— О, я тоже люблю аметисты, — ответил он, — если это большие темные камни в оправе из алмазов. Они удивительно подходят друг к другу.

На следующее утро, когда я зашла к леди Монтдор попрощаться, я обнаружила Седрика в ее бледно-лиловом шелковом капоте, сидящим на уголке ее кровати. Оба они втирали в лицо крем из большой розовой банки. Он пах очень приятно и, конечно, принадлежал ему.

— И после этого, — рассказывал он, — до конца своей жизни (а умерла она только на днях) она носила густую черную вуаль.

— И что же он сделал?

— Он разослал свои карточки по всему Парижу с одной надписью: «Тысяча сожалений».

Глава 4

С момента, когда Монтдоры впервые увидели Седрика, больше никогда не поднимался вопрос о его дальнейшем пребывании в Хэмптоне, его приняли раз и навсегда. Они раскрыли ему свои сердца и почти сразу полюбили его даже сильнее, чем любили Полли с самого ее детства. Огромная пустота, образовавшаяся в их душе после ее отъезда, снова была заполнена человеком, способным дать им больше тепла и внимания, чем она. Седрик мог толково обсуждать с лордом Монтдором предметы искусства, наполнявшие Хэмптон. У него имелся огромный запас сведений о французском антиквариате, хотя в общепринятом смысле слова он был не образован, плохо читал, был не в состоянии произвести простейший расчет и с любопытством узнавал о многих элементарных предметах. Он был одним из тех людей, кто воспринимает мир через слух и зрение, его интеллект, вероятно, был не развит, но его любовь к красоте была совершенно подлинной. Библиотекарь Хэмптона был поражен его библиографическими знаниями. Оказалось, что Седрик мог по переплету книги угадать, кем и когда она была издана, библиотекарь заявил, что Седрик знает о французских изданиях восемнадцатого века даже больше, чем он сам. Лорд Монтдор редко встречал людей, способных так вдумчиво и увлеченно обсуждать его любимые комоды и столы, и им с Седриком было приятно проводить над ними целые часы. Конечно, он души не чаял в Полли, она была зеницей его ока чисто теоретически, но никогда не могла составить ему компанию на практике.

Что до леди Монтдор, в течение следующих нескольких месяцев счастье совершенно преобразило ее, Седрик взял процесс ее трансформации в свои руки и добился невероятных результатов. Так же как Малыш (в те времена, когда имел на нее влияние) заполнил ее время светским общением и живописью, Седрик увлек ее совершенствованием собственной внешности, и это хобби более удовлетворяло ее эгоизм. Пластические операции, лекарства для похудения, упражнения, массаж, диета, голубые ополаскивания для ее седых волос, розовые банты и алмазные цветы в синих кудрях, она была совершенно поглощена этим. Я видела ее все реже и реже, но при каждой встрече она выглядела все более и более модной и неестественной. Ее движения, раньше такие тяжеловесные, стали живыми и по-птичьи изящными. Теперь она никогда не ставила обе ступни на землю, а садилась, закинув ногу на ногу. Ноги, подвергаясь ежедневному массажу и горячим обертываниям, постепенно утратили почти всю плоть и стали чуть толще косточек. Ее лицо было отменно натянуто и накрашено и смотрелось аккуратно, как личико миссис Чаддерсли Корбетт, и она самостоятельно научилась улыбаться так же очаровательно, как Седрик. «Я наношу, как она выразилась „последний штрих“, когда вхожу в комнату, — рассказал он мне. — Я научился этому из одной старой книги по этикету, там писали о необходимости веселой улыбки на лице. Надо, чтобы кто-нибудь рассказал об этом лорду Алконли».

Леди Монтдор до сих пор не прилагала ни малейшего усилия, чтобы выглядеть моложе, чем она была, она оставалась верна стилю короля Эдуарда, глядя с чувством собственного превосходства на маленьких умненьких субтильных существ вроде миссис Чаддерсли Корбетт и ей подобных; Седрик произвел в ней революционные перемены. На мой взгляд они не были успешными, потому что леди Монтдор пожертвовала своей внушительной внешностью, не став действительно красивой, но, несомненно, усилия, которые она прилагала, доставляли ей много радости.

