И когда она пыталась убедить его, что у них есть все основания надеяться на счастливое совместное будущее, ему и самому хотелось в это поверить, — и он готов был поверить, но в глубине души копошился червь сомнения.

Такую борьбу надежды с сомнениями он переживал каждый раз, когда они с Дианой обедали в «Сан- Лоренцо», ее излюбленном ресторане, где, среди нехитрого убранства в стиле семидесятых, она чувствовала себя безмятежно и уютно, словно вернулась в родной дом. Изящная обстановка этого найтбриджского ресторана, с его бледно-желтыми стенами, пышной растительностью, яркими картинами и бумажными меню, приколотыми к плетеным салфеткам, создавала безмятежную, покойную атмосферу детской. А Мара Берни, хозяйка-итальянка, содержавшая вместе со своим мужем Лоренцо это заведение, казалась старой уютной няней. Она усаживала Диану и Джеймса за дальний угловой столик, под высокой светлой стеклянной крышей, и тут же подавала им шипящее жаркое.

Потом, когда Диана опасливо возилась с салатом из крабов, а Джеймс расправлялся с большим блюдом спагетти с моллюсками, Мара подсаживалась к ним, повинуясь мощному материнскому инстинкту. Она брала Диану за руку и, глядя на них глубокими карими совиными глазами, тихим, доверительным голосом с сильным итальянским акцентом изливала на Диану елей утешительных слов, которые та так жаждала услышать, — слов ободрения и надежды. «У вас все будет в порядке, — приговаривала она, гипнотизируя Джеймса пронзительным взглядом, и, похлопывая его по руке, добавляла: — Вы как раз то, что ей нужно. Вы сильный. А она такая очаровательная, и, кроме вас, ей некому об этом рассказать. Только вы можете открыть ей глаза. Вы можете дать ей многое. Вы такой хороший, умный человек. Вместе вас ожидает такое счастье. Вы просто созданы друг для друга».

Воспитание не позволяло Джеймсу выказать хотя бы тень недоверия. Он просто тихо улыбался, глядя в глаза Дианы, зачарованно внимавшей пророчествам Мары. Несчастья, обрушившиеся на Диану, пробудили у нее интерес к спиритизму, в котором она стала находить душевный покой, а повышающаяся самооценка оттеснила внутреннее одиночество. Конечно, Джеймса ничто не вынуждало предаваться этим занятиям вместе с Дианой, и он мог бы спокойно взирать на нее с безопасного расстояния, однако в этом увлечении Дианы он не усмотрел ничего предосудительного. Он, наверное, не отдавал себе в этом отчета и был бы крайне возмущен, если бы кто-нибудь сказал ему об этом. Но при его чувствительности и растущем ощущении, что это судьба ведет его, он был и сам не прочь заглянуть в неведомый мир. Во всяком случае, он уже стоял на самом его пороге.

Хотя Джеймс сознавал, что в жизни каждого мужчины наступает момент, когда любовь для него становится реальностью, определяющей дальнейшие события, но все же испытывал какую-то неуверенность. Конечно, он понимал, что для расцвета любви требуется высвободить всю ее преобразующую силу, и, в общем, не противился ей и был бы даже рад ей подчиниться, но что-то в нем заставляло уклоняться от слишком бурных перемен. Он не знал, нужно ли и хочет ли он платить такую цену за свои чувства.

Не проще ли отказаться от головокружительных взлетов и непредсказуемых падений ради более приземленного, монотонного существования? Не лучше ли для всех изменить направление, сбавить скорость и продолжать жизнь пусть скучную, но спокойную? Конечно, он сознавал, что так было бы, вероятно, проще, но не мог обманывать себя, понимая, что, однажды испытав подобное чувство, отказаться от него можно, лишь умертвив какую-то часть самого себя.

Обуреваемый подобными мыслями, Джеймс отправился в Корнуэлл повидаться со своим отцом Джоном Хьюиттом. Прошло уже шесть месяцев с тех пор, как начался его роман с Дианой, и пока он еще никому об этом не рассказывал, однако тайна начинала его угнетать. А неумолчный тревожный гул в душе лишал его душевного здоровья и покоя.

Капитан Хьюитт жил в небольшой корнуэльской рыбачьей деревушке. Он жил тихо и скромно, так как женщина, которую он полюбил и ради которой оставил свою жену, приходилась ей невесткой. Если Джеймс и не одобрял их союза, то воспитание не позволяло ему проявлять свое неудовольствие. Своему отцу он желал счастья не меньше, чем матери, и если отец обрел его, то он, Джеймс, готов подавить свои чувства и принять все как есть.

