Страшный, вечно темный колодец!

Катрин помнила, как среди ночи дикие крики матери будили весь дом. Домашние бросались к ней на помощь, люди в соседних домах испуганно крестились, одна Лоиза оставалась неподвижной, казалось, у нее уже нет сердца.

Она чувствовала себя до такой степени оскверненной, что обходила все церкви стороной, не смея к ним приблизиться, не смея смыть тяготивший ее грех покаянием и молитвой. Так прошел год…

Но вот осенью 1414 года к ним во двор зашел разносчик, и, после того как женщины накупили у него всяких мелочей, иголок, булавок, он присел немножко отдохнуть перед дальней дорогой. Разговорились. Оказалось, что он идет с севера. Слово за слово, и рассказал разносчик, что Кабош с его ребятами укрылся было в Бапоме, но туда, к несчастью, вскоре нагрянули арманьяки, окружили город, ворвались в него, переловили кабошаров всех до единого, вздернули Симона-живодера повыше да на короткой веревке, а с ним и многочисленных его сподвижников.

У торговца мурашки пробежали по спине, когда в ответ на его речи раздался жуткий, нечеловеческий смех – смеялась высокая светловолосая девушка, до этого жадно слушавшая каждое его слово.

С этого дня Лоиза изменилась. Она дала себя одеть, правда во все черное, и если не сняла власяницу, то по крайней мере уже не заговаривала о стене. Всю следующую пятницу она постилась и наконец отправилась в церковь, где долго, истово молилась Божьей Матери. Потом исповедалась и причастилась. Жизнь ее проходила теперь в непрестанном умерщвлении плоти и покаянии, но все-таки теперь она жила.

– Скоро она вернется к прежним мыслям и уйдет в монастырь, – качала головой Сара.

В монастырь, однако, Лоиза уходить не собиралась. Она потеряла свою девственность. Что же теперь посвятить Богу? Хоть она и вернулась в лоно церкви, но находиться среди истинных христовых невест достойной себя не считала.

Отвращение к себе Лоиза перенесла и на весь род человеческий. Соседи удивлялись как ее строгой набожности, высокой добродетели, так и сквалыжности характера…

…Между тем рассеянный взгляд Катрин привлек высокий худощавый человек, опустившийся на скамейку рядом с ними и замерший со скрещенными на груди руками в возвышенной молитве. Высоко поднятая голова и открытый взгляд говорили, что он беседует с Господом на равных, безо всякого смирения и даже дерзко. Девушка удивилась, увидев его здесь в столь ранний час.

«Подумать только, – рассуждала она, – и день-то сегодня будничный, а мессир Гарен де Бразен, хранитель всех сокровищ бургундского двора, и среди прочего герцогской короны, Гарен де Бразен – почетный оруженосец его светлости, разумеется, не носящий за герцогом никакого оружия, но почитаемый всеми за высокий титул, самый богатый человек во всем Дижоне, что посещает церковь разве что по воскресеньям и большим праздникам, молится с утра пораньше!»

Девушка знала его в лицо, поскольку не раз видела на улице и в лавке дяди. Мужчина лет сорока, высокий, худой, но широкий в кости, с резковатыми чертами лица и профилем античного императора, он казался бы красивым, не будь его губы столь тонки, а складки возле них столь жестоки и насмешливы. Узкий рот его на гладком, чисто выбритом лице казался шрамом от сабельного удара. Черный бархат с приколотым сверху золотым образком святого Георгия окутывал его голову и шею темной тенью, подчеркивая белизну кожи. Левый глаз закрывала повязка. Мессир Гарен потерял его в шестнадцать лет в битве при Николапе. Он сопровождал Иоанна Бесстрашного, бывшего тогда еще графом Неверским, в безумном крестовом походе против турок. Граф заметил юношу и приблизил к своей особе. С тех пор благосостояние Гарена росло с каждым днем.

Жительницы Дижона никак не могли взять в толк, почему он упорно остается холостяком и так холоден и равнодушен к их призывным взглядам. Богатый, недурной наружности, пользующийся расположением августейших особ, наконец, не глупый, он с радостью был бы принят любой семьей, будь то простые горожане или знать. Но господин де Бразен предпочитал жить в одиночестве в своем роскошном особняке среди бесчисленных коллекций, за которыми следила многочисленная прислуга, и вовсе не замечал улыбок дижонских девиц.

