Карл повернул голову и увидел, что старец улыбается.

– Я… мне, наверное, пора уходить.

– Да, – кивнул Дэн-Ку. – Тебе пора. Солнце склоняется, но ты вполне успеешь спуститься до темноты. Иди. Твой ученик заждался тебя. И не только он.

– Передайте Саддхе, что я… А впрочем, не стоит.

– Не стоит, – согласился Дэн-Ку.

Карл встал.

– Рад был познакомиться. – Дэн-Ку тоже поднялся и протянул ему руку. – А теперь иди и не оглядывайся.

* * *

Карл и не думал оглядываться.

Это получилось само собой.

Он был уже у входа в пещерный туннель, на другом конце которого его ждал короткий и необременительный для сильного здорового мужчины спуск к снежному полю, как вдруг услышал тихий плач.

В нем не было надрыва и истерики, требования и злобы – лишь бесконечная печаль.

Так мог плакать ребенок, потерявший что-то очень важное, но уже смирившийся с этим, так плачет женщина, почти лишившаяся надежды на встречу.

Еще два шага, и своды туннеля сомкнутся над его головой, отрезав все внешние звуки.

Просто иди и не оглядывайся. Не сворачивай со своего пути.

Еще один шаг.

Плач смолк, завершившись коротким всхлипом.

Карл оглянулся.

И увидел Саддху.

Девушка, сменившая роскошное утреннее одеяние на привычный овечий тулупчик, сидела на очищенном от снега камне и старательно сморкалась в платочек.

– Я ни о чем тебя не прошу, – сказала она подошедшему Карлу, – просто посиди со мной немного, прежде чем уйдешь. Это ты можешь для меня сделать?

– Конечно, – ответил Карл.

Камень, на котором сидела Саддха, оказался на удивление теплым.

– Если бы ты остался со мной, я открыла бы для тебя Шамбалу, – после долгого молчания произнесла Саддха.

Карл горько усмехнулся и отрицательно покачал головой.

Саддха придвинулась ближе и положила черноволосую головку ему на плечо.

– И отцу ты понравился, – продолжала она, перебирая тонкими, нежными, но сильными пальцами его пальцы, – он сказал, что при других обстоятельствах из тебя получился бы хороший отец для его внуков… А вот я не понимаю и не хочу понимать, что это за обстоятельства такие… что может быть сильнее любви… Я же чувствую, что нравлюсь тебе!

Карл не стал ее в этом разубеждать, чтобы еще больше не обидеть и не ранить. Он сделал типичную ошибку всех мужчин – попытался объясниться с ней (а заодно и с самим собой) на рациональном уровне.

Но его объяснения – долг, верность, честь – ничего не значили для влюбленной Саддхи. Она по-прежнему не видела в них никакого противоречия своим совершенно естественным и оправданным желаниям и не понимала, отчего светловолосый красавец так упрямится.

– О, если бы ты согласился остаться со мной, – пела она нежным, хрипловатым от недавно пролитых слез голосом, – хотя бы ненадолго… на день, на вечер, на час!

Тепло от камня и от ее тела поднималось в морозный воздух невидимой струей и окутывало его ленивой, расслабляющей истомой.

Все, сказал себе Карл, надо уходить. Прямо сейчас.

И встал.

– Подожди! – встрепенулась Саддха, – поцелуй меня на прощание! Оставь мне на память хотя бы один поцелуй!

Помедлив, он взял в ладони ее заплаканное личико и коснулся губами девичьего лба.

Две сильных и гибких, как змеи, руки взметнулись вокруг шеи Карла.

– О нет, не так, – зашептала Саддха, пригибая его голову к себе, – совсем не так…

* * *

«Благородный муж может быть легко уловлен сетью собственной доброты», – говорил Дэнкэй. Хотя, вероятно, эти слова принадлежат не ему, а Конфуцию или еще кому из великих… неважно, в конце концов!

А важно, что именно так и произошло с нашим героем.

Повторимся – Карл жалел Саддху и ни в коем случае не хотел ее обидеть или огорчить.

Она была ему симпатична.

Он ей сочувствовал. Он ее понимал.

Ну, в самом деле, какой здесь была жизнь у молодой пылкой девушки?

Ее отец, философ и мудрец, мог сколько угодно восторгаться чистотой горного воздуха и золотыми, в полнеба, закатами, но она-то наверняка чувствовала себя одинокой среди этого замороженного великолепия. Отец, яки, снежные люди и – крайне редко, если верить Дэн-Ку, – фанатики-альпинисты составляли все ее общество.

