— Не-а, — небрежно ответила я. — Мне хватало Сасси. А ты хотел?

Он покачал головой.

— Моя жена хотела. Я — нет. Может быть, со временем и захотел бы, но… — он зашагал дальше, — как это обычно случается, нам не хватило времени.

— Не хочешь рассказать?

Он улыбнулся, снова покачал головой и в тон мне ответил:

— Не-а. Лучше пойдем поедим.

Глава 6

У нас в эти последние недели было столько дел; что не оставалось времени на письма. Я скоро тебе позвоню. Тем более что мне нужно сообщить тебе нечто очень интересное. Я получила твою открытку из Парижа. Папа сказал, что, может быть, мы с ним тоже когда-нибудь туда поедем. Было бы здорово посмотреть Сезанна вместе с ним.

* * * * * * *

Унылым вечером в конце зимы Верити бесцельно слонялась по дому. Проклятый февраль, такой тоскливый месяц. Она взывала к своим домашним конфидентам, требуя ответа. Может, телефон что-нибудь скажет? Она остановилась возле аппарата. «Ну, говори же, мерзавец! Говори». Телефон молчал. По правде сказать, он от нее порядком устал, потому что она целый день только и делала, что снимала трубку и раз за разом набирала цифры номера, кроме последней. Даже самый лучший друг чувствовал бы себя измочаленным от такого обращения, поэтому телефон молчал глухо и непроницаемо. Верити погрозила ему кулаком, орошая при этом капельками джина с тоником, которые выплескивались из стакана. Какому телефонному аппарату понравится такой холодный душ, тем более после целого дня жестокого обращения? Так что он говорить не собирался, не собирался…

Не слаще приходилось щетке для волос и зеркалу. Щетка привыкла думать, что ее назначение — придавать здоровый блеск волосам, а назначение зеркала — отражать превосходный конечный результат. Но хозяйка, судя по всему, не была расположена использовать ее по назначению, вместо этого она со злостью швыряла свою служанку через всю комнату. И это происходило не раз, не два, а много раз, и однажды она попала щеткой в споудовскую[75] статуэтку, которой щетка-служанка с таким удовольствием любовалась в спокойные былые времена. Зеркало же, которому нравилось отражать довольные собой лица, которое привыкло к глубинному взаимопониманию между отражаемой человеческой плотью и отражающим минералом, естественно, не могло смириться с тем, что его именуют вонючим предателем. У этих двух предметов в настоящий момент не находилось ни единого доброго слова для Верити. Она в оскорбительной форме продолжала требовать от них ответа, но потерпела полное фиаско.

Ванна? Она заросла грязью. Когда-то она была доброй подругой хозяйке — всегда старалась услужить, обнимала теплыми руками, приносила душистое утешение, смягчавшее горечь обид. Но это в прошлом. Если хозяйка не дает себе труда вести себя прилично, то и она не станет трудиться, чтобы обеспечивать ей комфорт. «Отныне, — поклялась себе ванна, — садясь в меня, она будет ощущать своей обнаженной плотью лишь шершавость и сальность, и пусть это напоминает ей о ее санитарном предательстве». Ванна игнорировала ягодицы усевшейся на ее край Верити, оплакивающей былые времена. «Конечно, — думала ванна, — когда вы с Марком выделывали здесь всякие пикантные штучки, я с удовольствием вам это позволяла, хотя изначально предназначена для одного человека. Но сказать, что ты никогда больше не станешь чистить меня из-за ставших ненавистными воспоминаний, — значит сознательно пойти на полный разрыв».

Умывальник тоже уже корежило от засохших на его поверхности хлопьев мыльной пены, клякс зубной пасты и кое-чего похуже. На очереди унитаз. Он долго мирился с тем, что хозяйка приводила сюда случайных мужчин, которые забывали опустить крышку, оставляли плавать на поверхности воды использованные презервативы после того, как в комнате в конце коридора смолкали наконец стоны и завывания, но теперь все зашло слишком далеко. Скоро весна, и хорошо воспитанные удобства фирмы «Кричтон» ожидали, что к моменту ее наступления их должным образом вычистят, а не будут обращаться с ними, как с каким-нибудь очком в общественном туалете. Ох, Верити, Верити, вот уже и твой банный халат присоединился к ним. Добрых услуг ты от него больше не дождешься.

