И он вылил в ее бокал остатки сока.

– Понимаешь, Леонид, – слегка заплетающимся языком говорила Аделаида, – понимаешь… мне не очень хочется танцевать. Ты, главное, не обижайся… Мне вообще ни с кем сейчас не хочется танцевать, кроме одного-единственного человека… А его сейчас нет здесь, он очень далеко, он в этих… как их… Гималаях… понимаешь?

Шаховской рассеянно кивнул и зачем-то посмотрел на часы.

– Ну вот, ты все-таки обиделся…

Шаховской покачал головой и положил свою влажную мясистую ладонь на ее обнаженную до лопаток спину.

– Давай-ка выйдем на воздух, – предложил он, поднимая свалившуюся с ее плеча бисерную сумочку и подавая ей, – по-моему, тебе пора освежиться.

Аделаида согласно закивала головой и встала, хотя пол под ногами так и норовил вздыбиться. Путь до двери показался ей очень долгим.

На улице вечерняя свежесть, лунный серпик, повисший над водосточной трубой, и близкий запах сирени почти привели Аделаиду в чувство. Голова ее прояснилась, но почти сразу же женщина почувствовала страшную усталость.

Ноги Аделаиды подогнулись, и, чтобы не упасть, она уцепилась за Шаховского.

Тот ловко ухватил ее за талию и повел куда-то в сторону.

– Куда? – слабо спросила Аделаида.

– Сюда, – сказал Шаховской, останавливаясь перед новенькой, сверкающей в лунном свете «Тойотой» и распахивая перед Аделаидой заднюю дверцу, – я отвезу тебя домой.

Аделаида хотела возразить, что это ни к чему, Борис отвезет, надо только его подождать, но лишь пролепетала что-то невнятное. Язык не слушался, и глаза закрывались сами собой.

Радужные волны полностью захватили ее и унесли прочь от берега. Она упала на широкое заднее сиденье, не замечая, что с левой ноги свалилась туфелька, свернулась клубочком и погрузилась в глубокий сон.

* * *

Шаховской некоторое время постоял, глядя на спящую Аделаиду, потом нагнулся и резко провел ладонью перед ее лицом.

Потом еще раз.

Затем крепко ухватил ее за нос, зажав ноздри, и позвал по имени.

Аделаида не шевелилась, на его действия не реагировала.

Удовлетворенный Шаховской подобрал туфельку и захлопнул дверцу.

– Можешь выходить, – сказал он, обращаясь к сиреневым кустам.

* * *

Борис сидел на переднем сиденье рядом с Шаховским. Шереметьеву очень хотелось обернуться и посмотреть назад, но он боялся.

– А то, что ты ей дал… вполне безопасно?

– Абсолютно. Отлично выспится и проснется через восемь часов свежая, бодрая и отдохнувшая. Кстати, ты об этом уже спрашивал.

Борис помолчал.

– А… для ребенка это тоже безопасно? – спросил он, когда машина уже сворачивала с проспекта к больнице.

– Тебя интересует здоровье ее ребенка? – удивился Шаховской и притормозил. – Вот что, Борис. Еще не поздно. Садись за руль и вези ее домой. А там разбирайся с ней сам как знаешь. Машину пригонишь завтра к больнице.

И Шаховской протянул ему туфлю Аделаиды. Эта изящная безобидная вещица из черной замши, на тонком каблуке (у Аделаиды, несмотря на высокий рост, был всего-навсего тридцать седьмой размер обуви) почему-то повергла Бориса в ужас. Он отшатнулся и замахал на Шаховского руками.

Тот пожал плечами и сунул туфлю в бардачок.

– Леонид… подожди… – Борис, мученически сдвинув брови, смотрел прямо перед собой, на алый, горящий в белом круге больничный крест, ясно видимый в конце обсаженной темными кленами аллеи, – подожди… неужели ты не понимаешь, как мне трудно?

Шаховской снова пожал плечами.

– А ты уверен, что она нас не слышит? – понизив голос и воровато оглянувшись, проговорил Борис.

– Об этом ты тоже уже спрашивал, – ответил Шаховской, доставая сигареты.

Старая добрая «Стюардесса». «Pall Mall» и прочие ароматические сосалки – это для женщин, в них и табака-то почти нет. А ему, Шаховскому, сейчас нужно хорошенько взбодрить мозги, иначе они превратятся в студень.

И что он все мямлит?

Нет, ну в самом деле?

Все же за него и без него будет сделано. Не мужик, а кисель какой-то в штанах…

Правильно Аделаида поступила, уйдя от него, такой ли ей нужен!

