Жанна Даниленко - Любовь вопреки

Они дошли до подсобки, где хранили чистые пеленки, белье и перевязочный материал, здесь же отдыхали медсестры и санитарки.

Баба Нина встретила, захлопотала, усадила Анатолия за стол, налила чай, пододвинула миску с пирожками. Он съел один, с удовольствием взяв второй.

— Спасибо! Вкусно до невозможности. Я что зашел, баба Нина, про паспорт ночной пациентки, что вы мне тогда отдали, вспомните подробно.

— Паспорт? Помню. Я вещи перебирала, думала, может, постирать что, ну если целое, а тут он в куртке под подкладкой, я достала. Потертый, а все документ. Вот и отдала.

— В чьей куртке он был? В чистой или вонючей? — уточнил Анисимов.

— А мне почем знать, к тому моменту все тряпье воняло, в одной куче лежало. Не помню я. А что случилось? Говорили, что женщина в себя пришла.

— В себя-то пришла, но паспорт не ее.

— Анатолий Сергеевич! — обе женщины произнесли это одновременно, всплеснув руками.

— Отек на лице спал, пусть гематомы еще не сошли, цветут, но видно, что лицо на фотографии в паспорте другое. Что делать — не знаю. Говорят, муж приходил?

— Был. Сам-то еле на ногах держался! И кашлял так нехорошо, как туберкулезник. Денег, говорил, нету и про дочку. Что одна дома, все повторял, как будто бредил. Не в себе. А каким ему быть, горемычному, при такой жене! Пропила, наверняка, все и по миру их пустила. Мне его так жалко стало, чай принесла, напоила горячим. А потом тот бандит его увел.

— Какой бандит? И «горемычный» ваш точно жену опознал?

— Точней не бывает. Плакал, вот те крест, — баба Нина демонстративно перекрестилась. — А вы сами-то с милицией не говорили?

— Говорил, дал показания, но я же был уверен, что паспорт той, что в реанимации. А на деле?

— А никто не знает, чей это паспорт, и принадлежит ли он этим женщинам вообще, — вставила свои три копейки Катя. — Его могла обронить та, помните, на которую стекло из книжной полки упало, вы ей лоб зашивали. Или тот мужчина, который пальто снять отказался, ну с работы шел и поскользнулся.

— С чего бы мужчине ронять женский паспорт? Катя, они все должны быть записаны в журнале регистрации. Давай смотреть.

Катя сбегала за журналом. Мужчина с отказом от госпитализации там значился, женщина, на которую стекло упало, тоже, две безымянные были. И все.

— Баба Нина, Катюша, где данные по бандиту? И почему вы решили, что он личность криминальная?

— С пулевым ранением? Я сама ему плечо простреленное обрабатывала. А Михайличенко голову зашивал, там ничего такого, но кровищи. Только кожа лопнула в теменной области справа. И он ушел, еще мужа покойницы с собой увел.

— Запись где?

На свой вопрос ответа Анисимов не получил.

— Дело ясное, что дело темное. Сколько вам дал Михайличенко, отвечать будете?

— Ты, Сергеич, не шуми почем зря. Время не то, чтобы от денег отказываться. А выбор у нас небольшой, мы могли взять с Катей и еду купить или не взять, тогда Михайличенко на эту сумму был бы богаче, а записи в журнале как не было, так и не появилась бы. Взрослый мальчик, понимать должен.

— Понимаю и не скажу никому. Только вот делать что? Не в милицию же паспорт нести.

— Не дай бог в милицию, — запричитала Катя, — вы сами после милиции людей оперируете. Знаете, что они там творят. А тут вас обвинят, не иначе. Я вот что думаю. Надо по прописке сходить и разузнать, вот и выясним, чей паспорт. А если повезет, хозяйке отдадим. Тоже доброе дело. Может, сходим после работы, Анатолий Сергеевич?

— Хорошо, Катюш. Хоть и говорят «послушай женщину и сделай наоборот», но думаю, что в данном случае ты права. Прогуляемся.

Анисимов зашел за Катей, как и обещал, и они вместе поехали на автобусе по Ленинскому Проспекту, до метро Московская, затем уже на метро до Невского Проспекта, от Дома Книги снова на автобусе до Исаакиевской площади, а там уж пешком по Вознесенскому проспекту, пока не свернули в Переулок Пирогова.

По дороге Катя рассказывала, как врачом стать хотела, как училась в училище, а тут время такое, что, видимо, не судьба в институт поступать. Как нравится ей работа. Анатолий слушал, не перебивал.

