Затем, под грохот кувалды, снова принявшейся за работу, Фиц вспомнил, что сегодня день его свадьбы. Никто не в состоянии остановить время, и меньше всех молодой человек, который хотел всего лишь сохранить то, что имеет.

Он вытер мокрой ладонью лицо и наконец открыл глаза. Он находился в ванной комнате с отставшими коричневыми обоями, рваными грязно-зелеными занавесками и погнутой рамой от зеркала, которого не было в помине. Его городской особняк, с раздражением понял он. Какая бедность!

Гастингс не испытывал к нему сострадания.

— Поторапливайся!

— Полковник Клементс… — Фиц с силой втянул в себя воздух. Ему показалось, будто он получил удар в правый глаз. — Он не должен был заявляться сюда до половины одиннадцатого.

Свадьба была назначена на половину двенадцатого.

— Уже четверть одиннадцатого, — угрюмо сказал Гастингс. — Мы пытаемся привести тебя в чувство последние два часа. Первый лакей не сумел заставить тебя даже пошевелиться. Второго ты вышвырнул из комнаты. Мне удалось натянуть на тебя твой утренний костюм, но ты выплеснул на него свой плохо переваренный вчерашний ужин.

— Ты шутишь. — Фиц ничего не помнил.

— Хотел бы, чтобы было так. Это произошло час тому назад. Твой костюм окончательно испорчен. Тебе придется надеть мой. А если ты и его испортишь, клянусь, я спущу на тебя моих собак.

Фиц прижал мокрые пальцы к вискам. Это была неудачная мысль. Острая боль пронзила его мозг. Он застонал от муки.

— Почему ты позволил мне так напиться?

— Я пытался остановить тебя — ты чуть не сломал мне нос.

— Это чудовищно.

— Именно так, лорд Фицхью. Одна из девиц, которых нанял Копли, сбежала, вопя на ходу, что не может совершать противоестественные действия, которые ты от нее требовал.

Фиц рассмеялся бы, если б смог. Двадцать четыре часа назад он был девственником — может, он им и остался, насколько он себя помнил.

— Это невероятно, — слабо пробормотал он.

— Но тем не менее, — сказал Гастингс. Лицо его выражало одновременно нетерпение, печаль и безнадежность. — Хватит, ты должен взять себя в руки. Соберись с духом. Карета отходит в одиннадцать — а ведь в одиннадцать мы должны быть уже в церкви.

— Почему это со мной случилось? — закрыв глаза, прошептал Фиц.

— Не знаю, не знаю, — ответил Гастингс, крепко сжав плечо друга. — Чем я могу помочь?

Чем он может помочь? Чем хоть кто-нибудь может ему помочь?

— Просто оставь меня сейчас одного.

— Хорошо. Даю тебе десять минут.

Десять минут.

Фиц закрыл ладонями лицо. Как он может собраться с духом, если вся его жизнь рассыпалась на куски? За десять минут ему это не удастся, это точно. Не хватит даже сотни минут, а то и десяти лет.

Каким-то чудом кортеж жениха прибыл на место раньше кортежа невесты, правда, всего лишь на пару минут.

Гастингс пытался побудить Фица вбежать в церковь, чтобы его не было видно снаружи, когда подъехала карета невесты. Но Фиц был не способен на подобный подвиг, даже если бы ему грозили ударом ножа в спину.

— Я ведь не опоздал, — сказал он, оттолкнув руку Гастингса. — Чего же еще им от меня нужно?

Церковь находилась в десяти минутах езды от его нового городского дома. Ему следовало быть в церкви по меньшей мере час тому назад, дожидаясь в ризнице, пока не настанет время идти к алтарю.

И он был бы там, Господи, непременно был бы, если бы женился на Изабелл. Он бы поднялся с рассветом и был бы готов раньше, чем любой из слуг. Это он постучался бы к ним в двери, чтобы удостовериться, что они поднимутся вовремя и будут одеты должным образом. И если бы на мальчишнике, устроенном по случаю окончания его холостяцкой жизни, появились девицы легкого поведения, он отправил бы их к своим однокашникам. Не для него это — марать свое тело в ночь перед свадьбой.

Но вот он здесь, замаранный, плохо одетый и опоздавший. Однако при всем при этом более чем пригодный для церемонии, которая торжественно узаконит продажу его имени, а со временем и его персоны.

Яркое солнце безжалостно пекло, делая стук в голове невыносимым. Воздух в Лондоне почти всегда был грязным — нередко угольная пыль скрипела на зубах. Но продолжительные проливные дожди, не прекращавшиеся всю тоскливую последнюю неделю его свободы, вымыли его дочиста. Небо было ясным, безоблачно голубым, неуместно красивым — идеальным для любого сочетающегося браком, кроме него.

