Саймон расхохотался:

— А почему вы не хотите сказать ей правду?

— Потому что она ее не одобрит и испортит всю игру. — Я понимала, что говорю как капризный ребенок, но остановиться уже не могла. — Непременным условием этой игры является то, что все должны в нее верить. А никто не поверит, если я признаюсь, что нашла вас по объявлению. Я и сама, наверное, не поверила бы. Очень важно, чтобы тебя окружали люди, которые верят. Их уверенность заражает, как корь или как Билли Грэм.

Зачем я все это наговорила? Какое, Господи прости, отношение ко всему происходящему имеет пламенный проповедник? Наверное, я показалась Саймону не более романтичной, чем вчерашняя холодная лепешка. Но — знаете, как это бывает, — меня неудержимо несло.

— А еще есть Джилл, к которой мы поедем в гости…

— Мы поедем?

— Простите. Я забыла сказать. Да. Она — моя самая давняя и ближайшая подруга, живет в Нортамберленде. Вот уж кто неистребимый романтик. Это… — я неопределенно махнула рукой, — возможно, просто убьет ее. — Оперлась локтями на капот и закрыла лицо руками. — Нет, не буквально, конечно, но серьезную зарубку на сердце определенно оставит.

— Уверены?

— Ах, вы ее не знаете. Джилл выращивает овощи на продажу и не сомневается, что побеги лука-порея появляются на свет от страстной любви двух взрослых растений.

Он рассмеялся и поцеловал меня, что было немного странно в этой ситуации. Однако, отогнав от себя мысль о том, что таким образом он просто хотел заткнуть мне рот и что автомобильная стоянка возле ресторана мало напоминает святилище Венеры, я игриво ответила на его поцелуй, так что получилось недурно. Я, как и положено, начала таять и — что является наилучшей проверкой — испытала сожаление, когда поцелуй закончился. Забавно, что мужчины, далее самые обыкновенные, слабые мужчины, становятся сильными, входя в непосредственный контакт. Должно быть, такова их мускульная реакция. Я не имела ничего против крепкого объятия, поскольку, прижимаясь ухом к его груди, слышала, как его сердце бьется в соответствии с описанием Авроры Ли. Неплохо, чтобы раздуть угли в преддверии предстоящего пожара. Я бы не отказалась еще немного так постоять, поэтому сама изумляюсь: что, ну что заставило меня под аккомпанемент интимного биения его сердца произнести:

— Ну, слава Богу, это уже позади…

Он отстранился и потрясенно — что неудивительно — воззрился на меня.

Я, как могла, постаралась объяснить, что имела в виду: еще одна преграда, мол, рухнула между нами. Саймон весьма разумно — поделом мне! — ответил, что считал поцелуи не способом сломать перегородку, а скорее, подготовительной частью эротического ритуала. Мы уставились друг на друга пристально, даже сурово, не обращая внимания на мчащиеся мимо и освещающие нас своими фарами автомобили.

— Значит, теперь можно считать, что мы готовы? — попыталась уточнить я.

И в его, и в моих глазах таилась неуверенность. После секундного размышления он ответил:

— Не знаю. А вы? — На что я задала ему тот же вопрос.

Мы двинулись было снова навстречу друг другу, но внезапно он остановился, сделал шаг назад, окинул меня взглядом с ног до головы, от шелестящего подола юбки до глубокого декольте и далее — до оранжевых волос, и заключил:

— Вы выглядите… — Он коснулся моей шеи, отчего я затрепетала. — Ваш вид очень располагает к совокуплению.

— Да, — мгновенно согласилась я и, только тут сообразив, что мы находимся на автомобильной стоянке, поспешно добавила: — Только не здесь.

О предстоящем пожаре чувств мы почти не говорили. Вообще молчали едва ли не всю обратную дорогу. Это не была леденящая тишина, просто каждый предавался размышлениям. Один раз он спросил меня, как я себя чувствую, я сказала правду — нервничаю.

— Я тоже, — признался Саймон.

Чтобы окончательно поставить все точки над i, я поведала ему о своих подозрениях насчет любопытства Верити. Прозвучало это, с моей точки зрения, нелепо, но он, судя по всему, понял меня, потому что сказал:

— Мы ведь никуда не торопимся.

— Да, — согласилась я, но сидела при этом чересчур прямо и напряженно, как кошка, почуявшая опасность.

Когда мы остановились у моего дома, он повернулся ко мне и с прежней непринужденностью сказал:

— Может, следует постучать к вашей подруге, чтобы она убедилась, что вы целы и невредимы?

