Джеймс считал, что званые обеды в их доме влияют на обстановку благотворно. Наблюдая привычную картину, как его отец подносит гостю большой бокал джина с тоником, учтиво осведомляясь о вчерашней охоте или травле, или как потом мать ставит блюдо с фазаном на буфет, чтобы отец его разрезал, ему не трудно было убедить себя, что эта уютная семейная сцена вполне реальна. Но если бы он взглянул правде в глаза, то гораздо раньше смог бы понять, что его мать уже давно готовится к пустоте, ждущей ее после ухода мужа.

Еще задолго до ухода Джона Хьюитта Ширли стала ощущать, что все ее занятия стали терять смысл. Часто она говорила себе, что делает то, что ей самой хочется делать — присматривает за лошадьми, возится в саду, лущит горох, сидя на солнцепеке, — словом, занимается повседневными делами, — и все же она не могла понять, почему то, что раньше казалось ей золотом и алмазами, рассыпается в прах в ее руках.

Хотя и не улавливая грозного смысла материнской тревоги, Джеймс видел, что его мать делает все как бы без души. Как родитель, сидя у кроватки больного ребенка, пытается разгладить страдальческие морщинки на детском личике, так и ему хотелось стереть тень страдания с материнского лба. Это чувство ему казалось странным — странным и пугающим.

Впервые в жизни он засомневался во всесилии родителей. Тяжело было свыкнуться с мыслью, что к ним подбирается старость, а он постепенно входит в родительский возраст, когда не они ему, а он сможет помогать им. Осознание такой перемены ролей — образ ребенка, нянчащего своих родителей, — заставило Джеймса признать, что настало его время. Он знал, что до конца дней несет ответственность за свою мать, эту дорогую его сердцу женщину, так много ему давшую. Это не вызывало у него сомнений. Это был вопрос чести и долга. Просто и ясно.

Однако он не мог забыть о той боли, свидетелем которой он стал, боли, перенести которую в своей жизни он едва ли будет в силах. Он жил в надежде, что он женится, поскольку страстно желал воспроизвести для собственных детей атмосферу своего счастливого детства. Он рос под неусыпным надзором суровых родителей и всем сердцем верил в незыблемость брачных уз.

Потрясение и разочарование от того, что даже его родители не смогли сохранить свой союз, подорвали его веру. Почти сразу он перестал доверять людям и людским отношениям. Женитьба, маячившая впереди словно драгоценный приз за хорошее поведение, которая, как он полагал, будто спелый плод сама упадет ему в руки, вдруг стала представляться настолько пугающей, что об этом не хотелось даже думать.

Он преградил путь своему романтическому воображению, ибо не видел вокруг ничего, кроме потенциального предательства и боли. Мысль о том, что и он окажется в положении, когда сможет причинить такую же боль женщине, какую причинили его матери, была невыносима.

Нет, с этого момента брак стал для него абсолютным злом. И он защитит себя от него, не допуская никого приблизиться к себе. Так всего надежней. Так никто не пострадает. Случайные связи? Что ж, в этом нет ничего страшного, но от капканов душевной близости нужно держаться подальше.

Во всяком случае, так он полагал.

Вернувшись в Кенсингтонский дворец, Диана ополоснула лицо, смывая следы недавних слез. Она стояла в светлой, элегантно отделанной кафелем ванной комнате и, пристально вглядываясь в зеркало, уловила в своем отражении первые проблески надежды.

Она сразу перешла в спальню и, присев на край кровати, позвонила Джеймсу. Час, проведенный в разлуке, дал ей возможность поразмыслить. Этого человека, этот случай она не могла и не должна была упустить.

Она желала ускорить ход событий, как можно скорее вовлечь его в свою жизнь. Теперь стало совершенно очевидно, что она нуждается в нем. Ей так давно не приходилось ощущать, как бьется сердце в предвкушении разговора, что, ожидая, пока он поднимет трубку, она поняла, что успела давно забыть о подобных переживаниях.

Прошло несколько мгновений — и вот наконец он ответил; его спокойный, ровный голос был таким близким, звучал так успокоительно...

Если бы Диана дала себе минутку на размышление, если бы она попыталась разобраться, почему из всех мужчин ее так отчаянно влечет именно к нему, она, конечно, сразу же поняла бы.

