Жанна Даниленко - Любовь вопреки

Они вошли в подъезд и остановились у двери, тоже обычной, как у всех, обитой коричневым дерматином.

— Как странно… Я не знаю ничего о себе… Интересно, я местная или приехала в этот город? Мне так неудобно перед тобой, если бы только знал. Я благодарна тебе за спасение жизни, теперь еще за жилье. Толя… Я же могу тебя так называть?

— Можешь. Проходи.

Он открыл двери и пропустил ее вперед.

Женщина огляделась. Хоромами его жилье не назовешь: крашенные полы, простые бумажные обои на стенах, беленный потолок. Но удивляли чистота и порядок в квартире. Мебели минимум: кровать, стол, шкаф и стул у стола, телевизор, компьютер на столе. В крохотной кухне стол-книжка, плита и полка, две табуретки, холодильник и тумбочка около плиты. Все просто, по-мужски. Не было в этой квартире даже намека на присутствие женщины. Никто не заботился о красоте, только об удобстве.

— Я завтра приделаю шторку в ванну, чтобы мы не смущали друг друга. Располагайся. Сейчас перестелю постель. И можешь прилечь, ты устала, наверно.

— Да, немного. И замерзла. Давай постель отложим на потом. Может, угостишь чаем?

— Сейчас поставлю кипятить. Я не готовил вчера, яичница тебя устроит? Ты есть-то хочешь?

— Спасибо! Очень даже устроит. Я голодна.

Анатолий приготовил нехитрый ужин, разложил по тарелкам, заварил чай. Она ела с удовольствием.

— Вкусно. Ты удивительно вкусно готовишь. А может быть, я просто отвыкла от человеческой еды. Не знаю.

— Да, конечно, месяц в больнице. Хотя я там ем то же самое, что и больные. Нормально, сытно. И дум лишних о голоде нет.

— Ты так неприхотлив?

— Наверно, — пожал он плечами.

— Толь, как же получилось, что ты, такой интересный, видный мужчина, и живешь один? Давно? Ты извини за бестактные вопросы, но я должна убедиться, что не делю комнату с маньяком.

— Как раз с маньяком, можешь даже не сомневаться. Я режу людей и ковыряюсь в их мозгах. И, самое главное, Рита, что мне это жуть как нравится. А один я живу последние три года. И в двадцать шестой работаю три года, а до того в Институте нейрохирургии Поленова. — Анатолий на несколько секунд задумался о чем-то и продолжил: — Я стану называть тебя Ритой, несмотря на то, что мы оба знаем, что это не так. Но человек должен иметь имя. Пусть будет Рита.

— Ты дома совсем не такой, как в больнице. Там ты добрее.

— Дома я отдыхаю. Я люблю ни от кого не зависеть. Люблю заниматься тем, что люблю. Наше сожительство вынужденное, и я очень надеюсь, что ты не станешь мне особо мешать. Спать ты будешь на кровати. Я постелю себе на полу. Можешь занять полку в шкафу, я освобожу. Все остальное твои проблемы. Я не романтик и заводить связи с противоположным полом не хочу. У меня все было. Теперь мне комфортно в одиночестве. Ты меня поняла? И еще, никогда не трогай мои вещи, особенно бумаги.

Она кивнула головой в знак согласия и улыбнулась, а он опять залюбовался ею. Увидел в ней женщину, желанную женщину.

Нет, никаких отношений не будет. К чему? Зачем? Тем более с пациенткой. «С бывшей пациенткой», — убеждал он сам себя. Но какие же у нее выразительные глаза, серые, почти стального цвета, наверняка, если бы на ней был синий свитер… Он шумно выдохнул, его мысли несло не в том направлении.

— Днем можешь смотреть телевизор, компьютер не тронь. В тумбочке есть килька в томате — стратегический запас, ешь сколько хочешь. Продукты я куплю завтра. Двери никому не открывай. Ты все равно не знаешь людей, с которыми я общаюсь, а остальные могут быть опасны. В выходные поедем смотреть город, может быть, узнаешь какие-то места, вспомнишь. Книг у меня мало, они остались там, где я раньше жил, я про художественную литературу, а специальная тебе не интересна. Что еще? Кофе не пей, тебе вредно. Ключи я сделаю еще один комплект и дам тебе тоже завтра. Кажется все. А нет, полотенце, стакан для твоей зубной щетки сейчас организую. Да, и не подходи к телефону.

— Кто может звонить? Твоя бывшая?

— Нет, мама. Ты мне никто, так что не будем давать ей ложные надежды.

— Вы в ссоре?