Эта перспектива показалась мне куда более забавной и приятной, чем сразу же завалиться в дом, а там — на мое чистенькое, застеленное тончайшими простынями ложе. Однако нецелесообразной. Итак, мы вошли в дом, и я сразу поняла, что в нем-то все и дело, хотя в чем именно, не могла бы сказать. Вероятно, ему просто недоставало романтичности. Ну, можно ли было придумать что-нибудь глупее?

— У меня здесь все очень прозаично, — пробормотала я, включая свет на кухне и отмечая про себя, что кухня Верити как раз имела свою особую ауру. Моя же выглядела безнадежно уныло. — Знаете, — сообщила я, оборачиваясь к Саймону, — кажется, я только сейчас поняла: я — романтик.

Он рассмеялся, уселся за стол, обхватил рукой подбородок и, исподлобья взглянув на меня, заметил:

— Значит, вы меня обманули. — Учитывая мое сегодняшнее поведение, ответ не показался удивительным.

— Тем не менее, — повторила я, усаживаясь напротив и в точности повторяя его позу, — тем не менее так оно и есть.

Мы выпили еще кофе, немного поговорили, поцеловались, пообнимались, не обращая внимания на призывы Верити, доносившиеся из автоответчика, — ни минуты не сомневалась, что она будет трезвонить, — после чего он сказал, что, раз нам вскоре предстоит поездка к Джилл, мы можем по дороге остановиться в каком-нибудь симпатичном отеле. По его выбору. Подтекст был мне понятен: поскольку я решила, что мы туда поедем, не спросив, хочет ли он этого (а он хотел), то за ним по крайней мере оставалось право выбора места, где должен всерьез начаться наш роман.

Всерьез, повторяла я своим целомудренным подушкам, откидывая пуховое одеяло. Глупая корова, заклеймила я свое отражение в зеркале, когда раздевалась. Но несмотря ни на что, была довольна. Так все это еще больше будет походить на приключение. Если мне хоть что-то было известно об отелях, так это то, что они — очень эротичные места: там можно быть абсолютно безответственным, анонимным, и там есть кому мыть стаканы и перестилать постель. Отходя ко сну на своем одиноком ложе, я поймала себя на том, что улыбаюсь. Если Саймон не получил эротического подарка на день рождения, то я должна постараться устроить ему праздник эротики в другое время, причем скоро…

Глава 20

Как приятно было наконец поговорить с тобой по телефону. Наверное, ты права, проявляя весьма сдержанный оптимизм по поводу устройства выставки в будущем году, но я все-таки постараюсь.

Желаю хорошо провести время у Джилл. Я вдруг немного затосковала по дому при воспоминании о лондонской весне. Не сомневаюсь, что без меня ты чувствуешь себя одинокой. Почему бы тебе не приехать сюда? Ты бы сама смогла убедиться в том, какой он хороший.

* * * * * * *

* * *

Верити прочла мне длинную лекцию о том, насколько надо быть осторожной — вплоть до того, чтобы вообще прекратить встречи с Оксфордом. У меня возникло чувство, что она предпочитала бы видеть меня эдакой женщиной-гуру, одинокой и влюбленной в свое одиночество. Я же решила продемонстрировать, что все еще может сложиться у меня отлично, и тем самым вдохновить ее расправить крылья и дерзнуть еще раз. В конце концов, если любовь и не вечна, то на определенном ограниченном отрезке времени она способна доставить удовольствие. Я заверила Верити, что не питаю никаких ожиданий — ни малейших.

— Гм-м… надеюсь, — пробормотала она так язвительно, что я чуть не выложила, почему именно не строю планов. Мы достигли соглашения, или компромисса, если хотите, — в зависимости от того, насколько вы разделяете принципы позитивизма, — после чего дни потекли приятно и безоблачно. Я вдруг начала ощущать полноту жизни.

К великому своему удивлению, я поняла, что своеобразной женской реакцией на романтический подъем может стать пароксизм хозяйственной лихорадки. Я принялась приводить дом в порядок. Поначалу боялась, что это проявление инстинкта, заставляющего птицу вить гнездо, но потом решила, что, скорее, хозяйственный энтузиазм имеет отношение к желанию разобрать завалы прошлого. Словно я проспала много лет кряду, и теперь предстояло начать все сначала. Сама атмосфера дома была беременна ожиданием. Он напоминал достопочтенную матрону, которая сидела на своей пышной попе и со страхом ждала, что я вот-вот поражу ее в самое сердце какой-нибудь непристойной выходкой. Мне было чрезвычайно приятно доложить ей, что по крайней мере первая ночь шумных ристалищ в духе моего Пикассо произойдет не под ее укоризненным присмотром.

