Костя запнулся о бордюр дорожки и упал, больно ударившись сначала локтем, а потом головой об острый край другого бордюра. Боясь шевельнуться, он застыл в неловкой позе, глядя снизу на купол пестрой материнской юбки и маячившее где-то над ним, почти в небе, искаженное гневом и презрением лицо. Он забыл про боль, про бушующую любовницу и с ужасом ждал, что мать вот-вот занесет над ним свою ногу в плетеной лакированной босоножке на толстом высоком каблуке и раздавит его с тем же остервенелым упоением, с каким всегда давила гусениц, падавших с деревьев на дорожки дендрария.

— Урод паршивый… — Переступая через ноги сына, она зацепилась каблуком за его широкие матросские штанишки, с раздражением освободила каблук, пнула ногу мальчика и ушла.

Костя, съежившийся от ужаса и боли, крепившийся что было сил, лишь бы не заплакать, подождал, когда затихнут шуршащие по гравию шаги матери. Потом поднялся, ощупал ушибленный затылок, посмотрел на руку — на ней была кровь. Он еще крепче поджал губы, но все же не смог удержать две огромных слезы, которые выкатились из глаз, скользнули по щекам и упали на окровавленную ладошку.

Тогда он сел на корточки и закрыл руками лицо. Здесь его никто не мог ни видеть, ни слышать, и он решил всласть поплакать о горькой судьбе бедного мальчика Реми, которого лишили доброй матушки, о смерти его учителя Виталиса и несчастной обезьянки Душки… Конечно, он плакал только о них! Не о себе же! Ведь у него было все: и дом, и родители, и добрая няня, которая пекла ему такие замечательные пузырчатые оладушки, гуляла с ним по парку, рассказывала разные истории про зверушек и жучков и читала интересные книжки…

Брат

Большой овальный стол в просторной светлой гостиной, накрытый белоснежной, накрахмаленной и плотной, как бумага, скатертью был сервирован по всем правилам. Вышколенная прислуга незаметно и неслышно убирала со стола использованные приборы и подавала новые блюда.

За столом собрались отец, мать, бабушка, которая, как обычно, приехала погостить на пару летних месяцев, маленький Костя и юноша восемнадцати лет в морской форме, на которого младший брат смотрел с нескрываемым восхищением и немного с опаской.

— Смотри, смотри, какой у тебя брат! — Голос матери вибрировал от наплыва чувств.

Она погладила Сережу по волосам, поправила ему воротничок. Она почти ничего не ела, любуясь своим любимым сыном и подкладывая ему собственноручно самые лакомые куски.

— И умница… Тебе таким никогда не стать, — добавила она.

— Ну что ты, Раиса, говоришь! — возразила бабушка, прижав голову маленького внука к своей груди. — И Костенька таким же будет. Вот только подрастет немного. Правда, мой ангел? — И она поцеловала его в макушку.

Костя ничего не ответил: в свои пять лет он уже прекрасно понимал, что мама и бабушка не во всем сходятся во взглядах, поэтому лучше лишний раз не встревать в их разговоры.

— Мама, не балуйте ребенка, — строго выговорила невестка свекрови, — в нашем доме не принято нежничать с мальчиками.

— А я моего Костеньку баловала, — ответила та легко и посмотрела на своего сына, восседавшего во главе стола. — И ничего, вон какой генерал получился.

Отец засмеялся густым, низким смехом:

— Мама, сколько вам говорить, я не генерал. Моряки не бывают генералами.

— У кого не бывают, а у меня бывают, — стояла на своем бабушка. — И внучки мои генералами будут. Правда? — И она снова прижала к себе голову маленького Кости.

Тот, обмирая от ее нежности, прошептал:

— Да, бабулечка.

Обед окончился, все стали подниматься из-за стола. Чай обычно пили на веранде, и семейство потихоньку двигалось к выходу из гостиной.

На большой плетеный стол, уже сервированный для чаепития, вынесли вскипевший самовар. Приятно пахло душистым дымом какого-то южного дерева, веточки которого бросали на уже прогоревшие угли в жерло самоварной топки.