Дом отца так и не стал ему родным. Однако ему нравилось бывать у отца, потому что Джеймс любил его и восхищался им.

Капитан морской пехоты Джон Хьюитт был высоким и привлекательным мужчиной. Всю свою жизнь он посвятил военной службе, точнее говоря, морскому флоту — он был адмиралом. У него было суровое, лишенное материнской любви и ласки детство, ибо, когда ему было семь, его мать умерла от рака. И все же, в рамках традиции, которыми определялось его воспитание, Джон Хьюитт унаследовал редкую способность ладить с людьми, что в системе армейских отношений подчеркивало его превосходные командирские качества.

У Джеймса с отцом сложились хорошие, хотя и несколько формальные отношения. Ему всегда было важно заслужить отцовскую похвалу. Зная, что отец ставит на первое место хорошие манеры, Джеймс добивался того, чтобы его манеры были безупречны. И все же Джеймс мог бы позволить себе несколько большее проявление теплых чувств к отцу.

Ребенком Джеймс, подражая отцовской вежливо холодноватой манере обращения, выработал ответную хрупкую, по-детски слабую форму поведения. Повзрослев, он стал сожалеть, что прятался за воздвигнутой им самим стеной бесчувствия. Он с большой нежностью вспоминал о том, как отец усадил его в седло чуть ли не раньше, чем он научился ходить, о его добром отношении. Один лишь неприятный эпизод ему хотелось навсегда стереть из памяти.

Это произошло, когда он учился в Сомерсете в школе Норвуд-Хаус. Отец приехал, чтобы отвезти его домой, и Джеймс, чувствовавший себя скованно, поскольку редко с ним виделся, так как тот по большей части бывал в плавании, всю дорогу до Девоншира не проронил ни слова. Впоследствии он часто думал, как это должно было огорчить отца, как больно должна была ранить его замкнутость сына.

Но это вышло невольно, само собой. Он любил отца, хотя и не мог проявить этого открыто, и изо всех сил старался ему угодить. Во время учебы в Миллфилде он отчаянно добивался славы отличного спортсмена. Его отец увлекался олимпийским пятиборьем, и Джеймс изо всех сил стремился не отстать от него. Он больше всего боялся в чем бы то ни было не оправдать отцовских ожиданий. Поскольку у него было позднее физическое развитие и почти до двадцати лет он отставал в росте от своих сверстников, трудно было рассчитывать на большие успехи в плавании и беге, что было причиной его горького разочарования. И неважно, что он был лучшим в верховой езде, прекрасным стрелком и фехтовальщиком. Неважно, что отец им гордился. Всего этого, как считал Джеймс, было недостаточно. Он оказался недостаточно хорош.

Теперь единственное, чего ему хотелось, это побеседовать с отцом, поделиться с ним своими тяготами. Хотя Джеймсу всегда была ближе мать, ему было легче говорить с отцом, точно так же, как многие англичане чувствуют себя свободней в своем клубе, чем в родном доме.

Джеймс чувствовал, что, если не получит совета и поддержки от человека, мнением которого дорожит, он не выдержит. Носить в себе свой секрет он уже был не в состоянии, чувствуя, что теряет способность рассуждать здраво, теряет жизненные ориентиры, и единственным человеком, который мог бы теперь помочь ему разобраться в жизни, был его отец. Отец, который поймет его лучше всех и наставит на путь истинный.

Едва выехав на извилистые корнуэльские дороги, пролегающие между высоких склонов, он почувствовал себя уверенней. Словно само намерение искать поддержки уже облегчало его ношу, словно он мог быть теперь уверен, что в любом случае он не останется один на один с суровой судьбой.

За завтраком, состоявшим из цыпленка-гриль с овощами и бутылки доброго красного вина, они с отцом обсуждали успехи Джеймса по службе, его новое положение в Виндзоре и жизнь сестер. Это была вежливая, скупая беседа, скользящая по поверхности, но ни на чем по-настоящему не задерживавшаяся.

Когда подали кофе, Джеймс, сильно волнуясь, сдавленным голосом, поведал отцу о том, что произошло в его жизни. Педантично, не упуская никаких подробностей, он рассказал о встрече с принцессой Уэльской на приеме, как начал давать ей уроки верховой езды, как Диана стала поверять ему свои тайны. Он рассказал о том, как был потрясен, узнав, что ее брак с принцем Чарльзом трещит по всем швам и в каком плачевном состоянии находится Диана, и как он попытался поддержать ее и, стремясь лишь протянуть руку помощи и быть полезным, страстно и необратимо влюбился в нее, а она — в него.

