– Я полагаю, что нам не следует терять ни минуты, – перебила его Мариетта. – Мама в своей комнате и не подозревает о том, что мы замышляем нападение на нее; мы с Вилли останемся в резерве и в случае нужды тоже возьмемся за оружие. Вперед, дядя! Вперед, Вилли!

Мариетта принялась подталкивать своими маленькими ручками лесничего и своего исполина-мужа к двери; они отнеслись к этому весьма терпеливо, и только Шонау проворчал:

– Удивительное дело! Все-то они умеют командовать – и большие, и маленькие, это у них врожденное.

Регина стояла у окна своей комнаты и смотрела на свой любимый Бургсдорф, который собиралась скоро покинуть. Как ни была она убеждена в необходимости этого шага, ей нелегко было решиться на него; сильная, неутомимо деятельная женщина, в продолжение тридцати лет стоявшая во главе большого хозяйства, приходила в ужас при мысли об ожидавшем ее покое и праздности. Она уже познакомилась с жизнью в городе во время своей первой разлуки с сыном и чувствовала себя тогда безгранично несчастной.

Дверь открылась, и вошел лесничий.

– Это ты, Мориц? – с удивлением воскликнула Регина. – Вот это умно, что ты все-таки приехал.

– Я всегда все делаю умно! – весьма язвительно возразил Шонау. – Хоть ты и не соблаговолила пригласить меня, но я явился сюда, желая лично получить от тебя обещание приехать на свадьбу Тони. Ты приедешь с детьми в Фюрстенштейн? Ответь мне.

– Разумеется, мы приедем. Однако всех нас удивляет такая поспешность, ведь ты собирался сначала купить имение для молодых, а это не так-то скоро делается.

– Не так-то скоро, но свадьба будет сразу же. Наши воины стали немножко требовательны после своих геройских подвигов. Как только Вальдорф вернулся, сейчас же объявил коротко и ясно: «Папа, прощаясь, ты сказал мне, что сначала нужно победить, а потом жениться. Мы победили, а теперь я хочу жениться и ждать дольше не стану. Покупка имения подождет, а свадьба не ждет, потому что она – самое важное». А так как и Тони убеждена в ее важности, то мне оставалось только назначить день свадьбы.

Регина засмеялась.

– Да, молодежь торопится со свадьбой, а между тем, кажется, времени у нее впереди предостаточно.

– А у старости его уже немного! – поспешно подхватил Шонау, искавший, как начать разговор. – Обдумала ты наконец наше дело, Регина?

– Какое дело?

– Ну, нашу женитьбу. Может быть, теперь ты «расположена»?

Регина демонстративно отвернулась с несколько оскорбленным видом.

– Мориц, как ты любишь неожиданно нападать на добрых людей! Что это тебе так вдруг пришло в голову?

– Как? Ты называешь это «неожиданно нападать»? – с негодованием воскликнул лесничий. – Пять лет назад я сделал тебе первое предложение, год назад – второе, теперь прихожу в третий раз, а тебе все еще мало времени для размышления! Да или нет? Если ты и на этот раз оставишь меня ни с чем, я уже больше не вернусь, можешь быть в этом уверена!

Регина ничего не ответила, но колебалась, хотя не от недостатка решимости. В глубине души эта внешне грубоватая, сильная женщина тоже любила человека, который когда-то должен был стать ее мужем, – Гартмана Фалькенрида. Правда, когда он женился на другой, она тоже вышла за другого, потому что не в ее характере было всю жизнь горевать; но та же острая боль, которую чувствовала в душе молодая девушка, подходя к алтарю, шевельнулась теперь в сердце пожилой женщины и лишила ее способности говорить. Однако это продолжалось всего несколько минут. Она решительно отбросила воспоминания и протянула зятю руку.

– Ну, так да, Мориц! Я постараюсь быть тебе доброй женой.