Мы с Седриком стали хорошими друзьями, он навещал меня в Оксфорде так же, как леди Монтдор, и я должна сказать, что его общество было для меня гораздо приятнее, чем беседы с ней. В последние месяцы моей беременности и после рождения ребенка он сидел со мной по несколько часов, и я чувствовала себя с ним совершенно свободно. Я могла при нем заниматься шитьем или починкой белья, не заботясь, как я при этом выгляжу, словно он был одним из моих кузенов Радлеттов. Он был добрым, вдумчивым и ласковым, как очаровательная подруга, даже лучше, поскольку наша дружба не была омрачена тенью ревности. Позже, когда я восстановила фигуру после рождения ребенка, я начала одеваться и ухаживать за собой с целью получить одобрение Седрика, но обнаружила, что при средствах, которыми я располагала, это не имело никакого смысла. Например, когда я с успевала переодеть шелковые чулки, когда ждала его, он сразу замечал, что они от «Эллистон» 55-го размера; это было все, что я могла себе позволить, поэтому оказалось более разумным придерживаться «Лилу». Однажды он сказал мне:

— Знаете, Фанни, в вашем случае не имеет никакого смысла покупать дорогую одежду. Вы как член королевской семьи, моя дорогая, одинаково выглядите в любой одежде.

Я была не очень довольна этим открытием, но знала, что он прав. Я никогда не смогла бы выглядеть модно, даже прилагая титанические усилия, как леди Монтдор, с моими жесткими волосами и круглым лицом. Я помню, как моя мать во время одного из своих редких визитов в Англию привезла мне жакет из алого сукна от Скиапарелли. Мне он казался совершенно неинтересным за исключением бирки на подкладке, и я старалась как можно чаще выставлять его на всеобщее обозрение, чтобы все вокруг знали, откуда он. Я носила его дома вместо кардигана, когда в дверь позвонил Седрик и первое, что он сказал, было:

— Так, так, теперь мы одеваемся у Скиапарелли? Что же будет дальше?

— Седрик, как вы могли узнать?

— Моя дорогая, всегда можно узнать. Вещи имеют свое лицо, если не закрывать на них глаза. Просто я лучше подготовлен, чем вы; Скиапарелли — Ребу — Фаберже — Вионне — де Люк — я могу определить их с первого взгляда. Значит, здесь недавно побывала ваша злая матушка-Скакалка?

— Разве я сама не могла купить его для себя?

— Нет, нет, моя любовь, вы экономите, чтобы воспитать двенадцать прекрасных сыновей. Разве вы позволите себе двадцать пять фунтов за курточку?

— Не говорите! — воскликнула я. — Двадцать пять фунтов за это?

— Уверен, что угадал.

— Как глупо. На один фунт можно купить килограмм одежды.

— А сколько ярдов холста пошло на Фрагонара? Сколько досок красного дерева и сафьяновых шкур надо израсходовать, чтобы превратить их в кушетку? Искусство не измеряется ярдами и килограммами. Но я должен предупредить вас, Соня будет здесь через минуту в поисках чашки крепкого чая. Я взял на себя смелость и хочу передать миссис Хетери (она просто прелесть, обожаю ее) булочки с корицей.

— А чем сейчас занимается леди Монтдор? — спросила я, начиная судорожно убирать комнату.

— Прямо сейчас, сию минуту? Она у Паркера покупает мне подарок на день рождения. Это будет большим сюрпризом для меня, но я зашел к Паркеру подготовить почву, и очень удивлюсь, если это окажется не «Каталог Аккермана».

— Не думала, что вы интересуетесь английской мебелью, — сказала я.

— Более-менее. Провинциально, но очаровательно. Сейчас я заинтересовался «Каталогом Аккермана», это такая забавная книга, я кое-что скопировал из нее на днях, когда мы с Соней ездили к лорду Мерлину, и я бы очень хотел иметь ее. Думаю, так оно и случится. Соне нравится делать мне подарки, кажется, она хочет поставить меня на якорь в Хэмптоне. Я не виню ее, ее жизнь, должно быть, была слишком скучна до моего приезда.

— Но вы теперь привязались к нам? — спросила я. — Мне кажется, вы целиком принадлежите Парижу, я не могу представить, чтобы вы остались здесь навсегда.

— На самом деле, я тоже не могу представить, моя дорогая, но новости из Парижа не слишком хороши. Я рассказывал вам, не так ли, что оставил моего немецкого друга Клюгга присмотреть за моей квартирой. И что же я узнаю? На прошлой неделе приехал Барон на грузовике и забрал всю мою мебель, оставив бедного Клюгга спать на голых досках. Полагаю, он мог даже не заметить, потому что спал непробудным пьяным сном, но пробуждение будет для него большим сюрпризом. А я, между тем, в трауре по моим комодам. Людовик XV — парные — такое маркетри — такие бронзы, достойны музея. Похищены! В один черный день Барон вывез все.

— Что за Барон? — спросила я.

Я уже знала все о Клюгге, бессовестном, отвратительном, пьяном немце, за исключением того, почему Седрик мирился с его капризами, но Барон был новым персонажем. Однако, Седрик, не ответил. Он лучше, чем кто бы то ни было умел уклоняться от вопросов, когда не хотел отвечать.