Потому что не только голосом, но и всеми жестами Джеймс Хьюитт напоминал ее супруга. Как и принц Чарльз, он говорил медленно, растягивая слова на старомодный манер Би-Би-Си пятидесятых годов. Да и вопросы он задавал с таким же точно выражением лица и такой же точно артикуляцией, и как бы он ни был раздражен, он тоже никогда бы этого не проявил. И единственное, чем Джеймс, как и Чарльз, мог выдать свое возбуждение, — это нервное покручивание кольца с печаткой.

С другой стороны, Джеймсу, в отличие от ее мужа, похоже, импонировал ее веселый нрав. Он, в отличие от ее мужа, не считал себя интеллектуальным авторитетом, и не затыкал ей рот многословными рассуждениями и непонятными ей соображениями. Но больше всего ей нравилось, как он смотрит на нее. Взгляд полный нежности, тоски и восхищения, со слегка приподнятыми бровями, словно он сам не верит своему счастью быть рядом с ней. Это переполняло ее такой радостью, которую омрачала лишь мысль о том, что ее муж никогда на нее так не смотрел.

И Джеймс и Диана понимали, что рукопожатие в офицерской столовой скрепило их дружбу, тесно сблизив их. С той минуты их разговоры приняли совсем иной оборот. И хотя они не были любовниками, говорили они языком именно ничего не скрывающих друг от друга любовников.

Диана сказала ему, как счастлива она была сегодня, как была уверена, что у них столько общего. Так, словно он был дарован ей самим небом, ниспослан, чтобы помочь ей вернуть веру в свои силы. Впоследствии в бесчисленных письмах, которые Диана писала Джеймсу, она сызнова переживала эти чувства. Она ничуть не сомневалась в том, что он именно тот человек, который даст ей почувствовать себя в безопасности, который поможет ей заделать те бреши, сквозь которые иссякала ее эмоциональная энергия.

Вслушиваясь в скороговорку ее речи, Джеймс испытывал одновременно и счастье, и страх. Его радовало, что Диана искренне считает его способным помочь ей, но, говоря по правде — хотя он никогда бы не осмелился думать так в связи с Дианой, — он с опаской относился к тому обороту, какой неумолимо принимала его жизнь. Он так привык к своей холостяцкой жизни, так хорошо себя чувствовал ничем не связанным, что не знал, сможет ли взять на себя такую ответственность.

Диана слишком нуждалась в нем, слишком истосковалась по свету, который он мог принести с собой в ее жизнь, чтобы дать ему время на размышление. Возможно, она догадывалась, что предоставить ему передышку слишком рискованно.

И она звонила ему каждый день, требуя подтверждения. Лето 1986 года было для нее очень трудным. Борьба за сохранение фасада счастливой семейной жизни велась уже так долго, что даже Чарльз, столь трепетно относившийся к мельчайшим царапинам на его полированной облицовке, стал проявлять признаки усталости.

Именно в это время на сцене явилась Сара Фергюсон. Сначала Диана, которая уже устала от званых обедов, устраивавшихся, дабы облегчить ухаживания принца Эндрю за Сарой, была даже рада присутствию еще одной молодой женщины в королевском доме. На родство душ с Сарой, обладавшей слишком фамильярными манерами, Диане надеяться, наверное, не приходилось, но она могла ожидать дружеского расположения и поддержки.

В действительности Диана обнаружила, что герцогиня Йоркская вовсе не намерена была довольствоваться отблеском сияния принцессы Уэльской, не собиралась — что было бы естественно — позволять Диане руководить своими первыми шагами и внимать ее советам, закладывая зерна теплой и долгой дружбы. Напротив, кипучая и энергичная Сара очень скоро — вольно или невольно — испортила жизнь Дианы.

Ибо с некоторых пор в глазах семейства Чарльза все, что бы ни делала Диана, было плохо, а все, что бы ни сделала Сара, было хорошо. Не став подругой, Сара стала живым образцом, с которым все время сравнивали несчастную Диану. Она чувствовала себя отвергнутой и оскорбленной, и ее представление о себе, и без того не слишком высокое, было теперь просто втоптано в землю.

Хрупкость и слабость духа Дианы только усугубились на фоне самонадеянной Сары. Но сильнее всего задевало Диану то, как легко сошлась Сара с королевой, почти мгновенно найдя общий язык.

