От маленьких суденышек, пришвартованных в крошечной гавани Сен-Тропеза, доносилось резкое и прерывистое хлопанье такелажных снастей, а большие лодки раскачивались, издавая звуки, напоминающие рев голодных зверей.

Но Агата не обращала на это никакого внимания, тихо и неспешно перелистывая страницы своего альбома и внимательно вглядываясь в лицо обожаемого мужчины. Если мистраль становился настолько сильным, что задирал длинные юбки деревенских женщин выше колен, срывая с голов платки и унося их прочь, заставляя стариков гнаться по узким тропинкам за своими черными беретами, над городом раздавались три удара самого большого церковного колокола. Когда Агата слышала доносившиеся со старой колокольни удары колокола, она испытывала облегчение, потому что это означало, что сегодня занятий в школе не будет.

Со вздохом она уютно устраивалась под своим стеганым одеялом, набитым гусиным пухом, и листала альбом с вырезками, представляя себя рядом с мужчиной, который так изменил ее жизнь. Джулиан Брукс и Агата танцевали в знаменитом Текниколоре, и их тела, постепенно сливаясь, превращались в одно целое, а оркестр Парижской оперы исполнял «Ромео и Джульетту» Чайковского. Агата испытывала легкий трепет от романтических приключений и веселых, забавных выходок Джулиана в «Веселом монархе» и многих других фильмах, принесших ему славу самого знаменитого актера Англии, и сейчас она, казалось, жила только для того, чтобы снова и снова видеть его на экране.

Здесь были десятки фотографий из самых разных французских журналов, которые она вклеивала в свой альбом. И хотя он был самой яркой звездой английского кинематографа, Франция все еще предпочитала своих собственных актеров, и лица Жерара Филиппа, Жана Габена и Фернанделя гораздо чаще появлялись на страницах французских журналов. Тем не менее, ей удалось разыскать несколько фотографий своего идола. У нее была фотография Джулиана, вырезанная из «Пари-матч», где он был в голубой водолазке, твидовом пиджаке и неизменной шляпе, лихо сдвинутой набок, что ей особенно нравилось. Иронически улыбаясь, он стоял, прислонившись к дубу. Его густые темные волосы в беспорядке падали ему на лоб, и он смотрел в камеру тем полным безумных надежд взглядом, который Агата и миллионы других любителей кино женского пола просто боготворили. Она понимала, что женщине в тридцать один год не можно питать такую страсть к кинозвезде, но не придавала этому никакого значения. Для нее он был воплощением романтичности, галантности, рыцарства и загадочности, он был ее жизнью.

С благоговейным трепетом она перевернула страницу, там Джулиан, с зачесанными назад волосами, был одет, как галантный кавалер – в белый галстук и фрак. Его рука мягко обнимала восемнадцатидюймовую талию какой-то необычайно красивой актрисы. Они смотрели друг другу в глаза и казались безумно влюбленными; искусственная луна в студии, как две капли воды похожая на настоящую, ярко освещала их восторженные лица. Агата вздохнула. Ей очень не нравилось рассматривать фотографии, на которых Джулиан был с другими женщинами. Она предпочитала видеть его одного, выходящего из бушующих волн на песчаный берег, с бронзовой грудью, мокрого и блестящего, одетого в плотно облегающие его тело белые плавки. Такие картинки всегда возбуждали у нее странное, трепетное чувство в паху, хотя она понимала, что это неприлично.

В тридцать один год Агата все еще оставалась девственницей, она так никем и не увлеклась. Порой, по вечерам, когда она смотрела фотографии Джулиана, на нее накатывал ужасный жар, она вся горела, виновато лаская себя, как когда-то в подвале, много лет назад. Но облегчение сопровождалось таким стыдом и отвращением к самой себе, что она начинала лихорадочно перебирать янтарные бусинки своих четок, моля о прощении пресвятую Деву Марию. Эти четки и молитвы всегда приносили ей успокоение, когда она восемнадцать месяцев безвылазно просидела в подвале дома Габриэль. Она была еврейкой, но все еще бережно хранила их у себя.

Незакрытые ставни монотонно и резко хлопали по обвитым плющом розовым гранитным стенам ее маленького дома. Ветер ужасной силы с корнем вырывал кусты жасмина и мимозы, которые так заботливо выращивала тетушка Бригитта. Даже нацистская оккупация не смогла уничтожить тетушкину мимозу, а теперь бледные цветки были разбросаны по земле, как конфетти.

– Агата! – Резкий голос тетушки Бригитты вывел Агату из состояния мечтательной задумчивости, и, вздохнув, она засунула свой альбом в самое безопасное место – под матрац.