В конце концов все молитвы были прочитаны, и Лоиза поднялась с колен. Катрин последовала за ней и, проходя мимо казначея, заметила, что тот пристально на нее смотрит. Девушки вышли из светового круга, что мерцал вокруг Черной Божьей Матери Утешительницы, и оказались в густых потемках собора. Ощупью пробираясь к выходу, они старались ступать как можно осторожнее, поскольку в те времена в церкви частенько хоронили и вывороченные плиты и глубокие ямы между ними были не редкость, так что всякий мог на каждом шагу оступиться.

Катрин и оступилась. Около огромной черной купели она споткнулась, подвернула ногу и, вскрикнув от боли, растянулась на полу.

– Растяпа! – проворчала Лоиза. – Смотрела бы получше под ноги, бестолковщина!

– Но здесь же ничего не видно! – жалобно оправдывалась Катрин.

Она попыталась встать и вновь упала, застонав.

– Я не могу идти, мне очень больно. Наверное, я что-то сломала. Хоть бы руку мне подала, Лоиза.

– Позвольте мне помочь вам, мадемуазель, – донесся откуда-то сверху глухой низкий голос. Большая тень склонилась над Катрин. Сухие горячие руки в мгновение ока подхватили ее, аккуратно поставили на землю и тихонько повели, придерживая за талию.

– Не бойтесь, обопритесь на меня. На паперти я созову моих людей, они отнесут вас домой.

Лоиза уже вышла на паперть, распахнув дверь, и ворвавшиеся в церковь лучи солнца осветили господина Гарена собственной персоной. Катрин смущенно покраснела.

– Право, мессир, вы слишком добры ко мне. Мне уже лучше. Мы живем в двух шагах отсюда, я дойду сама.

– Но вы говорили, что сломали ногу…

– Надеюсь, не сломала. Мне показалось… Просто боль была очень сильна. Теперь она почти прошла. Не знаю, как и благодарить вас, мессир.

Осторожно высвободившись, она присела в почтительном, несколько неуклюжем реверансе. Он не пытался ее удержать.

– Мне так неловко, я прервала вашу молитву.

Что-то похожее на улыбку скользнуло по его губам. При ярком освещении повязка на глазу производила впечатление горькое и пугающее.

– Вы ничего не прерывали, – быстро возразил он. – Подумать только, вас украшает даже неловкость.

Это не было комплиментом, просто он со спокойной откровенностью высказал то, что заметил. И, дабы не длить их взаимную неловкость, быстро поклонился и направился через площадь к навесу, где ждал его слуга в лиловой с серебряным галуном ливрее, держа под уздцы горячего вороного коня. Катрин видела, как легко он вскочил в седло и ускакал по Кузнечной улице.

– Ну что, накокетничалась всласть? – раздался у нее над ухом едкий голос Лоизы. – Пошли теперь. Ты должна еще помочь дяде Матье в каких-то там расчетах, и мать нас заждалась.

Катрин молча поплелась за сестрой. Пройдя немного, она замерла, задрав голову кверху. Взгляд ее скользил по рядам каменных химер – какой-то дьявольский скульптор украсил ими фасад собора, – пока не остановился на железном смешном человечке, каждый час ударяющем молоточком в большой бронзовый колокол. Называли его Жакмаром, и привез его сюда герцог Филипп Смелый, дед нынешнего Филиппа, сняв с башни в Куртрэ в наказание взбунтовавшимся горожанам. С того времени Жакмар вполне освоился в Дижоне, все к нему привыкли, все его полюбили, и Катрин никогда не выходила из церкви без того, чтобы не обернуться и не подмигнуть ему.

– Да идешь ты или нет? – в нетерпении крикнула Лоиза.

– Не останавливайся, я догоню тебя.

Девушки шли вдоль ограды герцогского замка. Старшая перекрестилась перед разукрашенной золотыми лилиями часовней. Ее примеру последовала и младшая.

Вот они уже идут по Стекольной улице, узенькой и кривой, вот-вот свернут на Суконную, а потом и на улицу Грифонов, где стоит дом и лавка достопочтенного мэтра Матье, в котором обретаются и он сам и его домочадцы. Лоиза неслась впереди, нигде не замедляя шага. Встреча с господином де Бразеном явно испортила ей настроение, и без того не лучезарное. Лоиза ненавидела всех мужчин, кроме разве что дяди Матье; впрочем, тот никогда бы и не задался вопросом, любит его племянница или нет. Чтобы не раздражать сестру еще больше, Катрин старалась поспеть за ней, хотя нога по-прежнему ныла. Вскоре обе они были уже возле дома дядюшки, чей порог хранил висящий у входа Бонавентура.