Джон Хьюитт слушал Джеймса не перебивая. Он был тронут и взволнован тем, что его сын пришел к нему за помощью, что ему первому выпало узнать правду, но виду не показывал. Быть может, именно потому, что Джеймс знал, как его слова будут восприняты — без паники, без истерики, не вызовут неуместных вопросов и не подвергнутся цензуре, — он и смог говорить так свободно.

Он испытывал непередаваемое облегчение оттого, что поделился своей тайной, одновременно и радостной и невыносимой. Чем дольше он говорил, тем сильнее ощущал, как постепенно ослабевает напряжение, терзавшее его так долго, и он наконец может вновь вздохнуть спокойно.

С мольбой во взгляде он спрашивал отца, дурно ли он поступает, нужно ли положить этому конец, а значит, распрощаться и со своим счастьем, но одновременно и со своей болью.

Джон Хьюитт спросил спокойно и мягко: действительно ли так глубоки их чувства и что ждет их впереди? Нахмурившись, Джеймс ответил, что просто не представляет себе, какое будущее может их ждать. Но они отчаянно любят друг друга, и он еще никогда никого так не любил, и, хотя он сознает, что окружающих это должно шокировать, их взаимоотношения нежны и чисты. Когда они вместе, это представляется им столь естественным и нормальным, и ему начинает казаться, что так и должно быть.

Джон Хьюитт сочувствовал сыну, который познал такую сильную страсть и дал полную волю своим чувствам, но при этом беспокоился о его будущем, опасаясь, что впереди Джеймса ждут горькие минуты. Он мгновенно оценил положение, в котором оказался его сын: Джеймс никогда не ввязался бы в такую историю, если бы не верил искренне, что поступает правильно, оказывая помощь женщине тем более существенную, что она занимает такое высокое положение. Добрый и благородный по натуре, Джеймс никогда намеренно не причинил бы вреда никому, но любовь к Диане может сильно навредить ему самому.

Однако Джон Хьюитт постарался скрыть тайные опасения. Он сказал лишь, что Джеймс уже взрослый человек и может поступать как считает нужным. Не высказав ни малейшего упрека, он продолжал внимательно слушать сына. Джеймс, видя, что отец воспринимает его исповедь совершенно спокойно и не спешит осуждать его, испытал прилив благодарности к нему. Это было чувство, которое не требовало выражения, ибо они оба знали, что особое напряжение этого момента связывало их, как никогда ранее.

Джон Хьюитт мягко поинтересовался, способен ли Джеймс оставить Диану и что тогда произойдет. Джеймс ответил, что, если отец действительно считает его помощь женщине, которая стала столь зависима от него, так в нем нуждается, непростительным грехом, тогда, конечно, он уйдет от нее. И все же он должен сказать, что такой оборот его страшит. Он боится потерять ее, боится, зашептал он, того будущего, которое простирается перед ним — тусклого, пустого и лишенного любви. Но еще более он боится за нее, потому что знает, в каком обостренном, часто неуравновешенном эмоциональном состоянии бывает Диана. Ее, однажды уже отвергнутую одним мужчиной, разрыв с другим, как раз в тот момент, когда она едва-едва стала вновь обретать веру в себя, может просто погубить. Джеймс признался отцу, что никогда еще не видел человека, столь надломленного и обиженного жизнью, и он серьезно опасается за ее жизнь, если решится разорвать их отношения сейчас.

Джон Хьюитт посоветовал сыну быть бережным и внимательным, чтобы не причинить ей боли. Затем он тактично сменил тему, и Джеймс понял, что получил от отца молчаливое благословение и поддержку.

Диана была в восторге, когда Джеймс рассказал ей о поездке к отцу, ибо ему необходимо было с кем- то поделиться своей тайной и отец понял его. Она видела, что эта поездка повлияла на него весьма благотворно — ее уже начинало беспокоить, что он стал терять присущую ему уверенность.

Между тем их отношения вышли на новый виток. Словно они перемахнули через барьер и могут передохнуть, наслаждаясь легким бегом по гладкой дороге, открывающейся впереди.

Диана сказала, что была бы счастлива повидать отца Джеймса, человека, о котором он говорит так трогательно и уважительно. Она испытывала к нему глубокую благодарность за то, что он благословил их, и хотела бы при встрече как-то выразить свою признательность. И вот капитан Хьюитт вместе с дочерьми, Кэролайн и Сирой, приехал в Лондон, и было условлено, что он пригласит всех на обед. Чтобы не привлекать лишний раз внимание публики, они выбрали не фешенебельный ресторан, а заведение средней руки в переулке на Фулем-роуд. Основную клиентуру здесь составляли местные жители, которым это место казалось вполне сносным. Впрочем, пища здесь была, во всяком случае, обильная.