– Закрой эти ставни, Агата, – прокричала ей тетя, однако ее голос едва доносился до Агаты сквозь завывание ветра. – Немедленно закрой!

Агата открыла окно, пытаясь дотянуться до ставен, и ветер тут же подхватил ее длинные белые волосы, разметал их по лицу и закружил в бешеном водовороте. Она ухватилась за тяжелые ставни, подтянула их к себе и закрыла на ржавый шпингалет.

Ее тетушка появилась в спальне с выражением какого-то сомнения па морщинистом лице, постояла, а потом отправилась прочь, что-то бормоча себе под нос. Тетушка Бригитта была увядшей женщиной шестидесяти четырех лет, тонкие волосы и печаль, сквозившая во всех ее движениях, как зеркало отражали все те страдания и лишения долгих военных лет, которые она перенесла, особенно смерть горячо любимого мужа. Теперь единственное, что у нее осталось, была племянница, которую она взяла к себе после того, как война закончилась, и с которой у нее не было ничего общего. Тетушка Бригитта вовремя сбежала из Парижа и отправилась к своим родственникам, жившим в безопасности на юге Франции.

Когда началось возвращение на родину еврейских семей, которых преследовали нацисты, Агата приехала к своей единственной оставшейся в живых родственнице. Тетка настояла, чтобы Агата осталась жить с ней, и нашла ой работу в местной школе, где она могла обучать балету миленьких девочек.

Тетушка Бригитта всегда выглядела так, как будто все проблемы мира свалились на ее хрупкие старческие плечи, и Агата часто спрашивала себя, была ли тетушка, с ее вечно недовольным лицом, хоть когда-нибудь счастлива и беззаботна. Иногда она разглядывала пожелтевшие черно-белые фотографии, лежавшие на туалетном столике тетушки, которые запечатлели когда-то огромную, но больше не существующую семью. Как много их было, и какой печально короткой оказалась их жизнь. Особенно Агата любила фотографию своего отца, на которой ему едва исполнилось восемнадцать лет. Каким красивым был ее папа, какое у него было загорелое умное лицо и густые черные кудри. На руках у него была молодая прекрасная девушка. Это была мать Агаты. Ее глаза смеялись. Было видно, что они до безумия любят друг друга. Агата вздохнула. Будет ли она когда-нибудь так же безумно любить мужчину? Или ей так и суждено оставшуюся жизнь быть бездетной старой девой, учительницей балета, и ее единственной радостью будет коллекционирование фотографий мужчины, которого она никогда не встретит.

Хорошо, сегодня занятий не будет, мистраль сделал свое дело. Теперь у нее будет целый день, пустота, которую надо как-то заполнить.

Она решила сходить в деревню, вдруг пришел новый номер «Синемонд», может, даже с какой-нибудь фотографией Джулиана, которую она еще не видела.

В ее любимом кафе на берегу моря в угрюмом молчании сидели местные жители, мрачно потягивая вино Прованса и коньяк и глядя на пенящиеся серые волны. Каждый день мистраля был потерянным для работы днем, поэтому семьям рыбаков нечего будет есть сегодня вечером. Несмотря на ветер, яркое солнце отражалось от поверхности гигантских волн, как от граней бриллианта. Воздух был свежим и чистым.

Вдалеке она увидела лодки, подпрыгивающие на волнах обычно спокойного моря в порту. Средиземное море вздымалось в неистовом бешенстве, и золотой песок на узеньких улочках закручивался смерчами, похожими на подымающийся в небо дым. Этот песок проникал даже сквозь плотно закрытые двери и окна под непрекращающийся заунывный вой ветра.

Агате ужасно хотелось покинуть Сен-Тропез, уехать куда глаза глядят, лишь бы подальше от сердитых, вечно следящих за ней глаз тетушки.

Она потихоньку пила свой кофе, грустно думая, что даже судьи на юге Франции были более снисходительны при вынесении приговора, если преступление, даже убийство, совершалось во время мистраля. Они относили это на счет «мистрального безумия», потому что непрекращающиеся ветры, как известно, часто доводят людей до полного сумасшествия. Сумасшествие – может быть, именно поэтому у нее не было друзей. Все в Сен-Тропезе считали ее слегка помешанной, сама же она думала, что это просто чудо, что она еще не сошла с ума. Если бы они только знали, что ей пришлось пережить во время войны, может быть, они бы судили ее не так строго. У нее не было друзей ни среди сверстников, ни среди других жителей. Дружба с мужчинами, как говорила тетушка Бригитта, была пустой тратой времени.

– Все эти хихиканья и перешептывания, гулянки по кафе и танцам! У тебя слишком много обязанностей, дорогая, у тебя нет времени на подобную чепуху.