— Просто еще один друг. В первый свой вечер в Париже я пошел в Оперу, и я не солгу, моя дорогая, когда скажу, что все глаза были устремлены на меня, даже бедные артисты оглядывались на меня со сцены. Так вот один глаз принадлежал Барону.

— Пара глаз, хотите сказать, — поправила я.

— Нет, моя дорогая, один. Он носил повязку, чтобы выглядеть более зловещим и интригующим. Никто не догадывается, как я ненавижу баронов, я чувствую себя просто королем Джоном, когда думаю о них.

— Но, Седрик, я не понимаю, как он мог взять и забрать вашу мебель?

— Как он мог? Действительно, как? Увы, он на это способен. Мой Савоннери, мой Севр, мой Сангинес, все мои сокровища похищены, я совсем пал духом, потому что, хотя они не могут сравниться с сокровищами Хэмптона, только я знаю, как я любил свои вещи, как выбирал и покупал их. Но должен признать, Буль в Хэмптоне бесподобен, самый лучший, какой я видел, даже в Шевре нет ничего, равного ему. А вы были у нас после того, как мы начали чистить бронзы? О, вы должны приехать. Я научил моего друга Арчи отвинчивать накладные детали, чистить их аммиаком, заливать кипятком из чайника, чтобы они высыхали сразу и не успевали позеленеть. Он занимается этим целыми днями, когда он закончит, все буде сиять, как пещера Аладдина.

Этот Арчи был хорошим симпатичным юношей, водителем грузовика, которого Седрик подобрал вместе с его грузовиком у ворот Хэмптона.

— Скажу по секрету, моя дорогая, это был удар грома, когда я впервые увидел его. Это когда любовь приходит раньше, чем сам это осознаешь.

— Это очень приятно, — ответила я вероломно, — особенно, когда она взаимна.

Арчи навсегда оставил свой грузовик и поселился в Хэмптоне. Леди Монтдор была от него в восторге. «Так удобно, — говорила она, — очень разумно со стороны Седрика было пригласить его. Седрик всегда делает такие оригинальные вещи».

Седрик продолжал:

— Но вы можете найти нашего Буля отвратительным, Фанни. Я знаю, что вы предпочитаете свет и цвет, в то время как мне нравится блеск богатства. Сейчас мы очень разные, но вы изменитесь со временем. У вас действительно хороший вкус, Фанни, в один прекрасный день он созреет.

Это правда, в то время я, как и многие молодые женщины, предпочитала светлые оттенки и яркие цвета. Французская мебель с ее литыми бронзовыми деталями (которые Седрик называл бронзами), вычурными линиями и идеальными пропорциями была намного выше моего понимания, в то время как гобелены Людовика XIV, которых было так много в Хэмптоне, казались слишком темными и душными. Я откровенно предпочитала веселый ситчик.

Переговоры Седрика с миссис Хетери дали отличные результаты, и даже леди Монтдор не проявила желания обругать мой чай, который подали строго к ее приходу. Став счастливой, она стала значительно добродушнее к попыткам смиренных созданий вроде меня, проявлять гостеприимство. Ее появление снова повергло меня в шок, хотя я уже успела привыкнуть к ее сияющей улыбке, гибким движениям и несколько поредевшим бледно-голубым локонам, напоминавшим младенческие кудри. Но чтобы она днем была без шляпы и повязывала голову клетчатыми лентами!? Она была одета в простое, но отлично сшитое серое пальто и юбку, и, когда она быстро вошла в залитую солнцем комнату и движением плеч сбросила пальто, под ним обнаружилась пикейная блузка и по-девичьи тонкая талия. Стояла теплая весенняя погода, и я знала, что они вместе с Седриком постоянно принимают солнечные ванны в специально построенной беседке, в результате ее кожа приобрела неприятный желтый цвет и была густо пропитана кремом, чтобы предотвратить появление тысяч микроскопических морщинок. Ее ногти были покрыты темно-красным лаком и выглядели лучше, чем раньше, когда были коротко подстрижены и не всегда безупречно чисты. Старомодные кольца с огромными бриллиантами в золотой оправе исчезли. Им на смену появились рубиновые и изумрудные кабошоны[22] в оправе из бриллиантов, бриллиантовые серьги в форме моллюсков закрывали мочку уха, а более крупные алмазы блестели в паре модных брошей у горловины. Эффект был ошеломляющим. Но хотя ее внешность кардинально изменилась, внутренняя суть осталась прежней, и сияющая улыбка («последний штрих») сопровождалась инспектирующим взглядом сверху-вниз.