Она любила его. Она любила его все это время.

Каким же глупцом он был, раз не уразумел этого раньше.

Если бы он лучше понимал собственное сердце, то на вопрос Изабелл, не поздно ли вернуть хотя бы часть того, что они могли получить, он ответил бы иначе. Она была бы разочарована, но не убита. Теперь же, когда он пробудил ее надежды своим обещанием совместной жизни в будущем, она придет в ярость — и сердце ее будет разбито. На этот раз окончательно.

Ему невыносимо было снова разбить ее сердце.

Ему невыносимо было потерять Милли.

Милли сказала, что он всегда поступал правильно. Он ухватился за этот комплимент, как бедный рыбак за свою рваную сеть. Но существует ли правильное решение в данном случае? А если существует, как ему узнать какое? И как поступить?


Дойлз-Грейндж при первом же взгляде оказался приятной неожиданностью. Усадьбу отделяла от проселочной дороги живая изгородь из кустов рододендрона, усыпанных яркими пурпурными цветами.

Причудливые кованые железные ворота — виноградные лозы, обвивающие столбы, увенчанные виноградными листьями, — вели на усыпанную гравием подъездную дорогу, вдоль которой высились стройные сосны. Где-то неподалеку журчал ручей.

Дом был кирпичный, с просторными эркерами и остроконечными слуховыми окнами. Зеленый плющ взбирался на галерею. Внутри было светло и уютно, много книг и низкой мебели, обитой кремовой и желтоватой тканью.

Изабелл явно была очарована. Но, осматривая каждую комнату, она бросала неуверенные взгляды на Фица, оценивая его реакцию. Осмотрев все помещения, они вышли в сад. Розы уже увяли, но гвоздики и дельфиниум пышно цвели. Жужжали пчелы. Типичное английское лето — тепло, легкий ветерок доносит запах сена и растений в цвету.

— По-моему, идеальное место для спокойной жизни? — осторожно спросила Изабелл.

Внезапно его осенило, как следует правильно поступить. Чтобы сделать приятное Изабелл, ему пришлось бы солгать. А это не лучшее начало для совместной жизни. Она заслуживала совсем иного. Заслуживала мужчины, который жаждал бы разделить с ней и кров, и жизнь. В чьем сердце она навсегда оставалась бы первой и единственной.

Он не был таким мужчиной. И не был им уже долгое, слишком долгое время.

— Мне очень жаль, Изабелл, но я представляю себя где-то совсем в другом месте.

Уголки ее губ дрогнули.

— Вы имеете в виду, что хотели бы осмотреть другой дом?

В ее глазах застыл такой страх, что Фиц едва сумел заставить себя продолжить:

— Нет, я представляю себя в Хенли-Парке.

Часть ее прежнего огня вернулась.

— В этой развалине? Я никогда не говорила вам, но я побывала там перед вашей свадьбой. Это было жуткое место.

— Было. Но теперь уже нет.

— Я вам не верю. — Лицо ее приняло упрямое выражение.

— Тогда поедемте со мной, — мягко произнес он. — Посмотрите сами.


Когда Фиц полюбил свой дом? Должно быть, очень давно. Но осознал он это только год назад, когда вернулся в поместье по окончании лондонского сезона.

Они никогда не прекращали трудиться над усовершенствованием Хенли-Парка. Неполадки, скопившиеся за долгие десятилетия пренебрежения, невозможно было устранить за один раз. Реконструкция поместья шла постоянно, без перерывов.

Может, из-за того, что в доме всегда производились какие-то работы, что-то в очередной раз требовало ремонта, а может, из-за того, что два предыдущих года Фиц возвращался в Хенли-Парк ночью, только на этот раз, когда он вернулся днем, он впервые взглянул на Хенли-Парк другими глазами. Как будто он был туристом, увидевшим его первый раз в жизни.

Густой орешник тянулся по обеим сторонам подъездной дороги. Сквозь полог его ветвей струился свет, такой же зеленый, как листва. Ясный холодный свет с золотыми искорками, вспыхивавшими в такт с шорохом покачивающихся веток.

Там, на повороте дороги, Фиц ожидал увидеть отталкивающее зрелище — старый полуразвалившийся греческий павильон, но не превратившийся в груду нетесаных камней, а уродливый и унылый, распространявший вокруг страшную вонь. Его явно приспособили для дел, о которых не принято упоминать в приличной компании.