— С мамой? Нет, что ты. Мы живем в разных городах, вот и все. Но мама всегда беспокоится обо мне, звонит часто. Может позвонить и в то время, что я на работе. Она просто мечтает меня женить и обзавестись внуками. Вот и проверяет, вдруг я уже не один.

— У тебя есть дети?

— Нет, а что?

— Подумала о том, что у меня есть или был. Как можно вот так лишиться прошлого, даже воспоминаний о ребенке?! Я периодически боюсь сама себя. Что было там? Почему я не могу вспомнить? Ты меня не боишься?

— Нет. Надеюсь, что ты вспомнишь. Рано или поздно, но обязательно вспомнишь.

Анатолию ее стало безумно жалко. В действительности он сердит вовсе не на эту женщину, которую сам привел в свой дом. Он злится на себя. За то, что привел, за то, что она ему нравится, за то, что он совершает неправильные поступки один за другим. Но и не совершать их не может.

— В каком городе живет твоя мама? Я думала, что ты местный.

— Нет, я москвич. Приехал после окончания интернатуры, прошел по конкурсу в институт Поленова, да так и остался.

— Ты человек-тайна. Ну что ж, основные твои характеристики мне известны. Маньяк с темным прошлым. Не напрягайся, шучу я так.

Он ничего не ответил.

Уснуть не получалось. Анатолий винил жесткий ватный матрас, холод, гуляющий по полу и вытягивающий жизненные силы, мысли о женщине, спящей в одной комнате с ним. Груз, который взвалил сам себе на плечи, и ответственность.

Что с ней делать, с этой мнимой Ритой? С женщиной без документов. Было логично пойти на телевидение и показать ее фото, вдруг кто опознает. Но, с другой стороны, и это не выход. Кто-то же довел ее до того состояния, в котором она к ним попала. И если авария была суицидом, то он сам приведет к ней тех, кто толкнул ее на этот шаг. Нет, на телевидение он не пойдет. Она должна в домашней обстановке все вспомнить сама. Надо найти хорошего психиатра. Может быть, оплатить сеансы гипноза. И еще надо купить ей одежду. Красивую, модную, чтобы она могла любоваться собой. Через пару месяцев он проведет повторную операцию. Его Рита должна быть красавицей…

Вот так, представляя ее улыбающейся, с длинными светлыми волосами, в платье цвета морской волны, обязательно шелковом, струящемся, облегающем ее стройную тонкую фигуру, Анатолий уплыл в царство Морфея.

Проснувшись, не мог понять, где он. То ли на работе, то ли… Еле встал, ощутил сильную боль в пояснице — все-таки его продуло. Кое-как добрел до ванной, держась рукой за спину, и встал под душ. О Рите больше не вспоминал — спит себе и спит.

Пока закипал чайник, бездумно смотрел в окно, радуясь отсутствию мыслей. Сделал кофе и с удовольствием вдохнул терпкий запах, но не успел сделать и глотка из чашки, как в кухню вошла Рита.

— Такой аромат, просто потрясающий. Можно мне хотя бы глоточек?

— Нежелательно, но если так хочется…

— Налей, будь добр, поухаживай за дамой.

Всю дорогу на работу Анатолий вспоминал ее потрясающую улыбку и живые серые глаза.

Пребывание в больнице только в первые дни не напрягало. Мучила слабость, и все хотелось спать, спать, спать. Но к концу недели это прошло, и время определяемое завтраком, обедом, ужином, обходам и процедурами начало тянуться медленно. Нечем было его занять.

Мысли? Вот их-то как раз Александр и боялся. Особенно той, что приходила чаще других.

«Что дальше?» Нет, не как жить без Ольги, ее исчезновение он принял равнодушно, сомнениями и угрызениями совести не терзался. Разве что на себя удивлялся за подобную черствость. Все-таки не один год вместе прожили, вот и Женя…

Женя! Мысли о дочери были иными. Александр горячо раскаивался в отношении к девочке. Срывал он на ней раздражение, от слабости, от бессилия руку поднимал на ребенка. Потом проклинал себя. Но такое разве замолишь? Одна надежда — мала еще дочка, не запомнила. А он больше никогда! Минин уверен был, что как бы жизнь не сложилась — девочку он больше и пальцем не тронет. Исчезновение жены… А почему исчезновение? Ведь она умерла, он видел, узнал. То, страшное… это ведь она была. Но помнил он ее живой. Как из дома ушла, потому и думает так — «исчезла».

И не все равно теперь? Важно одно — ее больше нет в их с Женей жизни. Что дальше?

