Мать Кости была избалованной достатком женщиной. Не было такой вещи, которую она не смогла бы заполучить, едва узнав о ее существовании. Она носила тонкие прозрачные чулки, красивые туфли на высоких каблуках и красивые платья, сшитые у самой дорогой портнихи по последней моде. Прическа у нее была как у самых красивых героинь фильмов, которые Косте доводилось видеть. Да, она была точно сошедшая с экрана красавица — такая же яркая и такая же чужая. Улыбалась она только тогда, когда в доме появлялись гости или приезжал из училища на побывку старший брат Кости, Сережа.

На ее лице, тщательно оберегаемом от солнечных лучей широкополыми шляпами, начали уже проявляться признаки возраста. Ей шел тридцать седьмой год, и она считала, что жизнь ее закончена. Возможно, именно поэтому она была зла на все и вся, и даже на своего младшего сына, который был виноват в чем-то таком, о чем и не подозревал.

Откуда Косте было знать, что матери пришлось носить его в страшных непрекращающихся токсикозах и родить с помощью докторов, разрезавших ей живот на вторые сутки после начала схваток, когда казалось, она уже и дышать не имеет сил, не то что тужиться — такой крупный был плод. Откуда Косте было знать, что вынудил ее на эти муки неверный муж, который поклялся, что если она не сделает аборт и родит ему второго ребенка, то он никогда больше не посмотрит в сторону других женщин.

Но обещания мужа так и остались обещаниями, а она старела, и ничто не радовало ее в жизни: ни море, ни большой богатый дом, ни возможность делать только то, что она хочет, или, вот как сейчас, вообще ничего не делать.

Она сидела в плетеном кресле-качалке и смотрела невидящим взглядом на море. Книга, которую она пыталась читать и которая, как и все остальное, ее ничуть не интересовала, лежала на коленях, и ветерок лениво перелистывал страницы.

* * *

О чем думала эта женщина с печатью раздражения на красивом и усталом лице?.. О том, что она никогда не жила той жизнью, которой хотела бы? А как она хотела бы жить?.. Она уже и забыла.

Забыла, что когда-то в детстве и в юности мечтала быть врачом, как ее отец. Когда отца не стало — его расстреляли в двадцатом году, а за что могли расстрелять доктора, лечившего людей, она не понимала до сих пор — все в одночасье изменилось в ее жизни. Не стало дома — большого, теплого, уютного дома, в котором пахло пирогами и лавандой, не стало мамы — она умерла через несколько месяцев после гибели отца, когда единственной дочери едва исполнилось шестнадцать лет. Не стало ни настоящего, ни будущего. Дом заменила какая-то непонятная коммуна, где парни и девушки жили в большущих комнатах с рядами кроватей и тумбочек, и все их разговоры и помыслы были только о мировой революции.

О том, чтобы окончить медицинский институт, буржуйской дочке и мечтать не приходилось. Какая же она буржуйка, если папа ее был врачом, лечил страждущих и занимался наукой, а мама была просто мамой и женой, помощницей своему мужу, — было непонятно.

— У тебя был свой дом! — отвечали ей, считая это железным аргументом.

— Теперь поживи как все! — говорили вдохновленные идеями коммунизма и зарей новой, одинаковой для всех жизни молодые люди с пламенными взорами, ходившие строем под энергичные песни о светлом будущем, о сегодняшнем героизме и о нетерпимости к врагам революции.

И она жила как все: ходила в вечернюю школу, а днем работала санитаркой в больнице.

— Хотела быть врачом, как твой папочка? Так начни вот с этого: повыноси горшки, помой уборные, постирай белье! — сказали ей.

Именно тогда она и сломалась. Ей стало безразлично все: что делать, когда и как. Раиса даже научилась петь революционные песни вместе со всеми. Правда, голос ее звучал не так громко и бодро, как у остальных, а в глазах не горел огонь энтузиазма и веры в победу мирового пролетариата. Да и внешностью своей — субтильной бледностью и декадентской красотой — она составляла резкий контраст ширококостным, круглолицым, краснощеким, крепко сложенным и так же крепко стоящим на крепких ногах рабоче-крестьянским юношам и девушкам. Она, скроенная по особым, нестандартным меркам, выделялась из толпы, в которую была загнана превратностями смутного времени.