И тут появляется он.

Карл никогда не был склонен к завышенной самооценке, но понимал, что на фоне яков, снежных людей и альпинистов представляет собой достаточно привлекательный вариант.

Кроме того, профессор привык полагаться на собственную выдержку (незаурядную от рождения и подвергнутую жесткому тренингу в молодости) и оттого считал, что в деле утешения Саддхи всегда сможет остановиться, не перейдя известных пределов.

* * *

Таковы были причины, по которым он все еще находился здесь, по эту сторону тоннеля, хотя солнце уже закатилось и небо украсила первая пригоршня ярких и крупных, как угли, звезд.

Тем более не стоит спешить – лучше подождать, пока взойдет луна.

Вполне можно будет спуститься и при ее свете.

Так рассуждала та часть его сознания, которая еще утром охотно и не без удовольствия внимала уговорам Саддхи.

Сейчас эта часть, не встречая должного отпора со стороны разума, а, наоборот, подпитываясь сочувствием к девушке и не до конца выветрившимися винными парами, как-то быстро и незаметно разрослась.

Подчиняясь ей, Карл тихо гладил прильнувшую к нему Саддху по ароматным шелковым косам и бормотал что-то по-немецки, непонятное для девушки, но явно утешительное.

Когда же Саддха снова попыталась дотянуться до его губ, а он, впавший в полную самонадеянность, позволил ей это, часть окончательно вырвалась на свободу и немедленно осуществила захват всей территории.

* * *

Как-то раз Дэнкэй решил навестить своего друга, тоже мудреца, философа и наставника молодежи. Была глубокая ночь, валил снег, и ученики уговаривали Дэнкэя отложить поездку.

– Поеду! – сказал он и отправился в путь.

Под утро, весь облепленный снегом и замерзший, он прибыл к усадьбе друга, но у самых ворот вдруг развернулся и поспешил назад.

– Почему вы так поступили, учитель? – спросили ученики, когда он возвратился домой.

– Было настроение ехать – и я поехал, – объяснил им Дэнкэй, – настроение исчезло – и я вернулся.

* * *

Кому из нас, скованных по рукам и ногам внешними условностями и внутренними установками, не хотелось бы иногда пожить настроением? Совершенно свободно следовать капризам и велениям своей души, не тревожась о последствиях? Ну хотя бы изредка – куда уж нам до Дэнкэя?

Кто из нас не хотел бы снова стать молодым? Беспечно пробовать на вкус мир, нырять в его глубины и возноситься к небесам, делать многие вещи в первый раз и так, словно никто никогда не делал этого раньше…

Кто из нас устоял бы, если б ему навстречу, раскрыв объятия, поспешила сама Юность – прелестная и свежая, будто утренний цветок в капельках росы, не знающая сомнений и настойчивая, словно бегущая с гор вода?

О, смотрите-ка, один поднял руку! Еще один, и еще!.. И вы, мужчина? Вы уверены, что устояли бы?..

Что ж, прекрасно. Но только, глядя на этих достойных господ, нам почему-то сразу вспоминается сцена из известнейшей пьесы А. Н. Островского «Бесприданница»:

– А я вот не таков! Я взяток не беру!

– Да ведь вам никто и не предлагает… Чин у вас больно уж незначительный, для взяток-то… Вот ежели б вам предлагали, а вы не брали, тогда другое дело.

Ну а вы, милые дамы?

Вы-то отчего сурово поджимаете губы, глядя на нашего героя? Вы ведь уже отнеслись с пониманием и даже сочувствием к героине, решившейся сделать аборт, так проявите немного снисхождения и к нему!

Тем более что там, внизу, на сцене, ничего особенного и не произошло.

Пока.

Ну что же, после антракта все вернулись на свои места в зрительном зале: и достойные господа, и добродетельные дамы. Женщины возбужденно шушукаются, шелестят программками («Ах, милая, вы не знаете исполнителя главной роли?» – «Нет, я его никогда раньше не видела… до чего хорош!») и с нетерпением ждут начала последнего действия. Мужчины с нарочито скучающим видом разглядывают золоченую лепнину потолка и огромную хрустальную люстру в его центре.

В театральном буфете выпито все шампанское, съедены все бутерброды с икрой и все, до единой, шоколадные конфеты.

В общем, все готовы и все готово.

Чтобы не пропустить ни одной детали из предстоящей любовной сцены, тщательно протерты стекла лорнетов и подкручены колесики театральных биноклей.

Свет! Занавес!