По приезде из Фландрии Катрин в собственном доме было как-то не по себе. Необходимость вернуться к размеренному домашнему укладу, сложившемуся за долгие-долгие годы добросовестно прожитой жизни, в эту привычную, хорошо проторенную колею наполняла ее бесконечной тоской. Подумать только, оказалось достаточно самого незначительного пустяка, какой-то пощечины чересчур пылкому скорняку из Гента, чтобы она, вместо этого уютного и бесцветного мирка, попала в мир огромный, пестрый и неизвестный. Злосчастная пощечина – причина их задержки в Брюгге. Благодарение Господу, Катрин вырвалась из рук герцога живой и невредимой. Однако не будь пресловутой задержки, не встретить им и раненого рыцаря. Тут перед девушкой открылись было двери в рай, но тотчас захлопнулись со звоном новой пощечины. Казалось бы, круг замкнулся, но Катрин была уверена, что все это – только пролог долгой-предолгой истории.

Уверенность ее подтверждал великолепный сине-красный попугай, дремлющий на жердочке в огромной золоченой клетке у окна ее комнаты. Вспоминая его появление, Катрин все еще потихоньку посмеивалась.

Однажды утром его принес от имени герцога паж. Мэтр Матье остолбенел при виде диковинной зверюги, косящей на него круглым глазом весьма надменно и неодобрительно. Но, услышав, что это чудовище послано в дар от герцога Филиппа его племяннице, суконщик мгновенно пришел в себя и зашипел, весь красный от гнева:

– Слишком большая честь! Слишком большая честь для нас! Моя племянница – девушка… Совсем еще юная… Ей не пристало получать такие подарки!

Бедняга не знал, как выразить свою мысль, не оскорбив его светлости. Но паж, желавший как можно скорее избавиться от тяжеленного попугая, тотчас понял, что хочет сказать Матье, и ответил ему:

– Гедеона нельзя отнести назад. Его светлость разгневается.

– А мы… А нас… не оскорбляет ли нас его светлость, полагая, что моя племянница спокойно примет подобные знаки внимания? Какая слава пойдет о ней?!

Гедеону, чей желтый клюв весьма напоминал нос мэтра Матье, явно надоели затянувшиеся препирательства, и он решил высказаться, провозгласив:

– Да здравствует гер-р-рцог! Да здравствует гер-р-рцог!

Услышав, что заморская зверюга к тому же еще и говорит, суконщик растерялся до такой степени, что сам потерял дар речи и не смог сказать ни слова пажу, который, оставив попугая, спокойно удалился. Катрин, давясь от смеха, утащила птицу к себе в комнату. Попугай долго еще не мог успокоиться. С этих пор он сделался главной забавой для всех, в том числе и для дядюшки Матье, который беспрестанно ссорился с ним и спорил.

Причесавшись и переодевшись, Катрин уже думала спуститься вниз, как вдруг услышала на улице топот копыт и прильнула к окну. То же самое, без сомнения, сделали все девицы во всех окрестных домах.

Сквозь невообразимое облако пыли, поднявшееся, поскольку улиц в Дижоне тогда не мостили, она разглядела господина Гарена де Бразена.

Казначей ехал высоко подняв голову, он заметил Катрин и с важностью ее приветствовал. Покраснев, она поклонилась в ответ и отошла от окна, не зная, что и думать о новой их встрече, столь скорой после предыдущей. Неужели он приезжал за покупками? Не может быть. Стук копыт стал глуше и смолк. Катрин машинально огладила полотняную юбку цвета зеленого миндаля, отделанную простой белой тесьмой, и отправилась к дядюшке Матье.

Матье сидел в конторе с бухгалтерскими книгами. Склонившись над пюпитром из черного дерева, заложив за ухо гусиное перо, он что-то подсчитывал в толстенной книге, переплетенной в кожу, тогда как его помощники раскладывали по полкам только что доставленные из Италии штуки материи. Видя, что дядюшка с головой ушел в подсчеты и не обращает на нее ни малейшего внимания, Катрин отправилась помогать старичку Пьеру раскладывать материи. Каких тут только не было! И миланская парча, и венецианский бархат. Как любила Катрин хотя бы перебирать и гладить эти роскошные ткани, предназначенные для знатных дам и очень богатых горожанок! Ей самой, понятное дело, никогда не доведется таких носить. Больше других ей приглянулась серебристо-розовая парча, затканная диковинными птицами.

– Погляди, какое чудо, – сказала она Пьеру, разворачивая ее. – Ах, как мне хотелось бы в нее нарядиться!

Старенький Пьер ласково поглядел на нее, считая, что Катрин достойна еще и не такой парчи, любой, самой драгоценной!

– А вы попросите у мэтра Матье, может, он вам и подарит. Будь я на вашем месте, я бы попросил. Вам она так пойдет. И это тоже!