Время завихрилось на пороге двери в светлое будущее, которую распахнуло взрывом революции. Этот вихрь сорвал с корней и разметал в беспорядке не только людей, страну, но жизнь как таковую. Он поднял столб едкой идеологической пыли и ментального мусора, которые рассеялись в воздухе, заполнив его, став самим этим воздухом. На волне разрушения до основания всего и вся, подвергнув обобществлению движимое и недвижимое, дорвавшийся до власти класс рушил и обобществлял теперь и личную жизнь своих граждан. Женщины стали общими, а любовь — свободной.

С брезгливостью и омерзением отворачивалась недокоммунарка от сверхактивной сексуальной жизни своих соседей по новым временам, к которой они не сумели приобщить ее, как ни старались. Девушки или, точнее, те, кто мог бы называться ими, делились своими впечатлениями от новых партнеров и новых ощущений — все это с напускной независимостью и в какой-то болезненной ажитации, словно победа мировой революции напрямую зависела от количества и качества их половых контактов. Она не понимала одного: если это так же приятно и так же необходимо их организмам, как еда, зачем же они все прячутся по дровяным сараям, чердакам, черным лестницам и темным кухням, почему не занимаются этим прямо здесь — в общих спальных комнатах?.. Но она не спрашивала их об этом — ей и это было безразлично.

Ее окончательно оставили в покое как неспособную отдать даже такую незначительную и приятную дань всеобщему делу после одного случая. Некий здоровенный детина, то ли на спор, то ли по собственному благородному порыву, решил наставить на путь истинный сей отсталый мелкобуржуазный элемент и донести, наконец, до него всю важность и необходимость, а заодно и прелесть регулярной половой жизни. После занятий в вечерней школе рабочей молодежи детина попросил Раису задержаться в классе и объяснить ему что-то там из только что пройденного материала. Как только они остались одни, огромные его лапы протянулись к Раисиной недоразвитой груди, потом переместились на узкий зад и принялись прижимать к себе ее хрупкое тело и одновременно задирать юбку. Она так опешила, что осознала смысл происходящего, только когда его ручища уже была у нее между ног и поспешно пыталась нащупать край трусов, а прыщавое лицо тыкалось в ее шею и сопело. От пролетария исходил такой мерзкий запах, что Раису замутило. У нее начались позывы к рвоте. Парень, видимо приняв эти звуки и содрогания за выражение экстаза, быстро достал из штанов пришедшее в полную боевую готовность орудие, отстранился от девушки и с гордостью показал ей свое сокровище. В следующий момент несчастную стошнило прямо на это великолепие.

Теперь опешил детина. Вероятно, только это его короткое замешательство спасло Раису от синяков или даже увечий — она успела выбежать из классной комнаты. Неизвестно, узнал ли кто об инциденте, но желающих приобщить Раису к полнокровной пролетарской жизни больше не объявлялось.

* * *

Однажды на каком-то балу, устроенном в коммуне, на который были приглашены учащиеся военно-морского училища, к Раисе подошел высокий красивый юноша в форме и с погонами выпускника. Он был строен, широкоплеч, подтянут и как-то инородно элегантен. И так же выделялся среди своих товарищей в форме, как Раиса в окружении коммуновской молодежи. Темные глаза, черные волнистые волосы и ослепительная белозубая улыбка. Таким парням покорялись и пространство, и время. Сама жизнь стелилась им под ноги. Что уж говорить о хрупких девичьих сердцах, разбивавшихся об эту красоту и удаль, как фарфоровая чашка о каменный пол.

Протанцевав с Раисой весь вечер, Костя сказал, что вернется за ней, если она согласна. Она сказала «да», и через несколько дней он увел Раису из коммуны в большую родительскую квартиру и сделал ее своей женой. Подумать о том, любит ли она этого красавца, Раиса не удосужилась. Да и зачем? Главное — она больше не будет жить в коммуне, маршировать строем и петь дурацкие песни, не будет ходить в школу и изучать ненужные в этой жизни предметы, не будет больше содрогаться при мысли о грязной работе санитарки. А все остальное приложится.

Свекрами ее стали учительница словесности и довольно известный архитектор-градостроитель. Новоиспеченная жена и родители мужа сразу почуяли друг в друге одни корни, одну закваску, чем пришлись по душе друг другу. Хоть и без явных выражений симпатий: хорошие манеры, включающие в себя сдержанность в проявлении чувств, были неотъемлемой частью их устоев, самой их сущности.