– Все, – сказал Шаховской, – я пошел. Машину пригнать не забудь.

– Нет! – Борис с неожиданной силой ухватился за него и не дал открыть дверцу. – Нет. Я согласен. Только… объясни мне еще раз, хорошо?

Шаховской завел глаза к обтянутому светлой кожей потолку (Вот дьявол, уже пятно… Откуда?), тяжело вздохнул, промокнул лоб белоснежным носовым платком с вышитыми алым шелком инициалами и принялся объяснять.

* * *

Труднее всего оказалось обходиться без горячей воды для умывания.

Профессору что – он преспокойно брился каждое утро ледяной водой из ручья безо всякого ущерба для своей загорелой физиономии, а нежная кожа Клауса, которую он берег, холил и лелеял, моментально покраснела и покрылась какими-то прыщиками. Клаус решил отпустить бороду, хотя и сомневался, что это ему пойдет.

Клаус был очень высокого мнения о своей наружности.

А что, не худой и не толстый, хорошего мужского роста – метр восемьдесят, не такой дылда, как профессор, с вьющимися темными волосами и небольшими, но яркими голубыми глазами, которые обычно так нравятся девушкам.

Профессор, конечно, тоже неплохо выглядит, и в его светлых волосах совсем не заметна седина, но все же непонятно – почему, когда они рядом, девушки смотрят не на него – молодого, красивого и веселого Клауса, – а исключительно на пожилого и серьезного герра Роджерса.

Когда они вернутся домой, он, пожалуй, не станет знакомить профессора с Эльзой – береженого бог бережет…

Размышления на эту тему развлекали Клауса во время долгого и утомительного подъема на плато, где профессор планировал осмотреться и внести в дальнейший маршрут необходимые коррективы.

* * *

Клаус никогда раньше не бывал высоко в горах (если не считать катания на лыжах в Альпах, на престижных горнолыжных курортах Порт-Дю-Солей) и мог бы, невзирая на трудности пути, отметить для себя много нового и интересного, хотя и недружелюбного.

Ничего общего с глянцевой роскошью курортов не предлагали ему суровые Гималаи.

Серые и черные камни, скользкая каменная крошка под ногами, по которой очень трудно подниматься, но еще труднее спускаться. Редкая, чахлая, вымирающая из-за высоты, перепада температур и разреженного воздуха зелень. Тусклые зеркала ледников и обманчиво мягкие, пухлые снежники, манящие легкостью прохода, а на деле скрывающие под собой коварные трещины – узкие, но достаточные, чтобы провалиться туда вместе с рюкзаком, по шею, а то и еще глубже.

Никакой живности – только промелькнет изредка орлиная тень или попадется полный растаявшей воды след яка.

Холод. Тишина. Пустота.

Холодный резкий ветер, и в то же время – палящее в безоблачном небе солнце. Но раздеться нельзя – обгоришь мигом, да к тому же стоит попасть в тень, как температура падает на десятки градусов, и моментально покрываешься «гусиной кожей» и начинаешь мучительно стучать зубами.

Это Клаус знает точно, он один раз попробовал.

Вершины гор, конечно, великолепны, но не больно-то на них полюбуешься – стоит во время пути предаться созерцанию того, что впереди и над головой, а не того, что прямо под ногами, и ты уже катишься кубарем вниз, а потом на тебя падает тяжелый рюкзак.

Это Клаус тоже пробовал. Мазь от ушибов и ссадин, которую, после первого падения, подарил ему профессор, уже практически кончилась.

И, наконец, воздух – холодный, разреженный, стерильный какой-то, абсолютно лишенный привычных запахов и почему-то отдающий жестью. Профессор говорит, это пахнет чистейший в мире горный снег, который лежит тысячелетиями и не тает.

Герр Роджерс вообще знает о здешних горах на удивление много и, похоже, чувствует себя тут как дома. Все ему нипочем: и холод, и слепящее солнце, и тяжкий груз за плечами, и постоянно учащенное из-за разреженного воздуха сердцебиение.

Клаус завистливо вздохнул, сунул руки за спину и попытался устроить чертов рюкзак хоть немного поудобнее.

* * *

Тропа, по которой они поднимались на плато, была достаточно крутой и частенько вилась по самому краю разнообразных пропастей, трещин и ущелий, таких глубоких, что звук от случайно сброшенного в них камня достигал ушей Клауса с неприятной задержкой (или вообще не достигал).

Поэтому Клаус, наученный горьким опытом, благоразумно переобулся в тяжелые туристские ботинки с шипами и шел очень осторожно, глядя исключительно под ноги.

По этой причине девушку первым заметил не он, а профессор.

