Казалось, сон никогда не придет. Да ему и не хотелось спать — ему хотелось как можно дольше переживать события минувшего вечера. С другой стороны, по телу разливалась приятная усталость, обычно сопровождающая счастливый исход после долгого напряжения. Он не ошибся в силе взаимного влечения, которое ощутил на том судьбоносном балу, чему получил яркое подтверждение.

В последние несколько лет его стали мучить сомнения и страх, что ему никогда уже не доведется встретить женщину, достойную его любви. Способен ли он вообще на глубокое чувство? Он жаждал страсти и испытывал влечение, но сможет ли он по-настоящему любить и поклоняться женщине?

Он был всегда так уверен в себе, так несгибаемо тверд, так недосягаем, что попытки эмоциональной близости оканчивались обычно слезами. Но, как и Диана, он стал испытывать чувство неполноты существования, приступы одиночества и задавал себе самому вопрос, есть ли в жизни еще что-нибудь, не проходит ли настоящая жизнь стороной. И теперь он сам ответил на свой вопрос.



4

Ни Джеймса, ни Диану не мучили уколы совести или сожаления. То, что они совершили, было справедливо и чисто, было единственным, что вносило определенность в этот путаный, зыбкий мир.

На следующее утро, потягиваясь в постели, Диана вспоминала события вчерашнего вечера, вновь и вновь прокручивая в памяти особенно волнующие моменты, словно переживала их наяву. Впервые за много лет сегодня она ощутила, как к ней стали возвращаться силы, будто вновь вспыхнул в душе огонек надежды. Она знала, что, решившись допустить Джеймса в свою жизнь и открыв ему всю правду о себе, она начала долгий-долгий путь назад, к себе, удаляясь от своего мужа и его семьи.

И ей не в чем винить себя. Ведь это не с нее началось, не она отвергла супружеские обязанности. И когда Диана пожаловалась на невыносимую боль, на то, что измена ее пугает, кто ее утешил? Кто из всей его семьи хоть раз проявил к ней сочувствие?

Ей могла бы помочь королева, глава этого мощного клана, — она хотя бы могла попытаться понять Диану. Но нельзя забывать, что ее свекровь была представительницей совсем иного мира, мира, в котором за священными символами нельзя разглядеть правды. Это мир затхлого, душного, бессмысленного существования: глаза не видят, уши не слышат.

Здесь ходят неслышно, на цыпочках, стараясь не оставлять следов. Это жизнь, построенная на лицемерных строгих обычаях общества, где мужчине присвоено право «делать что ему вздумается и как ему вздумается». Хуже того, именно этого от них ожидают. А женщина должна всегда с готовностью подставлять вторую щеку, и, если она достаточно умна и подготовлена для такой жизни, весело смеяться над грешками своего супруга, над его вполне естественными, милыми шалостями, и делать вид, что ничего не произошло.

Диану, с ее современными, жизнелюбивыми взглядами, пугал и шокировал этот древний, архаичный ритуал, и ей не могло прийти в голову, что она станет частью его. Ведь она твердо верила, подстегиваемая радостным предвкушением, что выходит замуж за человека, которого любит безгранично, — и ее вера была растоптана.

Теперь она уже почти не надеялась, что вера в людей, даже в саму жизнь к ней возвратится, однако яркая память о близости с Джеймсом наполняла ее ощущением восстановленной справедливости. Теперь она вырывалась на волю, могла дышать чистым воздухом правды и непритворных чувств.

И хотя она ни за что на свете не призналась бы себе в том, но сердце ее билось сильнее от постыдного и сладостного чувства мести.

Она сознавала, что на обиде прочного и долгого счастья не построишь, что ей еще предстоит распутать сложные эмоциональные переплетения, растопить комок горечи, но решила отложить все это на время. Сейчас она жаждала насладиться открывшейся ей свободой, воспарить на недосягаемые высоты.

Она собиралась разогнать тьму и впустить свет в свою жизнь. Она решила позволить себе роскошь предаваться восхитительному ощущению того, что наконец не одинока; что в людском водовороте она сумела отыскать истинного друга и нежного любовника.

В это утро, едва лишь, как она рассчитала, Джеймс мог оказаться за своим рабочим столом, Диана набрала его номер.

Под свежим впечатлением их полуторачасовой беседы Джеймс снова с удивлением должен был признать, что никогда не переживал ничего подобного. Обычно он легко мог выкинуть из головы любую женщину. Никогда еще ему не приходилось встречать женщину, с мыслью о которой он ложится спать и просыпается. Никогда еще ни одна женщина не занимала так всех его мыслей: на протяжении целого дня он мучительно пытался представить себе, где она может быть сейчас, чем занята, что чувствует.

