Жанна Даниленко - Любовь вопреки

— Ну, пока, я скоро вернусь…

Она тихонько прикрыла дверь, ещё минуту постояла, прислушиваясь к голосам в квартире, потом легко сбежала вниз по лестнице.

Она торопилась. Ещё немного. Надо потерпеть, не разрыдаться… Сейчас пройти мимо автомобильной стоянки, мусорных баков, дальше за гаражи, через сквер. Вот здесь обшарпанная скамейка в самом конце липовой аллеи. Вечером в этом месте небезопасно — собираются алкаши, а то и похуже ребята, но сейчас никого. Кругом на снегу валяются пустые бутылки, колбасные ошурки, смятые пачки из-под дешевых сигарет, использованные шприцы и презервативы.

Она присела на краешек скамьи, закрыла лицо руками и заплакала. Тихо, без рыданий. Теперь можно — никто не увидит. Да пусть бы и увидали, всё равно, только бы не дома.

Сегодня у них праздник. Её день рождения.

А есть совсем нечего. Так всегда получается дней за пять до Сашиной зарплаты, как ни пытается она растянуть те жалкие гроши, что составляют их доход.

Как же она устала!

Время шло, из туч посыпался мелкий колючий снег, ветер поднялся. Холодно.

Скоро стемнеет, пора уходить отсюда.

Да пропади оно всё пропадом! Спешить-то некуда, гостей не будет, праздничного застолья — тоже.

Двадцать семь лет пустой никчемной жизни. Много это или мало? Слишком много.

Перед глазами встала картина, которую она унесла с собой в этот отдалённый грязный угол городского сквера.

Квартира в хрущёвке, две смежные комнаты. То, к чему они пришли, многократно ухудшая своё жильё обменами. Все вырученные деньги проедались и таяли. От них не оставалось и следа, как и от квадратных метров, перешедших другим хозяевам. Ну хоть долги отдали. Теперь не висит ничего камнем на шее, и на «счётчик» их не поставили.

От внешнего мира обитатели таких неказистых домов закрываются выцветшими занавесками, но от себя разве скроешься?

Когда она уходила, муж и пятилетняя Женя играли на полу с котёнком.

В комнате побольше просторно — мебели нет, только неприбранная кровать без покрывала и вытертый ковёр на полу.

В маленькой комнате свалка всякой рухляди. Это даже и не вещи, старый хлам, но выбросить его нельзя — тогда вообще ничего не останется. А так — память.

Ужасны оборванные и изрисованные Женечкой обои, а что делать ребёнку? Игрушек у девочки нет. Так, обломки какие-то от пластмассового конструктора, кукла без ноги, цветные тряпочки, разрозненные линялые кубики.

Когда-то она покупала дочке дорогие игрушки, подарки Александру, красивую одежду…

А теперь? Рваная мужская куртка висит на ней мешком, рукава посеклись от бесконечных стирок, джинсы на коленях совсем белые, вздуваются пузырями, на голове бейсболка со сломанным козырьком, на ногах — бесформенные кроссовки…

Вот какая она сейчас. На улице её давно принимают за парня, так и обращаются: «Молодой человек». Нет, это раньше обращались, когда Сашина куртка была поновее, теперь брезгливо сторонятся, особенно в транспорте.

Зато бомжи запросто заговаривают — считают своей. Что обижаться, выглядит она так же.

Силы воли ещё хватает на то, чтобы не начать пить. Стыд перед ребёнком останавливает.

А так… Ведь всё погибло! Всё. Прежняя жизнь рухнула. Теперь нет у неё жизни, и работы тоже нет. Нищета.

Всё было бы иначе, если бы… Нет, что себя обманывать? Всё идёт вполне закономерно. Именно так, а не иначе. И она во всём этом виновата, она одна. Ничего не смогла. Неудачница, никчёмина… Даже сидеть с ребёнком.

В доме грязь, руки опустились, все попытки наладить быт — давно оставлены. Зачем? Чистотой бедности не прикроешь.

Александр, конечно, ходит на работу, да разве можно прожить на четыре тысячи рублей в месяц плюс сто рублей детской дотации втроем? Помощи ждать неоткуда. И Саша прав, что упрекает её, только что это меняет?

А ведь была когда-то другая жизнь! Красивая, яркая, манила к себе огнями рампы. И столько было надежд, казалось — так много времени впереди…

Времени и теперь хватает — закрыться в туалете и биться головой об стену в тупом отчаянии, или убегать в сквер, чтобы поплакать не на глазах у своих.

Дома надо улыбаться и слушать упрёки молча. А то Саша раздражается, кричит, бьёт Женечку. И защищать девочку нельзя, тогда он ещё хуже лупит дочь. А ведь ей всего пять…

Ах, пропади она пропадом, эта жизнь!

