Вечером она поняла, что Митя не позвонит.

И его не будет долго-долго.

С отчаяния и злости, она остригла волосы и разодрала на кусочки тот батник, который он однажды расстегнул (а она еще хотела его сегодня надеть!..), подошла к зеркалу и, глядя на свое отражение, громко сказала: дура набитая. Ты, что, не слышала, что тебе говорила Лелька? Курица вареная. Так тебе и надо.

Зверячья тоска схватила ее за горло. Она хотела его ненавидеть, но не могла.

Митя летел в страну за океаном в отличнейшем настроении: улыбался хорошеньким стюардессам, попивал виски, курил, листал

"Плейбой", - короче, уже начал наслаждаться иной жизнью. Правда, надо сказать, что он вспоминал всех своих женщин, которых пока было так немного! И грустил по ним. Эта грусть была просто необходима, как изысканная принадлежность исчезновения на долгие времена, - без нее все было бы проще, - как и без цветов, которые в аэропорту вручила ему Нэля, - пять темнокрасных роз...

Эти розы он почти сразу же подарил стюардессе - тоненькой, со смоляной челочкой до быстрых смешливых глазок. Стюардесса сделала книксен и потом, встречаясь с ним глазами, обещающе улыбалась. Он было подумал, что стоит спросить ее номер телефона и откуда она? Летел он Боингом, "ПАН АМЕРИКЭН", - но немножко подумав, решил, что не стоит начинать свой вояж с глупостей. И успокоился.

Только войдя в предназначенную ему квартиру и как следует не рассмотрев ее, он бросил вещи и собирался рвануть в город, - глазеть, бродить, - почувствовать себя сли еще не жителем великого города, то хотя бы не чужаком.

Но сложилось по-другому. К нему ввалились парни, с которыми он должен работать, привели своих жен, нанесли спиртного и закуси, и устроили маленький прием в его честь.

Парни все были старше и выше ростом, жены милы и вполне международных стандартов. Отлично одеты и, по первой видимости, с уживчивыми характерами.

В его четырехкомнатной квартире, полностью мебелированной, стояло и пианино, что его обрадовало, и он тут же порадовал гостей своей игрой и пением.

Одна из жен явно положила на него глаз, - Риточка, - высоконькая худышка, безгрудая, с чудной копной коротких каштановых волос и серыми глазами. Но она была слишком худа и нервна, что-то подергивалось иногда в ее лице и она часто покусывала некрашеные, очень яркие губы, - с каким-то даже ожесточением.

Нет, она не была в митином вкусе, а он, видимо, таки был в ее, потому что она восторгалась громче всех его голосом и песнями и пригласила танцевать, когда кто-то включил музыкальный центр, принесенный одним из парней. В общем, веселье состоялось.

Митя жадно расспрашивал всех про здешнюю жизнь, но парни особо не распространялись а на американский манер хлопали по плечу, говорили, что все о,кей и он сам во всем разберется, - ничего тут сильно сложного нет.

Только один из них как-то довольно озабоченно спросил: а жена твоя когда прибудет? Митя ответил, что вероятно через полгода...

- Да я с этим и не спешу, - разоткровенничался Митя.

Парни захохотали, переглянулись, но ничего больше не сказали и ни о чем серьезном не спрашивали. Все довольно изрядно выпили и были в состоянии тяжеловатом, когда уходили. Риточка висла на Мите и вопила, что она его обожает и может слушать хоть каждый день...

Ее муж, высокий черноволосый парень суперменистого вида, крепко ухватил ее под руку и уволок. Он улыбался, а глаза его сделались злыми. Это Митя еще сообразил. Он завалился спать, не раздеваясь, не вымыв тарелки и не убрав мусор. Как же это замечательно! - быть хозяином в доме, где за тобой никто не следит, не присматривает, не осуждает! Ведь он впервые в жизни оказался совсем ОДИН! Да даже ради одного этого нужно было лететь за океан!

С начальником своим Митя познакомился утром. Это был невысокий, седой, красивый человек лет пятидесяти, похожий на англичанина, как мы их себе представляем. Звали его Виктор Венедиктович. Голос он имел негромкий и очень четко выговаривал слова, будто русский для него было тоже вроде иностранного. Возможно так оно и было, потому что за свою жизнь этот человек - от силы! - лет пять всего провел на родине.