И так по кругу, между обходом, процедурами и обедом, а потом до ужина и после ужина и ночью. Постоянное желание спать сменилось бессонницей. А температура все не спадала, поправлялся Минин медленно, кашель его мучил. Проводимая терапия дала некоторое облегчение, но до выздоровления было ох, как далеко. Профессор Боярчиков ругался, что у Александра нет воли к выздоровлению и он сам себе не хочет помочь. Заставлял Сашу вставать, двигаться. Утверждал, что Минин плохо поправляется, что все лежит. А надо ходить.

Куда тут ходить? От печки до порога? Коридор до самого сестринского забит каталками и на них лежат больные, при каждом стул вместо тумбочки, вещи в пакетах или сумке — внизу, под каталкой. Уборщица вещи туда-сюда каждый день кантует. Матерится цветисто, мужики смеются.

Уборщица Зоя, испитая, высохшая, но жилистая, тягает больных одна — Минин видел, когда «гулял». В одну из таких прогулок познакомился он с Исааком Прокопьевичем, седым бородатым стариком. Чем-то на священника похож — благообразный, в очках. Все с книжкой у окна сидел. Прокопьичу тоже места в палатах не хватило и обретался он в коридоре, почти у самой входной двери. А там еще и лифт был рядом, за лифтом комната, где посуду мыли, около нее тележки с бачками и грязными тарелками парковали. От такого лечения с ума сойти можно, а Исаак знай книжки читает. На Александра с участием поглядывал, может, и сестры что нашептали, в больнице персонал любит пациентов обсуждать — кто, что, с чем поступил.

Так или иначе, именно Прокопьич оказал на Минина благостное воздействие. Хоть и не был священником, а занимался делом близким к очищению — пусть не душ, так улиц. Дворником был Исаак. И заболел по дурости — это Минин потом узнал, когда, проходя в очередной раз мимо ложа за баррикадой из каталок, подумал о том, что в его одноместной палате пространства хватит еще как минимум на два спальных места, а на одно — так уж точно.

И протолкали они Исаакову каталку прямиком к Минину в палату-люкс. К тому времени, как появилась Зоя и начала орать: «Не положено! Заплатили за тебя, так лежи и радуйся», Исаак уже обжился. На тумбочке и на столе разложил чашки-ложки, бумагу и салфетки в ящик посовал. Еще туда отправились сахар, заварка, вторые очки «для близи» и стопка книг. Дворник оказался с высшим образованием.

Зоя покричала да и успокоилась, видно, в душе сочла справедливым. Профессор Боярчиков тоже против не был. Может, пожалел Исаака, или понял, что Минину одному в палате тяжко.

Александр не привычен был к такому — особые условия в казарме не предоставляли. Он даже заскучал по армейскому быту, когда личного пространства нет, зато и мыслей лишних — тоже.

Исаак Прокопьич был не только домовит, как Василий Теркин, но и словоохотлив. И все с шутками-прибаутками. И политику любил. Сразу в ход пошли обсуждения новостей из газет, заработал телевизор, который Минин и не включал, и снова на Александра обрушилась неотвратимость жизни, что ждала его за больничными стенами.

Ольге это уже не грозило… избавилась.

В их ссорах она не раз говорила: «Не хочу так жить», — вот и сбылось.

Страшно, страшно, что нет сожалений о ней! И опять тянет лечь, отвернуться к стене и молчать. Но Исаак не даст. Тянет бродить по коридору.

— Это надо, мил человек, движение — жизнь. Я еще в журнале «Здоровье» читал. Хороший был журнал. А передача какая! Доктор Белянчикова вела. Смотрел? Или нет, ты тогда маленький был еще. Ты какого года?

Саша отвечал, Прокопьич удовлетворенно кивал и продолжал свои монологи.

— Хорошо было, сытно. Никто про еду не думал. А теперь что? Собаку не заведешь. Я было подкармливал бездомных, а как настали талоны — самому есть нечего. Тогда уж стал живодеров вызывать, а что делать? Не должно быть бездомных на вверенной мне территории. Так ведь? Да и что за жизнь у них? Каждый пнет. Ни будки, ни ласки.

Когда жить было еще терпимо, Ольга захотела собаку. Александр не приветствовал, но спорить не стал. Он просил только не крупную. Но убедить Ольгу не смог, она твердила:

— Комнатные собачки — это ни о чем. По улице пройти хочется с псом, чтобы все оборачивались: «Вот это да-а-а-а», — и просила подгалянца.

Любила она показуху. На подгалянца Минин категорически не согласился, Ольга уже была беременна. Завели немецкую овчарку, кобеля — дурашливого и беззлобного. От носа до кончика хвоста черного. Назвали Мухтаром. И он начал расти гораздо быстрее, чем Ольгин живот. К рождению Жени по квартире уже разгуливал семимесячный щенок. И выводить его на улицу было некому. Ольга — с ребенком, Саша — сутками на работе. А денег на еду все меньше.