– Слава богу! – глубоко вздохнув, воскликнул Шонау, принявший было ее колебания за отказ в третий раз. – Собственно говоря, ты могла бы сказать это еще пять лет назад, но лучше поздно, чем никогда. Наконец-то мы сговорились! – И с этими словами жених, наделенный таким постоянством, с чувством обнял свою будущую подругу жизни.

Глава 31

Был жаркий летний день; зной донимал на полях и лугах и давал себя чувствовать даже в лесу. По лесной тропинке между высокими соснами шло несколько человек. Это был генерал Фалькенрид с сыном и его женой; он шел в Бургсдорф, и они провожали его. Фалькенрид действительно изменился до неузнаваемости. Война, которая, несмотря на победу, многих состарила раньше времени, для него была как будто источником возрождения. Конечно, его голова была седой, а лицо – морщинистым, но в его чертах снова появилась жизнь, а в глазах – блеск. С первого взгляда было видно, что это не старик, а человек, полный сил и энергии.

Фалькенрид-сын еще не совсем выздоровел. Он казался старше своего возраста, серьезнее, а все еще бледное лицо и широкий багровый рубец на лбу говорили о тяжких страданиях.

Полученная им рана, не особенно серьезная сама по себе, стала опасной ввиду сильной потери крови, чрезмерного напряжения во время той ночной поездки и мороза, так что вначале доктора сомневались, что он выкарабкается, и понадобилось несколько месяцев лечения, чтобы вернуть Гартмута к жизни.

Но во время этих тяжелых страданий прежний Гартмут, сын Салики, с ее дикой кровью и необузданной жаждой наслаждений, умер; казалось, будто вместе с именем Роянова, от которого он отказался навсегда, он похоронил и гибельное наследие своей порочной матери. Темные, густые локоны начинали понемногу отрастать, и тем резче бросался в глаза высокий, умный лоб, лоб отца.

Молодая женщина, шедшая рядом с ним, цвела красотой, молодостью и счастьем. Тот, кто раньше видел Адельгейду гордой, холодной и неприступной, едва ли узнал бы ее в этой стройной блондинке в простом светлом платье, с букетиком только что сорванных лесных цветов в руке; этого голоса и улыбки, с которой она обращалась к мужу и отцу, не знала Адельгейда фон Вальмоден; им научилась только Ада фон Фалькенрид.

– Ну, теперь ни шага дальше. – Генерал остановился. – Вы должны будете пройти еще весь обратный путь, а Гартмуту не следует утомляться; доктор настоятельно требует, чтобы он берегся.

– Если бы ты знал, отец, как унизительно все еще считаться больным, когда уже давно чувствуешь себя здоровым и сильным! – с недовольством заметил Гартмут. – Право, я уже достаточно поправился.

– Чтобы рисковать тем, что только что приобрел, – докончил отец. – Ты все еще не научился терпению, но, к счастью, я знаю, что ты под надзором Ады, она достаточно строга в этом отношении.

– Да, и если бы не Ада, некого было бы и беречь теперь, – сказал Гартмут, с нежностью глядя на жену. – Кажется, я был в совершенно безнадежном состоянии, когда она приехала ко мне.

– По крайней мере, доктора не подавали мне ни малейшей надежды, тогда я послал Аде телеграмму, чтобы она приехала к тебе. Как только ты пришел в себя, то сразу же потребовал ее, безгранично удивив меня этим; я и не подозревал, что вы знакомы.

– Может быть, тебе это было неприятно, папа? – спросила молодая женщина, с улыбкой глядя на свекра.

Он притянул ее к себе и поцеловал в лоб.

– Ты прекрасно знаешь, что ты значишь для меня и для Гартмута, дитя мое! Я благодарил Бога за то, что мог оставить Гартмута на твоем попечении, когда должен был уходить с войсками. И ты была совершенно права, уговорив его остаться здесь, хотя доктор хотел отправить его на юг; пусть он сперва привыкнет к родине, от которой был так долго оторван, и научится любить ее, понимать ее.