Внизу стояла холодная белая немецкая посудомоечная машина. Глубоко оскорбленная. Она предназначена для того, чтобы избавлять мир от неприятных запахов и бактерий, а не плодить их, целую неделю оставаясь загаженной. Если бы немцам не была так свойственна дисциплина, машина давно бы уже сломалась. Впрочем, это еще не исключено, поскольку хозяйка напрочь забыла, что ей надо давать се слабительную соль. Без такой соли жизнь посудомоечной машины — жестокое страдание. Кроме того, машину угнетало то, что приходилось ухаживать за таким количеством стаканов из-под джина. При всем понимании особых обстоятельств хозяйки и памятуя о своих собственных корнях и необходимости либерального отношения к этническим меньшинствам, машина все же признавала, что недельное пребывание по уши в объедках ресторанного индийского карри и китайских блюд из пакетов постепенно убивает ее доброе родственное отношение к Верити. Поэтому, когда хозяйка корчилась на полу передней, обнимала ее, проливала слезы, глядя в свое меланиновое отражение, и умоляла ответить хоть что-нибудь, машина отбрасывала понятие Zeitgeist[76] и обращалась к понятию Gestalt,[77] ибо в пределах Gestalt каждый индивидуум воздействует на другого, как это происходит между остатками прилипшего к тарелке бириани[78] и кисло-сладкой подливки.

Холодильник тоже чувствовал, что сыт по горло. В нем давно уже не водилось ничего, кроме кубиков льда, бутылок с тоником и неистребимого запаха гнилых овощей. Прошло две недели с тех пор, как Верити пообещала заполнить его свежими продуктами: помидорами, огурцами, салатом-латуком, оливками, морковью, картофелем… и, конечно же, этими мерзкими луковицами — куда без них. Она дала себе клятву питаться только здоровой пищей и заменить звон бокалов постукиванием ложки о миску в процессе приготовления вкусных соусов. Она приняла решение, варить супы, есть пшеничный хлеб и масло только высшего качества. И холодильник ей поверил, он прямо-таки лопался от гордости, хвастаясь перед посудомоечной машиной (будучи итальянцем по происхождению, он мнил себя мужчиной), думал: «Ну вот, наконец я займусь работой, для которой создан». А потом… Все оказалось пшиком. Чечевичный суп с кориандром постепенно высох, а салат, становясь все более склизким, так и изошел слезами. И если Верити думала, что после всего этого может явиться сюда и просить у него душевного отклика, то она ошибалась. У него было полно претензий к ней, он очень разозлился и не собирался этого скрывать.

Даже у Стены, ее задушевной тосканской подруги, кончилось терпение. Одно дело, когда к тебе прислоняются горячей щекой, орошенной слезами, можно стерпеть даже, когда на тебя время от времени орут — всякое случается, — но совсем другое, когда тебе в лицо швыряют стаканом, сопровождая это оскорбительное деяние потоком копрологической брани и пинками, — это и святого выведет из себя. Стену в некотором роде можно было назвать блаженной, но она — не Франциск Ассизский и никогда не обещала им быть. Отныне Верити могла беситься сколько душе угодно. Стена начала крошиться и никогда больше не будет той идеально гладкой молчаливой опорой, какой когда-то служила хозяйке. От одного пинка острым мысом туфли из нее вывалился кусок терракоты, вывалятся и другие. Это слишком жестокий поступок, чтобы его простить. Сколько бы Верити ни ползала перед ней на четвереньках, собирая осколки разбитого стакана и желто-коричневой штукатурки, стена никогда ее не простит. Никогда. Она будет лелеять свою рану в гордом молчании как свидетельство варварского отношения хозяйки. Minestra riscaldarc, разогретый суп, как говорят на родине стены, никогда уже не станет снова вкусным. Нет, нет. Марко — это вчерашний день, Marco ieri. В будущем Верити должна будет научиться нести свой крест в одиночестве.