Но нет, и это место уже полностью отреставрировали. Сверкающе-белый, с тонкими колоннами, он, казалось, парил над травянистым склоном, на котором был построен. Его отражение плясало, подрагивая, на гладкой поверхности искусственного озера, расположенного поодаль.

А это озеро, когда-то совершенно заросшее тростником, теперь стало чистым и блестело, как зеркало. Причал, давно обрушившийся в воду, был восстановлен. К причалу привязана была лодка, выкрашенная в ярко-синий цвет. В лодке лежала пара весел.

Дорога пошла вверх, затем вниз и снова на подъем. И тут взгляду Фица открылись раскинувшиеся перед ним лавандовые поля. Бескрайнее море бледнолиловых соцветий, колышущихся на легком ветру.

— Боже мой, — пробормотал он.

— Теперь здесь райский уголок, — сказала Милли, сидевшая вместе с ним в карете. — Я люблю возвращаться сюда.

Чувство безграничной радости охватило его. Это прекрасное место принадлежало ему, и сам он стал неотъемлемой принадлежностью этого прекрасного места. Больше никогда он не будет думать о нем просто как о поместье, которое досталось ему в наследство. Теперь это был его дом — и останется им до конца его дней.


Хенли-Парк был все таким же прекрасным, каким Фиц всегда его видел. Подъездная дорога, озеро, греческий павильон, лавандовые поля. И наконец, показавшийся в отдалении дом, который он делил с Милли. Великолепный компактный особняк в георгианском стиле, со стенами блекло-лавандового цвета из-за выцветшего от времени кирпича, асимметричный из-за сноса северного крыла, но тем не менее гармоничный во всех отношениях.

— Вот где я представляю себя, — сказал Фиц Изабелл. — Это мое самое любимое место на земле.

Он попал сюда по воле судьбы, но теперь оставался здесь по любви.

Фиц подал знак кучеру остановиться. Они вышли из кареты и пошли дальше пешком, молча, взявшись за руки, пока не подошли к новому мосту через форелевую речку. Это был арочный каменный японский мостик, легкий и изящный.

Пара лебедей скользила по воде.

— Мне следовало осознать это раньше, но я был страшным дураком. Мы обустраивали это поместье сообща, моя жена и я. И мы вместе строили нашу жизнь. Теперь она стала частью меня, большей, лучшей моей частью.

Изабелл резко отвернулась. Он схватил ее за плечи.

— Изабелл!

— Я понимаю теперь… не то чтобы я не чувствовала раньше, что будущее, о котором я мечтала для нас, ускользает за эти последние недели, — сказала Изабелл прерывающимся голосом. — Просто я…

— Вы не останетесь одна, Изабелл. Я не могу стать вашим любовником, но я по-прежнему ваш верный друг. И далеко не единственный.

— Надеюсь, что вы правы, Фил. — В глазах ее стояли слезы. — Желаю вам счастья и всех радостей в жизни.

— И я желаю вам того же, — сказал он, крепко обнимая ее. — Я люблю вас и всегда буду любить.

Но истинной любовью его жизни была та, с кем он построил эту свою жизнь.


Милли шла, надеясь отвлечься и умерить страшную боль в душе. Но как могла она утешиться, если каждый квадратный фут Хенли-Парка, на который ступала ее нога, вызывал новый прилив невыносимой тоски, напоминая об их тесном сотрудничестве? Они с Фицем тщательно исследовали все утолки и закоулки этой земли и сделали все, чтобы исцелить раны, нанесенные поместью долгими годами запустения.

Однажды они стояли менее чем в пятидесяти футах от этой дороги, обсуждая, что делать с огромным количеством выполотых сорняков и кустарников. И в конечном итоге отказались от мысли сжечь их на костре, решив использовать для улучшения почвы. У следующего поворота она много лет назад наткнулась на Фица, вытаскивающего из кармана маленькие луковицы. Она закупила большое количество их для своего сада, а он решил посмотреть, смогут ли они прижиться в лесу. Некоторые из них прижились и вновь зацветали каждой весной, расцвечивая покрытую прелой прошлогодней листвой землю желтыми, пурпурными и белыми пятнышками. И конечно же, дальше, чуть впереди, находилось то самое место, где форелевая речка вышла из берегов накануне их поездки в Италию, затопив старый мост и теплицы. Они провели несколько дней перед отъездом, обследуя ее берега и обсуждая, стоит ли расширить реку или лучше укрепить ее берега.