– Научится? – с упреком переспросила Ада. – То, что он прочел нам с тобой сегодня, доказывает, что он уже давно научился этому, хотя его новые стихотворения написаны совсем иным языком, чем пылкая, страстная «Аривана».

– Да, Гартмут, твое последнее произведение не лишено достоинств. – Фалькенрид протянул сыну руку. – Я надеюсь, что родина будет гордиться моим сыном и в мирное время.

Глаза Гартмута блеснули; он знал, что значит такая похвала в устах его отца.

– Ну, прощайте, – сказал генерал, еще раз целуя Аду. – Я поеду в город прямо из Бургсдорфа, но мы увидимся через несколько дней. Прощайте, дети!

Когда он скрылся за деревьями, Гартмут и Ада повернули назад. Дорога вела мимо бургсдорфского пруда. Они невольно остановились, глядя на тихую гладь воды, блестевшую на солнце в венке из тростника и водяных лилий.

– Как часто я играл здесь с Вилли в детстве, – тихо сказал Гартмут. – И здесь же решилась моя судьба в тот роковой вечер. Только теперь я вполне понимаю, какое горе причинил отцу в тот злополучный день.

– Но ты вполне искупил свою вину, – возразила Ада, прижимаясь головой к плечу мужа. – Она искуплена и в глазах света, доказательством чему служат выражения восторга и преклонения, которыми везде осыпали тебя и твоего отца, когда стал известен твой героический подвиг.

Гартмут серьезно и печально покачал головой:

– Это был вовсе не героический подвиг, а шаг, подсказанный отчаянием. Я не верил, что мне удастся проехать, да и никто не верил этому. Но если бы я был убит, то желание проехать через вражескую территорию вернуло бы мне утраченную честь. Эгон знал это и потому отдал в мои руки спасение отца. Когда мы прощались в морозную ночь в пробитых ядрами стенах полуразрушенного храма, то чувствовали, что прощаемся навсегда, но оба думали, что убит буду я, так как я шел на верную смерть. Судьба распорядилась иначе. Невидимая рука охраняла меня среди опасностей, жертвой которых я должен был пасть по человеческим расчетам, и привела к цели. Почти в тот же самый час погиб Эгон! Тебе незачем скрывать от меня свои слезы, Ада; я не ревную к мертвому. Я ведь любил его так же, как он любил тебя.

– Евгений передал мне его последний привет, – сказала молодая женщина. На ее глазах блестели крупные слезы, которые она сначала старалась скрыть от мужа. – И Штадингер написал мне, исполняя волю своего умирающего господина. Боюсь, что старик недолго переживет его; судя по тону его письма, он совершенно убит горем.

– Бедный мой Эгон! – по голосу Гартмута было слышно, как глубоко и болезненно волновало его воспоминание о друге. – Он был так полон радости и солнечного света и создан для того, чтобы быть счастливым и давать счастье другим! Может быть, с ним ты была бы счастливее, Ада, чем с твоим диким, беспокойным Гартмутом, который еще не раз будет мучить тебя своими выходками.

Ада взглянула на него снизу вверх еще со слезами на глазах, но уже с улыбкой на устах.

– Но я люблю этого дикого, беспокойного Гартмута и не хочу другого счастья, кроме счастья быть его женой.

Лес и пруд покоились в мечтательной полуденной тишине. О чем-то думали старые сосны, тихонько шептался тростник над водой, и тысячи сверкающих искр дрожали на ее зеркальной поверхности, а над всем этим широким шатром раскинулось лучезарное синее небо. Когда-то в детстве Гартмут мечтал о том, как полетит к этому небу, как будет подниматься все выше и выше, навстречу солнцу, подобно соколу, от которого произошла его фамилия. То же небо сияло над ним и теперь в своем ослепительном великолепии – могучее, вечное небо.