Никогда еще сердце его так не рвалось из груди от простого телефонного звонка и не замирало в надежде, что это звонит она. И никогда он не испытывал такого умиротворения, едва заслышав ее голос.

В следующие месяцы их роман стал набирать силу. Ежедневно, а то и по два раза в день вели они долгие увлеченные беседы, в которых Диана рассказывала ему о мельчайших подробностях своей жизни, страстно желая, чтобы он разделил их с ней.

Похоже, что от общения с ним она более всего ждала одобрения. И речь шла не только о признании ее красоты и женской привлекательности, требуемом столь ненасытно, что Джеймс, повторявший их по сотне раз, стал опасаться, что его слова утратят свое значение. Но ей нужно было еще и одобрение ее деятельности и поступков на общественном поприще.

Она так много делала, объясняла Диана, чтобы понравиться своему мужу и его семье и действительно помочь тем, с кем ее сталкивала жизнь, но редко когда ей доводилось услышать похвалу или хотя бы признание небесполезности своих занятий.

Джеймса потрясло, насколько неуверенно ощущала себя она в жизни и сколь хрупка ее природа: за безупречной внешностью, обезоруживающей улыбкой и доверчиво протянутыми руками скрывалось робкое существо, трепещущее от страха и застенчивости. Он не мог знать, что перед каждым появлением на публике внутри у нее словно все обрывалось и ей начинало казаться, что ее вот-вот задушит панический страх. Он узнал, что одна мысль о публичном выступлении вселяла в нее такой ужас, что она не могла отделаться от кошмарного видения, как будто она выходит на подиум и всем на посмешище, внезапно лишившись дара речи, не может выдавить из себя ни слова.

И всего печальней, думал он, что этого могло не быть. Если бы только она ощущала за своей спиной поддержку супруга, то вместо пучины отчаяния перед ней открылась бы богатая, насыщенная жизнь, где могли бы в полную силу развернуться ее дарования; если бы ее супруг хоть изредка говорил ей, как важна и неоценима ее деятельность и как замечательно она со всем справляется; если бы только он — а не пресса — говорил ей, как она прекрасна, как любима и желанна.

Впрочем, теперь уже поздно. И сожалеть не приходится. Джеймс понимал, что именно это и послужило причиной его появления в ее жизни, именно это определяло ту роль, которую он призван в ней сыграть — и по той же причине ему не в чем раскаиваться и испытывать угрызения совести. Ведь, в конце концов, помогая Диане, поддерживая ее, он помогает стране и короне.

Его святая обязанность сделать так, чтобы любовь и надежда переполняли Диану, чтобы она смогла забыть свои прежние несчастья, смогла почувствовать свою значительность, свою нужность людям и отбросить терзающие душу сомнения.

Он понимал также, что только он может помочь ей осознать свою женскую привлекательность, вернуть ей уверенность в себе. Мягко и постепенно он смог бы ее убедить, что она ничем не хуже других женщин, а по правде говоря, и лучше многих, что она обладает редкой притягательной силой, которой он не может противиться.

Впрочем, все это не входило в его служебные обязанности. Это были негласные законы любви. Он чувствовал, что, пока достанет сил, он будет стараться облегчить ее страдания, что при всякой возможности будет стремиться доставить ей радость, способную исцелить ее боль. Преданная любовь не отделяет своих чувств от чувств предмета своей любви. Радость, страх и боль одного становятся радостью, страхом и болью другого. Но боль одного ранит вдвойне другого, который, чтобы защитить любимого, старается взять на себя его боль, нести ее за двоих.

И Джеймс окунулся в изучение милых подробностей ее жизни. Она спрашивала его, понравилось ли ему платье, в котором она была накануне, и смеялась, когда он, смешно юля и изворачиваясь, вынужден был признать, что не помнит, как она была одета. Ибо Джеймса не волновал внешний вид Дианы. Он любил ее слишком сильно, чтобы останавливать взгляд на столь несущественной материи, как ее наряды. Он видел истинную Диану, ее лицо, лучащееся красотой или омраченное горем. Ему она всегда казалась прекрасной и блистательной. В его глазах никаких погрешностей в ее облике просто не могло быть.