Но говорил он о служении ей (Родине!) с пафосом, о долге перед НЕЙ, о чести Советского Человека, которую нельзя замарать, а кругом, - как Митя понял из его недомолвок, - иностранные налогоплательщики так и хотят, так и стремятся обесчестить.

Затем начальник перешел к непосредственной митиной работе: как стало понятно, - мелкого канцеляриста, клерка, если повезет - переводчика. Если же он будет достоин и ничем не запятнает себя, - то его переведут из стажеров в низшую лигу дипработника - атташе.

Вот тогда он сможет выписать сюда жену и сына.

- А до тех пор, - тут начальник слегка улыбнулся, - придется, Вадим Александрович, побыть в монашеском чине, и чтобы не перевозбуждаться, - не смотрите всяческую порнуху и чернуху, которой здесь полно, а ходите в наш клуб, где частенько показывают новейшие советские фильмы.

Начальник Мите скорее не понравился, чем понравился. Он был какой-то весь как бы сделанный, сработанный на диво механизмик, очень сильно похожий на человечка.

Митя с жадностью набросился на город.

Отработав свое время, он не шел к себе, - в резервацию, - так он называл дом дипработников, а шлялся по улицам, - никому неизвестный, совсем молодой человек, не похожий на "советского", как их здесь представляли.

Его принимали за бельгийца, француза, даже за испанца, так как акцент все же чувствовался.

В своих прогулках Митя набрел на маленький театрик абсурдистов с крошечным ресторанчиком рядом. Он пересмотрел там все пьески, - их всего-то было три, - сидел после спектакля в ресторанчике, и уже признакомился с актерами, которые с симпатией отнеслись к славному "бельгийцу", который живо интересовался, кто такие Ионеско и Бекетт.

Но этому времяпровождению однажды пришел конец.

На работе к нему подошел муж Риточки, Анатолий, и спросил, где он шастает вечерами, - они сто раз к нему бились, - ни привета, ни ответа.

Спросил это Анатолий дружески, с "американской" улыбкой, - они все этому научились: кип смайл! И все - о,кей!

Митя восторженно стал рассказывать про театрик, на что Анатолий презрительно выпятил губу: да были мы там, мура! Поржали. А теперь и калачом не заманишь.

- А мне интересно! Я ничего подобного у нас не видел! Нет, в этом что-то есть и я пытаюсь понять - с горячностью защищался Митя.

Анатолий вдруг стал каким-то величественным, глядя на Митю сверху вниз, и уже без всяких экивоков предупредил: я тебе по-дружески советую, не ходи в эту шарашку.

Митя перестал посещать театрик, некоторое время испытывая как бы какую-то потерю. Он уже привык к тому, что сидя за столиком с кем-нибудь из театра, слушал болтовню актеров о семьях, театральных интрижках, заработке... Сам же молчал, односложно и неясно отвечая на редкие вопросы, - он их не очень интересовал, - из другой среды, студент, наверное, технарь.

Еще раза три попив в уик-енд со своими парнями и их женами, напившись и опять наигрывая на пианино и опять танцуя с чужими женами, ни одна из которых не высекала ни искры возбуждения, - Митя внутренне взбунтовался и снова бросился а город.

Не хотелось сидеть в замкнутом пространстве квартиры, пить и ощущать себя фактически в Москве. Да и Нэля скоро появится и начнется тягомотная семейная несвободная жизнь. Вдруг он понял, что его семейная жизнь - уныла, как засохший цветок. Раньше он жил и жил, а тут он почувствовал прелесть одиночества и свободы, относительной, конечно, он это понимал, но если быть осмотрительным, то можно не опасаться, что парни узнают, где он бывает... Ничего предосудительного он не делает. Кому помешал театрик? Что, он продавал актерам секреты? которых и сам не знает, нося на подпись бумаги в закрытых тяжелых папках... На фиг ему это нужно!

Теперь Митя повадился в лавку антиквара - грека, который кроме продажи вещей, угощал клиентов в обустроенном уголке чашечкой восточного кофе. Митя тратил почти все свои деньги не на тряпки или подарки для Нэли и Митеньки, а на всякую старину в лавке грека.

Он надолго повисал над прилавком и всегда выискивал то, без чего ему казалось он просто не сможет жить в своей официальной холодной квартире, к которой он ни разу не прикоснулся тряпкой или шваброй... Это были либо деревянный перстень, старая чернильница или еще что-то такое же экзотическое...