Изнутри церковь была задрапирована белой органзой. Многие мили ткани ушли на убранство храма. Как и тысячи белых ландышей. Их запах густо наполнял воздух. Все еще не оправившийся желудок Фица свело спазмом.

Церковь была заполнена до предела. Когда он шел по проходу, все лица обернулись к нему, сопровождаемые громким шепотом, — без сомнения, комментировалось его почти непростительное опоздание.

Однако когда он приближался к алтарю, минуя ряд за рядом, все замолкли. Что они увидели на его лице? Отвращение? Печаль? Отчаяние?

Он ничего не видел перед собой.

А затем он увидел Изабелл, поднявшуюся со своего места на скамье и повернувшуюся к нему.

Он остановился, пристально вглядываясь в ее осунувшееся лицо. Глаза ее покраснели и припухли, кожа стала бледна, как снег. Она была необыкновенно прекрасна.

Она смотрела на него в упор. Губы ее приоткрылись, складываясь в слова: «Бежим со мной».

Почему бы нет? Пусть Хенли-Парк сгниет. Пусть его кредиторы сами позаботятся о себе. И пусть Грейвзы найдут кого-нибудь еще, чтобы приковать к своей дочери. Это его жизнь. И он хотел бы прожить ее так, как ему нравится. Почему кто-то должен ему диктовать?

Все, что ему нужно сделать, — это протянуть ей руку. Они найдут свое место в мире и выкуют собственную судьбу. Возьмут жизнь за рога и будут бороться до последнего.

Фиц поднял руку на дюйм, затем еще на один. Забыть честь, забыть долг, забыть все, для чего его растили. Все, что им нужно, — это любовь.

Но любовь сделает ее отверженной. Она потеряет свою семью, своих друзей и все надежды на будущее. А случись с ним что-нибудь, прежде чем они состарятся, он обречет ее на беспросветную жизнь, полную лишений.

Фиц опустил руку. Гастингс сжал его плечо. Фиц стряхнул его ладонь. Он взрослый мужчина и сам знает, как поступать. Ему не нужен кто-то еще, чтобы тащить его к алтарю.

Не отрывая взгляда от Изабелл, он беззвучно передал ей губами: «Я люблю вас».

Затем, высоко подняв голову, он прошагал остаток пути к своей погибели.

Милли не раз приходилось бросать взгляд на своего жениха во время брачной церемонии.

В нужный момент она поворачивала лицо к нему, но под вуалью смотрела только на подол своего экстравагантного платья, с отделкой столь же тяжелой, как тоска у нее на сердце. А когда он поднял вуаль, чтобы скромно поцеловать ее в щеку, она сосредоточилась на его жилете, бледно-сером в едва различимую мелкую клеточку.

Теперь они официально стали мужем и женой и ими останутся до последнего вздоха. Все присутствующие поднялись, когда новобрачные направились к дверям церкви. Ни один из друзей жениха не протянул ему руку, чтобы поздравить. Ни один даже не улыбнулся вновь испеченной паре. Несколько молодых леди, склонив головы друг к другу, перешептывались, усмехаясь.

Внезапно Милли увидела ее, мисс Изабелл Пелем, бледную, расстроенную, но в то же время почти величественную в своей гордости и спокойствии. Невероятно медленно по щеке ее катилась слеза.

Милли была потрясена. Столь открытая демонстрация эмоций — на грани дозволенного — была чужда ей.

Она не сумела сдержаться и посмотрела на лорда Фицхью. Он не проливал слез. Однако во всем остальном — в посеревшем лице, в потускневшем взгляде, в его отчаянии воина, проигравшего битву, — ясно угадывалось, что он испытывает те же чувства, что и мисс Пелем. Их красота только подчеркивала их страдания.

Не важно, что Милли не имела права голоса в этом деле. Не важно, что сердце ее разрывалось от боли, будто сам дьявол вонзил в него свои когти. Она читала неумолимый вердикт на лицах гостей: ее считали выскочкой, едва ли не парвеню. Грейвзы, с их вульгарным состоянием и еще более вульгарными амбициями, разлучили совершенную, пылкую пару влюбленных, лишив возможности обрести счастье.

Ей не хватало только чувства вины вдобавок к своим страданиям. Но это чувство все же пробралось к ней в душу, вцепившись безжалостно и очень больно.