И только бутылка джина, стоявшая сейчас на скамейке напротив стены, была весела. Хозяйка что-то напевала вполголоса, любовно оглаживая се, регулярно из нее наливала, и бутылка на седьмом небе от счастья. Ее предки всегда утверждали, что она изготовлена, чтобы сеять хаос в душах, и в подтверждение приводили историю знаменитого художника по фамилии Хогарт, который в конце концов написал с нее икону, назвал «Тропою джина» и присягнул ее силе, как божеству, но раньше она все равно не верила, что такое маленькое создание способно обладать подобной мощью. Теперь верила. Бутылка лукаво подмигнула недовольным обитателям кухни — как королева этих мест. Эта противная подружка-соседка ее хозяйки может сколько угодно отправлять в мусорную корзину бутылкиных сестер и приносить штабеля коробок со свежим апельсиновым соком и галлоны газированной минеральной воды, она ведь здесь надолго не задерживается. «Столько дел, столько дел, — передразнивает ее Верити, обращаясь время от времени к своей единственной оставшейся верной подруге-бутылке. — Она, видишь ли, занята, занята своим милым-любимым-любовником». «Вот и хорошо, — заключила бутылка джина, — потому что никто лучше меня не подпитывает чувство одиночества».

— Отвечайте, отвечайте же мне! — вопила Верити в эту сгустившуюся атмосферу отчуждения. Опять изображает Сару Бернар, думали кухонные агрегаты. «Гляньте, вылитая Мария Каллас!»— насмехалась Стена. Наверху зеркало и щетка, прижавшись друг к другу, вспоминали, что когда-то хозяйка была Белоснежкой, а теперь превратилась в злую королеву-мачеху, в ведьму, и гадали, удастся ли им выжить, таким слабым и хрупким.

Однако телефон, не такой независимый, как другие, внезапно содрогнулся, пробужденный от долгого глубокого сна своим товарищем из Хампстеда. «Черт, что за невежа звонит в такое время? — подумал он. — Уже десять вечера!» Но вынужден был повиноваться. В противном случае завтра ему устроят гинекологический осмотр, а «Бритиш телеком» славится своими инженерами с руками как лопаты и пальцами как кумберлендские сосиски. Ходят слухи, будто компания специально набирает именно таких, чтобы оборудование повиновалось беспрекословно. Итак, телефон пиликал наверху и трезвонил внизу, и Верити, только-только собравшаяся еще раз осчастливить бутылку джина своим вниманием, с удивлением поставила ее на стол. Это Маргарет, подумала она, тетушка Маргарет, она икнула, тетушка Маргарет только что из Парижа.

У Верити сумбур в голове, но одно она помнила четко: ее подруга — очень храбрая женщина, очень храбрая и несправедливо обиженная женщина. Потому что мистер Совершенство, мистер Саймон-Оксфорд-Будь-Он-Проклят-Совершенство собрался бросить ее храбрую, несправедливо обиженную подругу и уехать. Бросить навсегда. Да, они могли напоследок предаваться в Париже последнему разгулу, но в душе Маргарет, конечно же, рыдала, рыдала. Верити икнула и сама начала плакать. Вопрос, на который она желала бы получить ответ, таков: если мистер СОБОПС может так поступить, притом что он казался таким хорошим, тогда какого черта она, Верити, обижается на Марка? Он, может быть, конечно, и деспот-альфонс, и порой валял дурака, и заглядывался на других, и бывал жестоким, но он никогда бы вот так вдруг не уехал в Никарагуа. Что, разве нет? Однажды, правда, он уехал на Тенерифе, прихватив ее деньги и ничего ей не сказав, но чтобы в Никарагуа! Да, гнусноватый финал. Жестокий? Жестокий?! Да Марк — ребенок по сравнению с этим! В сущности — Верити медленно, спотыкаясь, брела по коридору — в сущности, по сравнению с этим гадом Марк — бриллиант чистой воды. Вот почему она отправила ему тот забавный рецепт, который когда-то сочинила.