Герр Роджерс резко остановился, так что Клаус ткнулся лбом в его рюкзак, да еще и сделал рукой нетерпеливый жест охотника, наткнувшегося на дичь, – тише, мол, спугнешь!

Клаус завертел головой.

Сначала он увидел внизу, по правую руку, какие-то черные мохнатые пятна на снегу. В крошечной долинке, где еще зеленел на камнях мох, паслись яки.

Потом Клаус заметил среди них тоненькую фигурку в туго перехваченном цветастым кушаком овечьем тулупчике и цветастом же платке на голове. Судя по длинным черным косам, свисающим из-под платка, и золотым искрам серег, это была именно девушка, и, вероятно, молоденькая.

Может быть, даже хорошенькая.

Клаус приосанился и выпятил грудь, насколько позволил рюкзак.

Но девушка не смотрела на них – то ли не заметила (что сомнительно), то ли делала вид, что не заметила.

Пришлось развернуться на узкой тропе, иначе в долину было не спуститься.

Спуск оказался более тяжелым и утомительным, чем подъем.

Пока они шли, Клаус надеялся, что девушке не придет в голову перекочевать со своим стадом куда-нибудь в другое место. Ему очень хотелось рассмотреть ее поближе.

К тому же где-то поблизости, вероятно, находится ее жилище (юрта, чум или что-то в этом роде), а Клаус был совсем не против переночевать в тепле, не в спальнике, а под одеялом, и под нормальной человеческой крышей.

И чтобы хорошенькая китаянка (тибетка, непалка, какая разница!) подала ему в пиале горячий чай с ячьим молоком, а он, в свою очередь, угостил бы ее шоколадом из «неприкосновенного запаса» – настоящим швейцарским, от фирмы «Lindt».

После чего в подробностях рассказал бы ей о тягостях пути, о пережитых приключениях и о трудной мужской жизни. То, что хозяйка юрты, скорее всего, не говорит по-английски, не смущало Клауса – сам он в совершенстве владел понятным любой женщине языком жестов и не сомневался, что дело в конце концов дойдет до массажа ступней.

Профессор же, продолжал мечтать Клаус, известный любитель свежего воздуха, с удовольствием переночует в палатке один.

О шерпах и говорить нечего – в юрте они не поместятся.

* * *

Девушка и впрямь оказалась достойной внимания. Глазки, разумеется, раскосые и узкие, но гладкая смуглая кожа, короткий точеный носик и алые, словно пион, губки были очень даже ничего.

Путешественники выстроились перед ней в ряд; шерпы слегка поклонились, а профессор, протянув руку в приветственном жесте, сказал несколько слов на местном, неудобопроизносимом для белого человека, наречии – вероятно, что-то типа «не бойся нас, мы пришли с миром».

Девушка неторопливо обвела всех взглядом и молча, приоткрыв хорошенький ротик, уставилась на профессора.

Похоже, она и не думала бояться.

Профессор, исчерпавший весь свой гималайский словарный запас, оглянулся на Лай-По. Тот важно выступил вперед и заговорил.

Он говорил долго, с убедительными воркующими интонациями, делал плавные жесты руками, показывая то на горы, то на своих спутников, то на себя, но тоже не добился успеха.

Девушка даже не подала виду, что понимает, о чем ей говорят. Не обращая никакого внимания на разглагольствующего китайца, она продолжала смотреть на профессора – только на него одного.

Ну вот вам пожалуйста, расстроился Клаус, и здесь начинается то же самое.

Похоже, ночевать в палатке придется именно ему.

Профессор также вглядывался в девушку с напряженным вниманием и, как показалось Клаусу, с удивлением.

Внезапно девушка тяжело вздохнула (крылья носика затрепетали, тень от густых ресниц легла на порозовевшие щеки, сердце Клауса дрогнуло – да она не просто хорошенькая, она красавица!) и сделала рукой резкий отстраняющий жест.

Лай-По, слегка осипший, сразу же замолчал. Шерпы взволнованно зашептались.

По-прежнему не говоря ни слова, девушка повернулась и стремительной неженской походкой зашагала прочь. Клаус заметил, что она почти не проваливалась в снег, идя по нему с той же легкостью, что и по камням, не оставляя следов.

За девушкой, обдав путешественников густым кислым запахом, двинулись и яки.

Эти-то следы оставляли, да еще какие, один детеныш провалился по брюхо в снеговую проталину и жалобно замычал, но стоило хозяйке обернуться и нахмурить густые черные бровки, как теленок прекратил скандалить и, выбравшись из ямы со всей возможной поспешностью, кинулся догонять стадо.