Почти пришли. Оставалось отыскать дом и квартиру. Это труда не составило, подъезд был всего один. Сквозной. Вторая дверь вела во двор, окруженный со всех сторон стенами соседних домов.

— Люблю старый город, — произнесла Катя, — Петербург Достоевского. Тут особая атмосфера, даже дышится иначе.

— Да и Раскольников с топором. А всех недобитых бабок везут исключительно к нам на восстановление.

— Шутите? Нам по лестнице на третий этаж.

— А что остается. Мне очень не нравится вся эта история.

— Ну больная же в себя пришла?

— Да, она в сознании, отзывается на имя Рита, потому что я ее так называл все дни после операции. Но она ничего не помнит.

Он позвонил в один из пяти звонков у двери, квартира была коммунальной. Ждали долго, наконец из-за двери раздались шаркающие шаги. Открыл им здоровенный мужик в семейных трусах и тапочках. Рожа помятая, небритый, вихры рыжие ершом стоят.

— Вам кого?

— Мы разыскиваем Риту. Маргариту Новикову. Здесь она проживает?

— Не проживает. А на кой она вам? Шалава.

— Вы ей кем будете?

— Сосед, за бабкой ее приглядываю, которую Риточка ваша бросила. А золотишко бабкино умыкнула.

Анатолий с Катей только переглянулись.

— И давно она тут появлялась последний раз? Может быть, вы разрешите нам с ее бабушкой поговорить?

— Не разрешу! Вы сами-то кто? Из милиции или откуда?

— Не из милиции мы, из больницы.

— Ну, если сдохла, так туда ей и дорога! А вы спрашивайте да катитесь своей. Было бы о ком! Пила Ритка сильно, гуляла, проституцией на жизнь зарабатывала, вот и спилась, как все такие. Долго не было ее, потом явилась, украшения забрала и сказала, что за границу едет, а бабка ей по барабану. Растила, кормила. У-у-у-у, шалава, все выгребла подчистую и ушла. Года полтора-два назад.

Анатолий достал паспорт и показал мужику фото.

— Это она?

Тот внимательно разглядывал лицо на фотографии. Вертел и так и сяк, листал, потом мотнул головой, вернул паспорт Анисимову.

— Данные ее, прописка, год рождения вроде тоже, а фото нет. И гуляйте вы мимо, пока я милицию не вызвал.

Дверь захлопнулась, шарканье затихло.

— Ну, что теперь делать будем? — спросила Катя

— Не знаю, наверно, ждать. Понаблюдаю за второй, пока она лежит в отделении, а там решим. Поехали, домой тебя провожу.

Повидав Женечку, Минин успокоился, уснул, проснулся, снова уснул. Слабость не отступала, но мысли прояснились. Было странно лежать тут, в чужом месте, в чистой постели, не думать о еде, о том, что Женя не кормлена. Александр был уверен, что с Игорем девочка и в безопасности, и все у нее есть.

С Игорем они сдружились еще в приемной комиссии, когда документы в Академию подавали. И конкурентами друг друга не воспринимали, сразу возникла взаимная приязнь, хотелось учиться вместе. Так и вышло. Правда, оказались в разных группах, но это не мешало дружить. Взглядов были разных, но и это не сказывалось на отношениях. Игорь умел сгладить, перевести в шутку Сашины максимализм и идейность. «За Родину, за Брежнева», — подшучивал он, когда Минин начинал слишком настойчиво выдвигать коммунистические теории. Не верил Игорь в светлое будущее и был прав. А Саша верил, так воспитывал его отец, до последнего дня пространные письма присылал. Потом похоронка пришла — погиб при исполнении, Саше было четырнадцать.

Про Родину отец на полном серьезе считал, что «есть такая профессия — Родину защищать…», фильм «Офицеры» пересматривал с семьей, когда оказывался дома в праздник 9 мая. Это бывало редко, в основном Саша и мама ждали. Писем, отпуска и далекой пенсии Владимира Александровича, когда можно будет не замирать в страхе при сводках из горячих точек.

Саша любил отца, доверял ему, считался с мнением, потому желание стать потомственным военным казалось вполне естественным. Насильно в ряды вооруженных сил никто его не загонял, конечно, воспитание подводило к этому, но родители не давили. Саша мог бы пойти в любой ВУЗ — учился хорошо, школу окончил с золотой медалью. Он поступил в академию воздушно-космической обороны не только по зову сердца, но и в память об отце. Потом стал грезить о Космосе. Странная мечта не отпускала, но здоровье не было настолько идеальным, отбора Минин не прошел.