Агата размечталась, глядя на море. Воображение рисовало ей пышные луга, на которых, переплетаясь друг с другом, в изобилии росли дикие цветы, а рядом протекали журчащие ручейки. Здесь она гуляла со своим другом, может быть, с любимым, надеясь и веря, мечтая о будущем. Это не значило, что Агате нравились мужчины, скорее, они пугали ее. Она чувствовала, что только с Джулианом она сможет стать по-настоящему счастливой. Недостижимый Милашка Брукс! Недостижимый, как и все ее мечты.

Глава 4

– Доминик, Доминик! Посмотри сюда. – Мотая из стороны в сторону косичками, девочка мчалась по вымощенной булыжником мостовой одной из улиц Сен-Тропеза, в возбуждении размахивая листком бумаги. – Доминик, остановись, пожалуйста, тебе надо это увидеть, – прерывисто дыша, кричала она своей подруге, которая широкими шагами продолжала упрямо шагать вперед. На ее крепких плечах легко подпрыгивал набитый книгами ранец.

– Не сейчас, Женевьева, – бесстрастно сказала Доминик. – Ты же знаешь, что я опаздываю на занятия и мадам снова задаст мне трепку. Черт, уже второй раз за неделю мсье задерживает меня своей болтовней на научные темы на уроках. Мне кажется, что он уже должен ненавидеть меня. – Она ускорила шаг, и то время как Женевьева, которой через два месяца должно было исполниться шестнадцать лет, и которая была на несколько дюймов ниже Доминик, очень торопилась, чтобы догнать ее.

– Посмотри, Доминик. Посмотри сюда, пожалуйста. Какая же ты упрямая идиотка, – резко сказала Женевьева, ткнув газетной вырезкой прямо в огромные зеленые глаза Доминик. – Они раздавали это прямо рядом со школой, в кондитерских, в мясных лавках и везде, по всей деревне. Какие-то американцы прибыли из Парижа и кое-кого тут ищут, – таинственно сказала она, и на ее веснушчатом лице появилось загадочное выражение, – кое-кого, похожего на тебя.

– О, Женевьева, ты такая наивная. – Услышав, как церковный колокол пробил три раза, Доминик поняла, что она уже давным-давно должна быть одета в купальник и балетки. Мадам Агата как всегда входит резкими шагами в холодный танцзал, отпуская саркастические замечания по поводу двенадцати насупившихся школьниц, которые все до единой стремились к тому совершенству, которого мадам Агата, увы, так никогда в своей жизни и не достигла. Однако Агате казалось, что Доминик подает надежды, и она постоянно ее подбадривала, помогала ей, мучила занятиями и учила новому, может быть, видя в ней юную балерину, которой могла бы стать она сама, если бы не война.

– Если ты не хочешь прочесть это, то хоть послушай, – завизжала Женевьева, едва поспевая за широкими шагами своей более высокой подруги.

– Хорошо, хорошо, я слушаю, – сказала Доминик, – но читай побыстрее, Женевьева. Эти мадам Агата и мсье Милле когда-нибудь доведут меня до белой горячки. Оба они дерьмо собачье.

– Слушай. – Женевьева даже покраснела от слов Доминик, хотя и раньше слышала подобные выражения довольно часто. – Для проб в американском фильме нужна: девушка с классической балетной и джазовой подготовкой в возрасте от пятнадцати до двадцати лет. Должен быть практический опыт, желание и возможность отправиться в Соединенные Штаты для работы. С собой принести танцевальные костюмы и ноты одной классической и одной современной танцевальной пьесы. Десять часов утра, в субботу, пятнадцатого марта. Театр «Де Комеди», Английский бульвар, Ницца.

– Вот это да! – Доминик остановилась как вкопанная и, выхватив из рук подруги лист, жадно стала читать объявление. – Как ты думаешь, это не шутка, Женевьева? Может, мальчишки из приходской школы отпечатали это, чтобы потом поднять нас на смех? Мы все оденемся в балетные трико, полные ожиданий и надежд, а это стадо прыщавых червяков будет ждать нас там, чтобы поиздеваться.

Большинство живущих в Сен-Тропезе молодых девушек ненавидели ребят или, по крайней мере, делали вид, что ненавидят. Изысканные юные мадмуазель не имели ничего общего с неотесанными подрастающими грубиянами и избегали их, как только могли. Казалось, что мальчики интересуются только мячами, копьями, футболом и борьбой на лужайках в окружении провансальских жителей. Девочки были для них настоящей тайной – такие скучные и слабые создания, созданные для того, чтобы безжалостно над ними насмехаться.