Морин Миллер. Хорош, верно? Говорят, этот цыган настоящий распутник, повеса, каких поискать! Уж сколько женских сердец он разбил... ух!

Уголки губ Оливии опустились вниз. Теперь она готова была ненавидеть его, и вовсе не потому, что в нем текла цыганская кровь, а лишь по той причине, что был он повесой и негодяем, отъявленным распутником!

– Значит, ничего не изменилось, – добавила другая горничная. – Господи Боже мой, да он волочился за юбками задолго до того, как умер старый граф. Моя матушка – она живет в Лондоне – пишет мне об этом постоянно. Так что неудивительно, что графа в конце концов хватил удар!

– Отец сотни раз твердил, что лишит его наследства, но цыгану на это было плевать, – вступил в разговор другой слуга.

– Да, это верно. Вот только теперь он едет сюда, и, помяните мое слово, лучше бы нам подготовиться к его приезду заранее. – Франклин с кряхтеньем поднялся на ноги. – Что ж, леди и джентльмены, думаю, мы неплохо поболтали, а теперь не грех и поработать хорошенько!

Франклин, выглядевший очень сурово, что подчеркивали гигантский рост и тощая фигура, обладал на редкость мягкой и ласковой душой. Единственной его слабостью была любовь к сплетням. Он никогда не забывал о том, какую должность занимает в доме графа, однако высокое положение не мешало ему подарить улыбку или дружеское слово даже последней судомойке, если та, конечно, не пренебрегала своими обязанностями. Оливии он сразу понравился; ей пришлось по душе, что в старике нет ни капельки надутого чванства.

Но вот экономка, миссис Темплтон, была наделена этим качеством сверх всякой меры. Колкие, резкие манеры этой мегеры были под стать хищным чертам ее лица. Оливия нисколько не сомневалась, что если той вздумается вдруг улыбнуться, то лицо ее тут же рассыплется на множество мелких кусочков. Домоправительнице и в голову не приходило удостоить кого-нибудь ласковым взглядом – казалось, ее маленькие свирепые глазки так и шныряют по углам, точно мыши. Она не просила – она приказывала. И не выговаривала, а выпаливала оскорбительные слова, словно стегала кнутом.

Поднявшись из-за стола, Оливия стряхнула хлебные крошки с накрахмаленного белого передника, прикрывавшего ее простенькое черное платьице. Все последние дни в доме царил постоянный переполох – и все из-за скорого приезда «цыгана».

Всю свою короткую жизнь Оливия прожила в расположенной неподалеку от поместья деревушке Стоунбридж. Ей никогда не приходилось встречаться с Джеймсом Сент-Брайдом, старым графом Рэвенвудским, хотя не раз доводилось видеть, как он верхом скакал по лугам или рысцой проезжал через деревню. И он всегда казался ей угрюмым – ни приветливого слова, ни улыбки, разве что изредка. Хотя ее батюшке, деревенскому викарию, время от времени приходилось с ним встречаться. Она не забыла, как однажды, возвратясь из Рэвенвуд-Холла, отец ее долго не мог успокоиться. Он был очень возмущен. После долгих расспросов Оливии удалось выяснить, что викарий отправился в усадьбу попросить денег, нужных для ремонта церковной крыши, которая с наступлением зимы стала немилосердно протекать.

Граф отказал наотрез. Больше отец никогда не просил. Это и был чуть ли не единственный случай, когда пересеклись их пути. Вскоре граф умер, оставшись в ее памяти холодным, бесчувственным, эгоистичным человеком, железной рукой охранявшим и свои богатства, и свою личную жизнь.

Рэвенвуд-Холл стоял на вершине холма к северу от деревни. Угрюмые башни вздымались высоко в небо. Это была величественная твердыня с узкими стрельчатыми окнами, еще в незапамятные времена выстроенная из грубо обтесанного камня. Поскольку все последние годы старый граф проводил в Рэвенвуде не так уж много времени, большинство помещений было закрыто. Все это время в поместье оставалась лишь горсточка слуг. Даже когда два года назад старый граф окончательно слег в постель, он так и не вернулся в родовое гнездо. Последние дни перед смертью он провел в своем лондонском доме.

Увы, углубившись в размышления, Оливия слишком задержалась в кухне. Случилось так, что она одной из последних поднялась из-за тяжелого дубового стола, и произошло это как раз в тот момент, когда на пороге выросла мрачная фигура миссис Темплтон.

Ее ледяной взгляд остановился на смущенной Оливии.

– Ну конечно, мне следовало догадаться! – возмущенно фыркнула экономка, даже не пытаясь скрыть злобу, буквально пропитывавшую каждое слово, слетавшее с ее губ. – Так я и знала, юная леди, что хорошей работы от вас не дождешься! К несчастью, мне просто некого было нанять, кроме вас!