Грек видел в Мите ценителя и думал, что тот студент, испанец.

- Почему вы думаете, что я - испанец? - поинтересовался как-то Митя.

- Вы молчаливый, спокойный и загадочный как тореро.- ответил грек.

Мите это необыкновенно польстило и он уже заходил к греку просто на чашку кофе или сигарету.

Но и это было каким-то образом узнано, потому что парни его ухватили прямо за хвост и опять устроили гуляние, которое он еле вытерпел: не хотелось ему тратить здесь время на выпивки, - дома можно наверстать.

Митя не был уверен, что через полгода не улетит отсюда мелкой пташкой.

И вдруг позвал его к себе начальник. Домой. Жил он в том же здании, что и они все. Оказалось, В.В. ( как звали его парни) одинок, но порядок у него идеальный.

Митя с угрызениями вспомнил свое захламленное жилье. Начальник не стал предлагать выпить, а сварил шикарного кофе, выставил экзотические фрукты и колу.

Митя помалкивал, попивая кофеек, и осматривая холл , где они сидели, здесь было полно интересных вещиц, но нахально разглядывать было неловко, к тому же начальник заговорил.

- Скучаете, Вадим Александрович? - Спросил он ласково и дружелюбно.

Митя врать не стал и ответил, что пока - нет, потому что город безумно интересен и он старается побольше увидеть.

- И что же вы уже видели? - Также ласково спросил начальник.

Митя, решив, что о нем все сообщено и брехаловку устраивать незачем, и ни в чем не чувствуя себя виноватым, - рассказал начальнику о театрике, о греке, и даже похвастался, что тот принимает его чуть ли не за тореро, за испанца - сто процентов,- и не за бедного...

- Хотя испанцы черные, а я - серый... - пошутил Митя.

Тут В.В. покачал головой: не-ет, Вадим Александрович, вы не серый, не клевещите на себя. Собственно, я вызвал вас для конфиденциальной беседы. Я за вами наблюдаю, дорогой мой,- сказал

В.В., пожав ему руку у плеча, - и понял, почему на вас обратил внимание Георгий Георгиевич, хотя и... - но эту тему В.В. сразу закрыл, а Митя понял, о чем она... - и продолжил: вы - человек незаурядный, смотрите, за какое короткое время вы вписались в обстановку города, в чужую жизнь чужой страны, как говорится, - легко и изящно. Ведь ни один из моих парней не смог этого сделать (или не захотел, подумал Митя). А для нас это очень важно. Мы должны знать и врагов своих, и друзей, их здесь тоже немало...

В.В. длинно и подробно стал объяснять Мите, что он и впредь должен дружить с разными людьми и пусть не смущается, если ему скажут что-то неприятное ребята, они немного не понимают ситуации...

Тут В.В. замолчал и потом сказал: про все ваши встречи и обо всех людях и разговорах, вы обязаны вести дневник, подробный, без пробелов. Вы понимаете? И пусть ОНИ вас считают богачом... - тут В.В. хитровато глянул на него: только все же оставьте денег вашей жене на подарки, говорят, она у вас хороша необыкновенно...

Митя несколько ошеломился беседой и сказал о том, что его встревожило: "Я не смогу быть естественным, Виктор Венедиктович! Если буду знать, что это - задание."

В.В. заметно похолодел и твердо ответил: "Надо, Вадим Александрович, надо быть естественным. Учитесь."

Митя понял, что это - приказ, чем собственно и были эти дружеские посиделки за чашкой кофе.

С греком Митя раздружился. Потому что теперь вместо того, чтобы сидеть и бездумно о чем-то болтать или молчать, он обязан был заводить нудные разговоры о политике, что никак не подходило к его имиджу - аполитичного студента - путешественника. С сожалением покидал Митя лавку грека, как прежде театр абсурдистов.

Наступил первый Митин официальный прием.

В смокинге, бледный, почти белый от волнения, Митя затерялся среди среди незнакомой толпы... И как-то оказался у группки: двое холеных мужчин и две женщины: старуха в розовом веночке на голубоватых волосах, увешанная драгоценностями, и дама лет сорока, с удивительно красивыми длинными, обнаженными руками, с золотым обручем в больших черных волосах.

Дамы говорил о книге Торо, который снова в моде, об ужасном вреде цивилизации и дама с красивыми руками сетовала, что они уже не смогут жить уединенно, где-нибудь в лесах, они слишком испорчены все...