Свою комнату Саския оставила в идеальном порядке, весьма для нее несвойственном, так что мне оставалось лишь поливать цветы да время от времени открывать окно, чтобы впускать свежий весенний воздух. Фотографии, которые она у меня выцыганила, были по-домашнему уютно расставлены на полках. На две-три из них мне было тяжело смотреть. С некоторых пор моя душа ощущала порой какое-то дуновение — будто большая и тяжелая птица медленно взмахивала крыльями, собираясь взлететь и напасть на меня. Первый раз я уловила слабое движение воздуха, когда Саския решила познакомиться с отцом. Когда ее письма к нему и телефонные звонки участились, я не только почувствовала — почти услышала биение крыльев. И я знала, что по ее возвращении поднимутся смерчи, которые перевернут все вокруг вверх дном и снова опустят на землю уже совсем в другом, опасном порядке. Опасном? Почему этот новый порядок казался мне опасным? Чему грозила опасность? Через какое-то время взбаламученный воздух успокаивался, не оставляя никаких следов бури.

Во взгляде Лорны на одной из фотографий мне когда-то мерещилась мольба об отмщении, что было совершенно нехарактерно для сестры при жизни, но что я позволила себе домыслить после ее гибели. Теперь я вдруг узнала в ее взгляде взгляд Саскии — неудивительно, ведь они почти сравнялись возрастом, — и этот взгляд молил совсем о другом.

Хватит на сегодня уборки, решила я и вышла на чудесный теплый воздух.


Мы с Колином обедали в пабе на набережной. Я заметила, что метафора движущейся реки жизни мне очень близка, особенно сейчас, когда я сижу над текущей водой, все еще ощущая в груди старое пламя и предчувствуя новое.

— Брось, — сказал Колин, небрежно — и оскорбительно — отмахнувшись от меня рукой. — Не стоит относиться к этому столь лирически.

Я возразила, что сам Овидий не раз пользовался этой метафорой, а уж он был одним из самых прагматичных поэтов-любовников.

Время быстрее бежит, чем торопливый исток.

Ни миновавшей волны не воротит речное теченье,

Ни миновавшего дня времени бег не вернет…

— Он приводит целый список упрямых красоток, которые своим возрождением обязаны теченью вечных вод.

— Да чушь все это! — Колин поднял свою большую мужскую кружку. — Я только хочу сказать, что ты нашла этого парня по газете, и эту прозу нельзя обратить в поэзию. Конечно, можешь попробовать, — он сделал большой глоток, — но даже, у тебя не получится. То поэзия, а это жизнь.

— У меня все может получиться, Колин, — возразила я, — потому что это моя фантазия. — И уставилась на воду, которая сверкала на солнце так, что даже всей той зловонной гадости, которая плавала на поверхности, не было видно. — Все будет точно так, как я говорю.

— И закончится слезами, — с вызовом заверил он. — Тебе следовало бы несколько осовременить свой литературный багаж. Вспомни Эмму. Она тоже за деревьями леса не видела.

Я рассмеялась и нарочито наивно спросила:

— Ты имеешь в виду новую даму сердца Роджера?

— Я имею в виду эту чертову слепую клушу, героиню Джейн Остен.

— Просто тебе хочется, чтобы я была похожа на тебя и сотни тебе подобных, которые кое-как барахтаются в этой жизни вместо того, чтобы взять судьбу в свои руки и сделать что-нибудь позитивное.

— Эмма Вудхаус, — повторил он. — И как тебе вторая половина?

Закрыв глаза, наслаждаясь солнечным теплом и чувствуя себя гораздо лучше оттого, что не стою больше посреди комнаты Сасси и не ворошу исторический прах, я вдруг вспомнила про Никарагуа. Какой смысл был для Саймона сообщать женщине, что есть в его жизни нечто существенное для его modus operandi, но он обязан держать это в тайне? Разумеется, она могла при этом понимающе кивать, делать вид, что думает только о своей лазанье, но ясно же, что ее не могло не разбирать любопытство. Оно меня и разбирало. Что случилось с его женой? Почему он решил ехать к черту на кулички — как какой-нибудь персонаж Ивлина Во? А на вид такой милый, совершенно обычный мужчина. Что же это могло быть?