Было много других специализаций, связанных с защитой и слежением, Александр выбрал предмет по душе и в Академии учился так же прилежно, как в школе. Мама радовалась и гордилась, показывала родным и друзьям зачетку с пятерками и грамоты сына. Мечтала о лейтенантских звездочках на погонах Саши, о его успешной службе. Как ни странно, страха в ней за него не было, только горячее желание, чтобы он пошел по стопам отца.

В их семье никогда не было двойных стандартов, дома за столом говорили то же, чему Александра учили в школе. Он прошел весь путь юного ленинца: октябренок, пионер, комсомолец. Девиз «Всегда готов!» не был для него пустым звуком, и воинская присяга стала святой.

В год окончания Александром академии развалился Советский Союз, началось новое время, никто не понимал еще, насколько страшное.

Мама вздыхала, что туманное, говорила: «Хорошо, что отец не дожил до развала страны», и по-прежнему смотрела с надеждой на военную форму с золотыми пуговицами.

Если бы мама знала! Но Александр ничего не рассказывал ей о своих планах.

А планы эти перечеркивали все, к чему он стремился, разворачивали его судьбу. Оверштаг, как сказали бы моряки, Игорь по этому поводу говорил «ход конем». Он любил шахматы. И Ильфа и Петрова, полузапрещенных в СССР авторов.

А началось все с женщины. Не зря же говорят Cherchez la femme. В случае Александра искать надо было девушку-скрипачку, первокурсницу музыкального училища имени Римского-Корсакова.

Девушку звали Оля.

Они познакомились еще в Ленинграде. Александра за отличную учебу наградили поездкой в город на Неве. Сначала Минин честно ходил с экскурсией, но потом отстал и уже сам по себе начал прогуливаться по Марсову полю.

Была весна, вовсю цвела сирень. Синее небо, яркое солнце, новые впечатления. Александр, восхищенный и оглушенный величием города, шел, шел — так и оказался в самом начале Невского, в сквере перед Адмиралтейством.

Там увидел ее. Девушка стояла у фонтана, Александр не мог не то что слово сказать, он застыл на месте, а девушка заметила, засмеялась и спросила:

— Что вы так смотрите? У меня что, нос в муке?

На что Минин ответил:

— Нет, просто я никогда не видел таких красивых девушек.

Ее густые длинные волосы, распущенные по плечам, были темными, но отблескивали рыжиной на солнце; белая кожа, серые глаза, правильные, может быть, немного полные капризные губы, но утонченные черты, необыкновенный, чуть восточный разрез глаз и мягкий овал лица скрадывали это. Стройная шея, покатые плечи, полная грудь, тонкая талия — красавица, что еще можно сказать? Девушка была одета в цветастый красно-белый сарафан, на плечах легкий шарфик, на ногах мягкие красные балетки, в руках сумочка. Яркая, весенняя, смешливая — вот какой потом вспоминал ее Минин.

— Правда, вы что же, в лесу живете? — продолжала шутить она. — Ну и как вас зовут, товарищ военный… летчик?

Девушка посмотрела на шевроны, оценивающе приподняла бровь.

— Александр, — ответил Минин.

— Не Сергеевич?

— Нет. Владимирович.

— Ну и я не Наталья Гончарова, — она снова засмеялась, — Ольга меня зовут. Не угостите девушку мороженым, — кивнула она на передвижной киоск, — а то жарко сегодня.

Вечером они целовались на набережной, потом гуляли всю ночь, встречали восход на Неве. На следующий день Саша уехал и увез с собой моментальную фотографию из фотоавтомата и адрес Ольги Моцарской. До следующего отпуска, который он опять провел в Ленинграде, они переписывались. Ольга писала Александру про свою жизнь, про занятия на скрипке, концерты, иногда о том, что скучает, и снова о занятиях, подругах, погоде. Александр ей — о службе и о мечтах снова увидеться. Это было в каждом его письме.

Александр приезжал в Ленинград еще три раза, ничто не предвещало беды, они с Ольгой гуляли по Невскому, держась за руки, смотрели фильмы в кинотеатре «Аврора», заходили в пышечную на Конюшенной. Ездили в Петергоф смотреть фонтаны, возвращались в Ленинград. И снова Дворцовая площадь, набережные Невы, новогодние огоньки и первомайские алые флаги. Страна все еще пыталась убедить сама себя, что все хорошо, что нет очередей за продуктами, обнищания, расслоения на тех, кто оказывался за чертой, и тех, кто стоял у кормушек.