Трудность состояла в том, что никто в королевской семье, за исключением разве что принцессы Маргарет, не понимал Дианы. Ее неприятие королевской нравственности, ее желание сбросить декорацию счастливой семейной жизни и дать порывам свежего воздуха развеять извечное притворство, хорошо видное ей изнутри, было гораздо понятней принцессе Маргарет, которой самой пришлось пережить душевную драму. Более тридцати лет назад, ради придворного протокола, ей не позволили выйти замуж за человека, которого она любила, — полковника авиации, разведенного Питера Таунзенда.

Королева практически не в состоянии была понять, что происходит с Дианой, в чем ее проблемы. Она была воспитана в идее жертвовать всем ради долга и в свою очередь внушала то же детям. Личные переживания не должны выходить на поверхность, и Диана, с ее бросающейся в глаза обидчивостью и постоянным эмоциональным самокопанием, была для нее сущим наказанием.

Истинная причина состояла в том, что Диана была чужой среди них. Никто во дворце не знал, что делать с этой чувствительной, истинно царских кровей красавицей, которой с ее хрупкостью было не пройти там, где спокойно протаптывали себе тропу флегматичные тяжеловесы.

Диана была еще совсем девочкой, когда вошла в их дом, храброй девчонкой, с течением лет пытающейся проявить себя как женщина. Она была таким чувствительным созданием, так отчаянно нуждающимся в любви и поощрении, что напыщенное высокомерие особ королевского дома терзало ей душу.

Если бы только рука мужа поддерживала ее, а его мудрость и верная любовь направляли ее, то она была уверена, что постепенно нашла бы верный путь. Ее бы не охватывало отчаяние, часто сбивавшее ее с пути, подводя к опасной грани.

Оглядываясь назад, Диана видела, что с самого начала должна была понять, что ее супруг по-настоящему любит другую. Конечно, до поры до времени она не могла уловить истинного смысла происходящего. Да и как бы она могла? Она была молода, увлечена и исполнена заблуждений юности.

Горечь развода родителей не смогла заглушить ее бурного романтического воображения. В действительности их развод только подогрел ее стремление к идеальному браку. Она не допускала мысли, что может выйти замуж не по любви и не на всю жизнь.

К несчастью, человек, который выбрал ее себе в жены, который уготовил ей роль будущей королевы, который, благодаря ее чистому облику и скромному, безупречному воспитанию, счел ее подходящим помощником в своей миссии, имел другой взгляд на брак.

Сам он оказался в незавидном положении человека, влюбленного в замужнюю женщину. Поначалу это казалось ему вполне разумным и безопасным: у него было достаточно времени для своих занятий и государственных дел. Но когда он понял, что эта женщина, которую он так безумно любил, которая так его понимала, вдохновляла и никогда не стремилась затмить, — стала ему душевным другом, его собственный брак показался ему клеткой. Он знал, что ему не выпутаться, что он не может не жениться, но никогда не думал, никогда не мог себе даже представить, к каким трагедиям это приведет.

Пока Диана была невестой, она видела, какое влияние на ее будущего супруга имеет Камилла Паркер-Боулз, но была уверена, что сможет с этим справиться. Она отметала свои сомнения, уговаривая себя, что Чарльз любит только ее одну, и не хотела верить, что его любовь может быть обусловлена какими-то внешними обстоятельствами. Одним словом, она решилась заслужить и завоевать его безраздельную любовь.

До свадьбы Диане приходилось идти на существенные уступки, поскольку все мысли Чарльза занимала Камилла Паркер-Боулз. Не зная тогда еще ни о глубине их отношений, ни о крепости их уз, она наивно предполагала, что все будет хорошо, как только она станет женой Чарльза. Слишком юная и неопытная, чтобы понимать, какие сложные силы могут связывать людей, она не сомневалась, что ее нежность и красота, молодость, стройная, изящная фигура и всепоглощающая любовь к супругу быстро вытеснят со сцены миссис Паркер-Боулз.

Если бы только кто-нибудь помудрее и поопытнее взял на себя труд поговорить с ней... Быть может, ее мечты были бы разбиты, но она хотя бы была подготовлена к грубой реальности своего брака и ей не пришлось бы в течение пяти лет привыкать к этому.

Любовь совсем не то, что ты воображаешь, — могли бы они сказать ей. Любят не за совершенства, не за непогрешимость. Любят не только за красоту, но и за недостатки. Любят за морщины и тени под глазами, говорящие о страданиях. Любят не за умение владеть собой, а за слабости и за хрупкость плоти, не отвращающую, как нечто неуместное и неподобающее, но притягательную, как неотъемлемая часть того, кого любят.