Иногда ее терзала тревога. Много раз случалось так, что ее раздражало даже скрипящее колесо, требующее ее внимания. Им удалось найти общий язык друг с другом, когда он предложил раздобыть динамит, чтобы взорвать особенно обветшавшую часть особняка.

Но, оглядываясь назад, она вспоминала только радостные моменты. Те счастливые мгновения, благодаря которым нити двух раздельных жизней незаметно, исподволь сплетались в одну.

Дорога снова повернула. Впереди показался новый мост через речку. Милли застыла на месте. У нее оборвалось сердце.

На мосту стояли мужчина и женщина, сжимая друг друга в объятиях. А затем, когда они отстранились друг от друга, он продолжал обнимать ее за плечи, а она склонила голову ему на плечо.

Милли медленно отступила назад. А когда убедилась, что они уже не смогут ее услышать, повернулась и побежала прочь.

Она бежала, пока у нее хватало сил. Затем она пошла шагом — пока могла идти. А когда ноги отказались двигаться, она опустилась на заросший мхом камень и наконец разразилась слезами.

Она предполагала, что в конце концов все будет в порядке. Ведь она на зависть богатая женщина и все еще достаточно молода. И если уж такое захудалое место, как Хенли-Парк, удалось вернуть к жизни, то и что угодно удастся.

Но она не в состоянии была заглядывать в будущее. Она могла только оплакивать свою потерю. День за днем, год за годом в добром согласии они строили эту жизнь вместе. Ее фундаментом послужила их неизменная привязанность, стенами — сотрудничество в фирме, а вершиной — страсть. Она хотела всего лишь продолжать эту жизнь, укреплять ее, лелеять.

Теперь она вынуждена проститься со своими надеждами, чувствуя себя полностью раздавленной и уничтоженной. Что же ожидает ее завтра?

Когда стемнело, Милли поднялась и направилась домой — она никогда не сможет считать это место ничем иным, кроме как своим домом.

Не желая, чтобы кто-нибудь ее увидел, она прошла через дверь, выходящую на боковую террасу, и проскользнула наверх по черной лестнице прямо к себе в ванную. В зеркале ее лицо казалось размытым мертвенно-бледным пятном.

Она плеснула себе в глаза холодной водой, вытерлась полотенцем, прошла в спальню и зажгла лампу. Она не могла поверить, что Фиц пригласил миссис Энглвуд отужинать в Хенли-Парке, но все же не стала спускаться в столовую, чтобы выяснить это. Она поужинает у себя в комнате, одна.

В коридоре послышался топот ног бегущего человека, направляющегося к ее комнате. Дверь в спальню с грохотом распахнулась. Фиц остановился в дверях, опершись рукой о косяк. Он дышал тяжело, словно только что обежал всю территорию Хенли-Парка.

— Идиотка! Где ты была, черт тебя возьми?

— Я… просто гуляла.

— Миссис Гибсон сказала, что ты ушла на прогулку утром, еще до одиннадцати. Сейчас полдесятого вечера. Мы повсюду разыскиваем тебя последние четыре часа. Господи, я только что отдал приказ прочесать озеро. Я боялся… я боялся, что… а потом я увидел свет в твоем окне…

Он внезапно поднял ее и прижал спиной к столбику кровати, с такой жадностью припав к ее губам, словно атмосфера во всем мире неожиданно исчезла и Милли осталась единственным источником кислорода на Земле.

— Никогда больше не поступай так со мной! — рявкнул он, на минуту отстранившись от нее, чтобы отдышаться.

— Но миссис Энглвуд, вы с ней… Я видела вас, вас двоих вместе.

— Что?

— На новом мосту. Вы обнимались… так крепко.

— Конечно, я ее обнял, чтобы поддержать. Ведь я только что сказал ей, что мое место здесь… с тобой.

— Ох!.. — сорвалось с ее губ.

Он выбрал ее в конце концов. Милли не смогла удержаться и снова разрыдалась.

— А миссис Энглвуд? С ней все в порядке?

— Думаю, да. Она сказала, что вернется к своей сестре в Абердин. Дети ее все еще там. Она не захотела, чтобы я ее провожал, поэтому я послал телеграмму Гастингсу с просьбой встретить ее, когда она прибудет в Лондон. Я уже получил от него ответную телеграмму. Они вместе выпили чаю, и он проводил ее на железнодорожный вокзал.

— Я надеюсь, что она найдет свое счастье, — сказала Милли сквозь слезы. — Надеюсь, что она будет так же счастлива, как я сейчас.

Фиц прижал ее к груди.

— Я был таким дураком!..