Миссис Грейвз сама занялась туалетом Милли; стянув с нее тяжелое свадебное платье, она отложила его в сторону. Но Милли не почувствовала облегчения. Тяжесть, давившую ей на сердце, невозможно было снять.

Тело ее послушно двигалось, просовывая руки в рукава белой блузки, натягивая морскую, синюю юбку из шерстяного сукна. Миссис Грейвз протянула ей такой же жакет. Милли надела и его тоже.

— Тебе нужно побыть в саду, дорогая, — сказала ее мать, снимая венок из цветов апельсинового дерева с ее волос. — И посидеть на скамейке.

Для чего? Чтобы потом оживлять в памяти свое позорное венчание? Свадебный завтрак, отмеченный демонстративным отсутствием мисс Пелем, прошел не лучше. А теперь, вместо того чтобы переодеться в дорожное платье в своем новом доме, она оказалась снова в резиденции Грейвзов, потому что ее муж заявил, что его городской дом слишком обветшал, чтобы принимать в нем такую утонченную юную леди, как она.

— Сад всегда очень помогает, — мягко заметила миссис Грейвз. — И ты постоянно будешь занята делом, там всегда найдется работа. Ты останешься довольна, Милли.

Милли сидела, опустив голову. Разве сад поможет ей забыть, что муж любит другую? Или что она без памяти влюбилась в мужчину, который никогда не ответит ей взаимностью?

Миссис Грейвз настойчиво советовала им провести медовый месяц в Риме, но лорд Фицхью на званом обеде, устроенном его сестрой, спросил: «Разве болота в окрестностях Рима не представляют опасность в отношении малярии?» Тогда выбрали Озерный край, где не было риска подхватить неожиданную болезнь.

Милли встретилась со своим молодым мужем на железнодорожном вокзале. Он был спокоен, невозмутим и неизменно вежлив. Обнявшись в последний раз с матерью, она была вверена заботам этого мальчика, который сам еще не достиг совершеннолетия.

Поездка в поезде заняла большую часть остатка дня. Милли взяла с собой две книги почитать в дороге. Граф равнодушно смотрел в окно. Она аккуратно переворачивала страницу каждые три минуты, но в конце не могла бы сказать, читала ли она хронику наполеоновских войн или справочник по домоводству.

К месту назначения они прибыли поздно вечером.

— Леди Фицхью будет ужинать у себя в комнате, — сказал лорд Фицхью хозяину гостиницы.

Именно об этом Милли и хотела попросить: быстро поесть в полном уединении. Но она чувствовала, что он распорядился так не потому, что принял во внимание ее усталость, а просто чтобы убрать ее с дороги.

— А вы, милорд? — спросил хозяин гостиницы.

— То же самое — и бутылку вашего лучшего виски.

Милли внимательно посмотрела на него. Его смертельная бледность — не результат ли чрезмерного злоупотребления выпивкой? Фиц уныло взглянул на нее. Она поспешно отвела взгляд.

К ужину Милли едва прикоснулась. Она позвонила служанке, чтобы та унесла поднос, и сама разделась — своей горничной она дала отпуск на все время поездки к озеру Дистрикт, чтобы не всплыла правда о «медовом месяце».

Надев ночную рубашку, она села перед туалетным столиком, чтобы расчесать волосы. Из зеркала на нее грустно смотрело ее несчастное лицо. Не то чтобы она была некрасивой: в хорошем платье с правильно подобранной прической она выглядела вполне миловидной. Но это была заурядная, незапоминающаяся миловидность. Некоторые из знакомых ее матери постоянно забывали, что уже встречались с ней. Даже в ее собственной семье старшие тетушки регулярно принимали ее за кого-нибудь из ее многочисленных кузин.

Не отличалась она и силой характера, способной оживить малоприметные черты, сделав их привлекательными. Нет, она была тихой, благоразумной, замкнутой девушкой, которая скорее умрет, чем станет проливать слезы прилюдно. Как же могла она соперничать с магнетической страстностью мисс Пелем?

Милли погасила лампы в комнате. Вместе с темнотой пришла полная тишина. Девушка прислушалась. Из комнаты лорда Фицхью не раздавалось ни звука. Ни шагов, ни скрипа кровати, ни звяканья бутылки, передвигаемой по поверхности стола.

Ее окно выходило в гостиничный сад — неровные островки темных теней в ночи. Вспыхнула спичка, высветив мужчину, стоявшего возле окна. Лорд Фицхью. Он зажег сигарету и отбросил спичку в сторону. Сначала Милли не поняла, но несколько минут спустя, когда луна выглянула из-за облаков, оказалось, что он не курит, а только небрежно держит сигарету.