Слёзы лились и лились по тонким дрожащим пальцам и капали на заплёванный снег. Легче не становилось.

О чём она плакала? О себе и своём бессилии? О маленькой дочери, лишенной детства? О муже, которого, в сущности, не за что было винить…

Все его жестокие слова — она заслужила. Заслужила, но всё равно каждое отдаётся эхом в душе, много-много раз отдаётся.

«Сама родила!» — упрекнул он сегодня. Вроде как и не отец, что говорит так. Правда, ей так хотелось малыша, тогда она не думала о последствиях. Да, конечно, сама…

Слёзы иссякли.

Она отняла руки от лица, вытерла рукавом мокрые щёки.

Надо возвращаться… Надо?

Где-то за деревьями пронзительно засвистел скорый поезд.

Решимость мелькнула в серых заплаканных глазах, плотно сжались губы.

Она встала и пошла в другую сторону от своего дома, потом побежала.

Рельсы тянулись к горизонту стальными лезвиями, поблескивали в мертвенно-белом свете фонарей, вокруг каждого плясал белым облачком снег.

То зелёным, то красным глазом подмигивал семафор на переезде, новогодней гирляндой мерцали огни на виадуке скоростной магистрали.

Страшно.

Прошел ещё один скорый, за ним две электрички, а она всё не могла решиться. Уйти? Ничего не видеть больше в этом мире?

Страшно.

Нет боли, нет пустоты… Она могла бы расстаться с солнцем, зелёной травой, первым снегом — этого не жалко. И жизни проклятой не жалко, и мужа, но Женя!

Она чувствовала тоненькие ручки, обвивающие шею, и шёпот дочери: «Мамочка, я так тебя люблю. Я скучаю, когда ты уходишь».

Полезли другие ненужные воспоминания. Родильный дом… Тот, другой страх и боль, но после такая радость… И Чудо — маленькое беспомощное тельце на казённой пелёнке с голубыми цветочками и расплывшейся чернильной печатью. Взгляд младенца, устремлённый в неведомый замкнутый мир, который не дано помнить никому из рождённых.

Нет, нельзя! Она не сможет уйти от неё.

Огни фонарей становились всё ярче на фоне вечернего неба. Совсем темно, надо домой. Саша, наверное, беспокоится, да и день рождения всё же. Как бы там ни было, они проведут его вместе, а завтра, может быть, что-то изменится.

Обратный путь казался бесконечно длинным. Сквер тянулся и тянулся. Кроссовки совсем промокли и вязли в снегу.

Скамейка уже была занята ночными завсегдатаями. Человек шесть, не меньше, лиц не видно, только разгораются и угасают светлячки зажженных сигарет да слышится гогот пьяных подростков. Завизжали девчонки. Одна заплакала.

Пройти бы мимо так, чтобы не заметили.

Вдруг запоздалый страх дрожью охватил всё тело. Несмотря на холод, выступила испарина, майка противно прилипла к спине. Она опять представила себе свистящий поезд, лезвия рельс…

Вот и сквер кончился. Слава Богу! Теперь бегом домой.

Машина выехала из-за поворота бесшумно. Водитель не смог бы затормозить на обледенелом асфальте, но и не пытался.

Боли не было, только сильный удар и невероятное ощущение долгого полёта, как в замедленной съемке, хотя на самом деле тело перекинуло через машину в несколько секунд.

В глазах завертелись огненные круги, вспыхнул белый свет, как один большой слепящий фонарь. Потом все огни разом погасли. Ещё теплилась последняя мысль: «Саша… Женечка…», но и она ушла в черноту небытия.

— Да, я была за рулём… Я не видела… Она побежала через дорогу прямо под колёса, — оправдывалась перед сотрудником ГИБДД изящная молодая женщина, которая стояла около открытой дверцы белого «Феррари», кутаясь в короткую норковую шубку. Высокие сапоги с блестящими крючками, шнуровкой и кисточками на голенищах плотно обтягивали стройные ноги, концы длинного белого шарфа, повязанного под воротником, мотались на порывистом ветру.

Женщина протянула милиционеру документы, а другой рукой набросила капюшон на голову, чтобы снег не испортил причёски.

Виновница ДТП была взволнованна. Или искусно изображала волнение. Голос срывался, тонкие пальчики с безупречным маникюром дрожали, когда она передавала милиционеру права.

Но подведенные синей тушью глаза оставались холодными, в них не было и тени страха или раскаяния.

— Сейчас разберёмся. — Милиционер уже осмотрел машину с характерными вмятинами на капоте и брезгливо глянул на припорошенное снегом тело пострадавшей. Она лежала в неестественной позе с неловко подвёрнутой под грудь рукой.