Верити ничуть не удивило, что к телефону пришлось ползти на коленях. Ночами она теперь часто передвигалась по дому подобным образом, и рано утром тоже. Днем она могла снова превратиться в homo sapiens, более-менее прямо сидеть перед телевизором, даже если изображение и двоилось перед глазами, но в это время суток ей было удобнее и безопаснее вести себя так же, как большинству других млекопитающих.

Она ответила бодрым голосом: якшаясь с духом бутылки, нужно проявлять хитрость. В трубке прозвучал мужской голос, знакомый мужской голос, очень знакомый мужской голос.

— Верити, — сказал он, — ты мне нужна.

— Хорошо, — спокойно ответила она, — возвращайся. Ты прощен. — И положила трубку с подчеркнутой осторожностью, каковую телефонный аппарат полностью одобрил.

Ну, вот и ответ.

Теперь Верити думала, думала быстро, но не поднимаясь — она думала, сползая по лестнице на коленях. Медленный процесс, но теперь в ее размышлениях наметилась определенная цель, не то, что раньше, когда, взобравшись наверх, она забывала, зачем, собственно, это сделала. Перегнувшись через край неприветливой ванны, она открутила краны, влила в воду шампунь, который образовал пики жемчужной пены, что привело ее в изумление, — откуда они взялись? Постаравшись принять позу, близкую к вертикальной, дотянулась до ароматического масла и начала втирать его в волосы под шипящей струей. Она понимала — что-то не так, потому что пена была у нее под носом, а не на голове, но продолжала втирать, в то время как внутри у нее что-то булькало от счастья. «Старые времена», — тихо проговорила она, опустив голову в ванну, отчего голос отдался гулким эхом, «совсем как в старые добрые времена», — повторяла она снова и снова, безуспешно пытаясь промыть жирные волосы раз, другой и третий. Схватила полотенце, собираясь накинуть его на голову, но ощутила запах. Принюхалась. Полотенце дурно пахло. Отнюдь не свежестью. Она поползла, заливая пол водой, смеясь, расшвыривая вонючие нестираные вещи, и наконец прибыла в спальню. «Сумела, молодец!» — похвалила она себя и нашарила в бельевой корзине полотенце, которое угрюмо свисало с ее плетеного бока. «Я не виновата», — стала оправдываться корзина перед зеркалом и щеткой. «Да уж конечно, черт побери», — согласились те. Все с осуждением наблюдали, как хозяйка, качаясь, бродит по комнате, выдвигает ящики, пытаясь найти там чистое белье, и перебирает одежду в шкафу в поисках чего-нибудь экзотического, во что можно было бы облачить свое неустойчивое тело. Она даже сделала рискованную попытку в вертикальной позиции спуститься по лестнице в ванную, но, похоже, спутала направление. Развернулась, повторила попытку, на этот раз успешнее, хотя на пути ее подстерегало несколько непредвиденных столкновений со стенами и перилами. Очутившись наконец в ванне, Верити почувствовала себя на вершине блаженства. «Воды, — решила она, — мне нужно выпить много воды. Эта чертовка — старушка Маргарет постоянно твердит, что мне нужно пить побольше воды. Так я и сделаю, — хихикнула Верити, — но ни за что не признаюсь тетушке Маргарет, что она была права, — ни за что. А то слишком уж она возомнила о себе из-за этого своего типа. Что ж, теперь и у меня есть свой тип… Ха-ха. Ха — черт возьми — ха!..» Сунув голову под кран, она начала жадно пить. Распрямилась с гримасой отвращения — что за мерзкий вкус! — и снова похвалила себя, теперь — за послушание. Видимо, это в награду за него с ней наконец произошло что-то приятное. «Хорошая девочка, Верити», — сказала она себе, глядя на пальцы ног, которые сами собой шевелились от удовольствия.