Более всего ему нравилось помогать ей готовить выступления, оттачивать речь и обретать уверенность. Он понимал, что тут он может оказаться особенно полезным, найдя наилучшее применение своим критическим дарованиям в точных советах, где, на его взгляд, следует возвысить голос, а где понизить.

Особенностью их отношений вскоре стало то, что по утрам они регулярно встречались на уроках верховой езды, а вечера проводили врозь, каждый в своей компании в Кенсингтонском дворце, и лишь при счастливом стечении обстоятельств и совпадении расписания им доводилось провести вместе еще несколько часов.

Конечно, к тому времени они уже оба прекрасно понимали, что она приезжает не ради верховой езды, что верховая езда вообще не ее спорт, что ей бы больше подошло плавание или теннис. Диана, которая, если знала, чего она хочет, могла добиваться этого достаточно упорно, избавилась от присутствия Хейзл Уэст, получив возможность оставаться с Джеймсом наедине.

Хотя в их поведении на людях не заметно было никаких перемен, но даже страшно было подумать, что произошло бы, если кому-нибудь — хоть этим солдатам, неизменным свидетелям их встреч, — открылась истина об их интимной близости, тщательно скрываемой за светскими рукопожатиями, поклонами и приветствиями.

В Джеймсе Диана нашла истинного кавалера. И правда, он родился не в то время, он был человеком другой эпохи. Он был воспитан в строгих старомодных правилах чести, и пока он был рядом, на нее не могла пасть даже тень подозрения.

Она могла быть твердо уверена, никогда даже не обсуждая с ним этого, что он никому ни при каких условиях не поверит тайны их отношений, что их роман надежно упрятан от любопытных глаз; что Джеймс не позволит себе даже ласкового взгляда в ее сторону, если он может быть нежелательно истолкован; что он давно привык скрывать свои чувства и так научился владеть лицом, что по его виду никто ни о чем не смог бы догадаться.

Правила поведения при адюльтере составляли часть того кодекса поведения, которого он, как человек военный, будет строго придерживаться. Диана была уверена, что, достаточно скрытный всегда, он и в чаду ночной пирушки в офицерской столовой, когда алкоголь развязывает любые языки, не поддастся искушению похвастаться перед приятелями своими победами. Нет, он был слишком выдержанным человеком, чтобы хоть на мгновение забыть о том, как много поставлено на карту.

И все же риск был очень велик. Что и говорить, они всегда соблюдали осторожность, их встречи планировались с аккуратностью военной операции, в присутствии посторонних они соблюдали все приличествующие нормы, но знали, что случай, сведший их для счастливой любви, рано или поздно потребует от них расплаты.

В первые месяцы они не заглядывали в будущее и жили только в настоящем, только в той идеальной, похожей на сон тонкой прослойке времени, где гнездилось их счастье. Их общение ограничивалось теми часами прогулок в Гайд-парке, когда, пустив лошадей шагом, ехали они бок о бок и вели неприхотливую сдержанную беседу.

Когда в 1987 году Джеймсу присвоили звание майора и перевели служить в Комбермерские казармы, расположенные в непосредственной близи от Виндзорского замка, Диана попросту последовала за ним и они продолжали уроки на просторах элегантного Виндзорского парка. Там, уносясь легким галопом в глубины старинного парка, под сень редких вековых дубов, чувствовали они себя еще вольготней и невинней. Иногда Джеймс стремительно вылетал вперед, демонстрируя яркое искусство верховой езды, и в такие минуты, восхищаясь его ловкостью и смелостью в обращении с лошадьми, Диана испытывала особое влечение к нему. Безусловно, в этом занятии, украшающем всякого мужчину, проявлялся его особый талант, особое умение. И легкость, с которой Джеймс переключался на лошадей, мгновенно забывая о ее существовании, сердила и одновременно необъяснимо притягивала.

Союз их был настоящим и полным слиянием душ, тел и разума. Им не пришлось притираться друг к другу, сглаживать острые углы, потому что таких углов и вовсе не было. Они подходили друг к другу плотно, словно две части разрезной картинки. И как Джеймс, терпеливо выслушивая Диану и стараясь вникнуть в ее заботы, стараясь поддержать ее веру в важность той общественной работы, которой она отдавалась с такой страстью, давал Диане дополнительный стимул, так и Диана болела за него и верила в его успех. О своем восторге по поводу его продвижения по службе она не уставала повторять ему в многочисленных письмах и поздравительных открытках. Она знала, что при его терпении, рвении и прилежании, при его бесстрашии, при его вере в воинский долг и той гордости, с какой он его исполняет, он был прирожденным лидером.