Ещё до того как приехала скорая, он определил, что помощь потерпевшей уже не понадобится.

Удар был сильный, соответствовал скорости километров сто, не меньше, женщина перелетела через машину, как тряпичная кукла. Ударилась головой. Крови нет, только маленькая струйка натекла из угла губы на лёд.

— Румянцева Мария Фёдоровна, 14 февраля 1973 года рождения… — Милиционер не спеша читал вслух паспортные данные хозяйки «Феррари». — Так выходит сегодня у вас, гражданка Румянцева, день рождения? Как неприятно вышло.

— Да, — женщина пожала плечами. — Глупо и ужасно… Вы думаете, она…

— Тут и думать нечего, такой силы удар, да ещё она, похоже, головой о поребрик стукнулась, когда упала. Вам придётся поехать со мной, — возвращая права владелице, сказал он.

— Хорошо, конечно, я не отказываюсь. А это надолго? У меня дома гости собрались. Может быть, можно что-то сделать? А то неудобно как-то им без хозяйки.

— Протокол составим. Подпишете. Заплатите штраф. Если никто её не опознает, закроем дело. Здесь пешеходного перехода нет, так что в соответствии с законом ответственность с вас снимается.

— А если опознают?

— Тогда сложнее, придётся разбираться с родственниками.

— Но она сама выбежала — прямо под колёса!

— Я же сказал, заплатите штраф, — с нажимом повторил он, оглядывая дорогую шубку. — Разберёмся.

— Хорошо-хорошо…

— Садитесь в свою машину и подождите. Скорая пришла… Сейчас я с ними переговорю и поедем, они уже там сами разберутся с телом, а мы — с документами.

— Вот чёрт, — пробормотала женщина, когда милиционер отошел настолько, что не мог её услышать, — надо было уехать. Подумаешь, бомжарка какая-то… И без меня под забором бы сдохла. А теперь ещё и с этим разбираться.

Дверца «Феррари» громко хлопнула, зажглись желтые противотуманные фары, в их свете можно было рассмотреть, как милиционер и врачи «Скорой помощи» наклонились над телом пострадавшей.

— Ну что там? Труп в состоянии сильного алкогольного опьянения? — спросил милиционер и сам ухмыльнулся от, как ему казалось, удачной своей шутки. — Вы забирайте тело и прямо в морг без остановок.

— Мы тела по моргам не транспортируем, — ответил ему в тон пожилой фельдшер. — Если труп — будем вызывать экспертов и ждать перевозку.

— Так бомжиха же!

— А у нас инструкций по бомжихам отдельных нет. Всё по людям. Посветил бы лучше да помог.

Фельдшер дотронулся рукой до боковой поверхности шеи.

— Жива! Пульс есть, но слабый. Не довезём. Как пить дать, не довезём. И, слушай, шеф, алкоголем от неё не пахнет. Черепно-мозговая однозначно, субдуральная гематома, и явно нарастает. Не довезём, помрёт. Давай носилки, — крикнул он шофёру, вкалывая пострадавшей обезболивающее. Иммобилизовал сломанные конечности. Загрузил вместе с шофёром женщину в машину. Поставил систему.

— Так, может, вы её это… сразу в морг, раз всё равно не довезёте?

Фельдшер лишь улыбнулся сотруднику ДПС, покачал головой и влез в машину.

Несмотря на позднее время, на месте происшествия собралось всё же человек пять зевак. Стояли поодаль, разглядывая «Феррари» да и хозяйку диковинки, подкрашивающую губы в автомобиле. На то, что творилось возле пострадавшей, старались не смотреть. Что с неё взять — бомжиха!

— Пьяная, наверно.

— Врачи определят…

— И документов при ней нет… Много их тут ошивается в сквере, потом гадят в подъездах, — раздавались ленивые реплики.

— А мы вот домофон установили, — вклинился в разговор бойкий женский голос, — теперь ни один алкаш войти на лестницу не может. Раньше спасения не было, подъезд у нас крайний, так просто отхожее место какое-то устроили, — полная благообразная старушка в ажурном пуховом платке легко завладела вниманием окружающих. Она остановилась и катала перед собой взад и вперёд детскую коляску, прикрытую от снега полиэтиленовым чехлом. Но посудачить на любимую тему ей не удалось, ребёнок в коляске зашелся криком. — Тише, тише, не плачь, — защёлкала она пальцами над коляской. — Агу-агу… Проснулся мой маленький от этих сирен. Ну ладно, чего уж тут стоять, увозят уже… Пора Петечке домой, кашку кушать, — с сожалением сказала старушка и пошла своей дорогой. За ней разошлись и остальные.