Под одной крышей прожили они недолго — военная карьера мужа только начиналась, и Раисе предстояло поскитаться вместе с ним, прежде чем они осели в этом шикарном особняке на берегу моря.

Все, что ей приходилось делать в своей замужней жизни, — это быть красивой женой не менее красивого и подающего большие надежды морского офицера. За детьми ухаживали няни, еду готовили и убирались в жилищах горничные, и у Раисы оставалось достаточно времени на то, чтобы следить по часам за возвращением мужа домой со службы, высчитывать продолжительность его задержек и строить догадки о том, какие дела можно было бы успеть проделать за время таких задержек. Ревность ее была вовсе не безосновательной, но за руку она мужа ни разу не поймала и в лицо своих соперниц не знала. Знала только доподлинно, что они существуют и их немало.

Но со временем и это перестало по-настоящему волновать Раису. Ее то ли от рождения ущербный, то ли недоразвитый к моменту замужества, то ли прибитый в зародыше попыткой насилия женский темперамент не требовал частой близости с мужем. Она, собственно, и не понимала, что за радость распластаться под тяжеленным мужчиной, позволить ему совершить вторжение в свое нутро, после которого оно болит несколько дней, а то и беременность ненужная наступает!.. Но скандалы мужу Раиса все же устраивала — только чтобы в доме не воцарилась окончательно и бесповоротно уже угнездившаяся по дальним углам серая беспросветная скука.

Вот и сегодня, в воскресенье, когда можно было бы сесть в машину, забрать из училища Сереженьку, поехать всем вместе в кино, а потом пообедать в ресторане, — сегодня у ее мужа возникла «служебная необходимость». Вернется он поздно вечером, слегка нетрезвый, провонявший чужими духами, и скажется усталым из-за какого-нибудь «протокольного мероприятия», где после совещания якобы был запланирован банкет с танцами и к нему липла то ли жена, то ли любовница очередного присланного на службу чина, а оттолкнуть ее — значило бы испортить отношения в коллективе, и так далее и тому подобное…

* * *

Ее лениво текущие мысли прервал испуганный крик маленького сына, раздававшийся из глубины двора:

— Мама! Любовница! Там любовница! Ма-ма-а-а!

Мать вздрогнула и обернулась, раздражение на лице обозначилось острее: уголки губ провисли, тонкие бледные крылья точеного носа встрепенулись, глаза остекленели и сощурились.

К ней бежал четырехлетний сын. Он был не на шутку испуган, хоть и старался изо всех сил не выказать страха. Завидев мать, он умерил шаг.

— Мама, там любовница. Там! — Голос срывался от волнения и быстрого бега.

— Что ты мелешь?! Что это?.. Какая любовница?.. Где?.. — Она ненавидела своего младшего сына и ничего не могла с этим поделать.

— Там. Огромная любовница. — Костя почти взял себя в руки. Он жестами пытался изобразить, какая большая любовница обнаружена им вон там, за домом, в глубине сада.

Мать поднялась с кресла, книга упала на пол, но она даже не заметила этого. Костя уже храбро бежал впереди, изредка огладываясь на мать: идет ли та за ним. Для пущей безопасности он вынул из ножен свой блестящий кортик. Когда они приблизились к месту обнаружения Костей любовницы, он остановился, дождался, чтобы мать поравнялась с ним, пропустил ее вперед и указал кортиком направление, в котором следовало теперь идти.

На заднем дворе вдоль аккуратных белых сараев прохаживался взрослый индюк. Хлопая крыльями и издавая противные булькающие звуки, он греб лапами землю, поднимал клубы пыли и так шумел, что и взрослому стало бы не по себе.

— Вон… — почти шепотом сказал Костя, выглядывая из-за длинной пышной юбки матери. — Любовница…

Мать недоуменно смотрела на индюка, не понимая, что за связь может быть между этой возбужденной домашней птицей и очередной пассией мужа.

Обернувшись к сыну, она, так ничего и не поняв, с нескрываемой злостью прошипела:

— Пош-ш-шел вон, тупица!

Мальчик съежился и попятился от матери. Теперь он уже боялся ее, а не этой агрессивной птицы-любовницы, осмелившейся проникнуть в их сад и разоряющей его прямо на глазах.