* * *

…Карлу казалось, что он летит – не над снежной равниной, а над цветущей, теплой, обласканной лунным светом землей, – и что белые эдельвейсы, огромные, как деревья, роняют на него прозрачные душистые лепестки.

Касаясь его кожи, лепестки тают, оставляя сильный, дурманящий аромат.

Касаясь губ, они оставляют медовую сладость и вызывающую жажду пыльцу.

Волны ароматов, как невидимые ленты, обвивают его тело и мягко, но настойчиво влекут куда-то вниз.

Ему хочется взмыть над землей, устланной белыми лепестками, хочется подняться над гигантскими, покачивающими своими кронами эдельвейсами в лунный простор, в прохладу звездного света – но волны не пускают.

Белые лепестки затевают вокруг него настоящий хоровод, мягкой тяжестью ложатся на плечи. Запах становится сильным до одури, а жажда от сохнущей на губах пыльцы – непереносимой.

И есть одна-единственная возможность утолить эту жажду – там, внизу, под белыми лепестками, бежит горный ручей.

Из него никто никогда не пил.

Он бежит здесь только для Карла.

Глоток воды из этого ручья – и все прочие источники перестанут для него существовать. Навсегда.

Туда, к ручью, и тянут Карла ленты запахов. И, похоже, скоро утянут совсем.

Это Саддха, ее руки, обнимающие его, одна на спине, другая на затылке, это ее поцелуи на его губах и шее.

И он сам, он тоже обнимает Саддху за тонкую, под овечьим тулупчиком, талию, а другой рукой ласкает нежную обнажившуюся плоть над бешено стучащим сердцем. Они стоят, прижавшись друг к другу, а потом Карл легко, словно в девушке нет ни грамма веса, один лишь лунный свет и аромат эдельвейсов, поднимает ее на руки.

* * *

И все же отчего-то он медлит, стоит здесь, среди холодных камней и снега, вместо того чтобы унести Саддху в более подходящее место и там дать ей все то, чего она так сильно желает.

Он поднимает затуманенные глаза и смотрит в темное небо – а зачем?

От него уже ничего не зависит, так пусть все идет как идет…

И тут сверху (небывалый случай в этом месте, на этой высоте и в это время года) на него падает капля дождя. Потом еще одна. И еще.

Капли холодные и почему-то соленые, как слезы.

А еще они немного отдают сиренью.

Слезы… Сирень… Делла…

Карл запрокинул голову и жадно выпил их, как лечебную настойку, как снадобье, отрезвляющее, горькое, но возвращающее разум и приводящее в чувство.

Мне не нужны эдельвейсы, заявил он темному небу, горам, Саддхе и самому себе. Мне нужна сирень.

О, Делла! Прости меня! Помоги!

Дождь прекратился так же внезапно, как и начался, но Карл уже пришел в себя.

Трепещущая Саддха была бережно поставлена на ноги.

И ей Карл тоже сказал: «Прости». После чего, не дожидаясь ответа, не разбирая в темноте дороги, кинулся в туннель.

* * *

Клаус проснулся оттого, что в палатке кто-то шумно возился.

Он решил, что это снежные люди посетили его в надежде поживиться имуществом или с иными, еще менее благовидными, намерениями. Затаив дыхание, Клаус вытащил из-под подушки складной нож.

В темноте кто-то вполголоса выругался по-немецки.

Обмирая от облегчения, Клаус выронил нож и стал шарить вокруг себя в поисках карманного фонаря.

– Профессор, вы! Какое счастье! Вы нашли Шамбалу? А почему вы такой мокрый? Что вообще с вами было?!!

– Ты все равно не поверишь.

Карл достал из своего рюкзака сухую одежду.

Клаус расширенными глазами следил, как тот переодевается и вытирает полотенцем мокрые волосы.

– Я провалился в трещину, – объяснил профессор. Правда, смотрел он при этом не на Клауса, а куда-то в сторону. – У тебя остались сигареты?

– Профессор! Вы же не курите!

– Дай.

Клаус ущипнул себя за бицепс. Было больно.

Дрогнувшей рукой он протянул профессору последнюю пачку «Кэмел» и спички.

Тот сел у входа в палатку, подобрав под себя длинные ноги, и глубоко затянулся.

Клаус, волоча за собой спальник, подполз к нему и примостился рядом.

– И больше не называй меня профессором, – неожиданно резко обратился к нему герр Роджерс, – я такой же неуч, как и ты. А в некоторых вещах и вообще болван. Кретин самонадеянный…