В одном из кресел-качалок, которых было всего два — одно отцовское, другое материнское, — устроился старший брат Кости. Когда он бывал дома на побывке, кресло матери безоговорочно принадлежало только ему. Сережа раскуривал трубку, а Костя завороженно наблюдал из дальнего угла веранды за этим священнодействием. Вышла мать, окинула взглядом сервированный стол с таким выражением лица, словно только и искала, к чему бы придраться. Она заметила Костю, оглянулась на дверь — не идет ли кто — и зашипела на него:

— Пошел вон! Иди к себе! Нечего тебе тут делать. Здесь взрослые будут. Вон!

Костя вздрогнул, как от удара хлыста, съежился и боком двинулся к двери, обходя мать стороной, чтобы не нарваться на подзатыльник или пинок.

На пороге он угодил лицом в подол бабушкиной юбки и испуганно поднял на нее глаза. Бабушка обняла его:

— Ты куда, мой хороший?

— Да, пойду к себе… поиграю… — сказал Костя неуверенно и скосил взгляд на мать: вдруг она подобреет и позволит ему остаться.

— Ну, как хочешь, поди, — согласилась бабушка.

Костя побрел в глубь дома, все еще надеясь, что его окликнут.

— Что-то Костенька ваш так людей дичится, а, Раиса? — услышал он бабушкин голос за спиной.

— Да и не знаю… Такой уж… нелюдим растет, — ответила мать.

И еще Костя отчетливо услышал смешок старшего брата.

* * *

Костя занялся в своей комнате любимым делом — строительством. Он мог часами возводить из деревянных кубиков крепости, дома и замки. В них он селил нарисованных на бумаге, раскрашенных и вырезанных человечков — некоторых он рисовал сам, а других ему делала няня. Игрушечные оловянные солдатики охраняли постройки и покой обитателей города, но в сами дома и замки Костя их не впускал. Дело в том, что ему не нравились фигурки с оружием — пусть и ненастоящим, — не нравилась их одинаковая форма, и он отвел им единственную, назначенную их игрушечной судьбой, роль.

Его мир существовал по собственным, самим Костей придуманным, правилам, в нем он чувствовал себя властелином и, уходя в него, забывал обо всем и всех… Этот его мир был воплощением счастливого конца истории о мальчике Реми, нашедшем наконец после долгих скитаний свою семью: в нем все любили друг друга — родители детей, дети родителей, а все вместе любили своего короля, который тоже любил их и был самым добрым и заботливым королем на свете. Правил этим королевством Костя. То есть не сам Костя — на это у него не хватило бы смелости, — а именно король, в образ которого входил мальчик Костя. Мальчик был уверен, что сумеет научиться у этого благородного, умного, доброго правителя всему тому, чего ему самому так не хватало, и, может быть, тогда его мама заметит эти перемены и полюбит его…

Однажды Костя попросил Аннушку нарисовать королеву для его царства, похожую на его маму. Он, конечно, так прямо не сказал этого, но, когда няня спрашивала: какие волосы будут у нашей королевы, во что мы ее оденем? — Костя делал вид, что долго придумывает и цвет волос, и цвет платья. А потом небрежно говорил: ну, пусть волосы будут коричневые, а платье — ярко-красное, с пышной юбкой. И губы, и ногти, добавлял он, тоже сделай, пожалуйста, красными. Королева получилась очень красивой — совсем как Костина мама. И он построил для нее отдельный дворец с троном.

Иногда на дворец королевы нападали злые разбойники, и благородный король со своей оловянной свитой, рискуя жизнью, спасал ее от гибели. Королева была очень благодарна королю и всякий раз говорила ему множество приятных слов в знак благодарности и предлагала построить рядом с ее троном еще один — для самого короля. Но король ссылался на множество других дел, ему было некогда восседать на троне, он хотел хоть что-нибудь еще, хоть еще самую малость сделать для своей королевы…

Сегодня Костю ожидало интересное занятие. Бабушка привезла внуку новые кубики, целую коробку кубиков, каких у него еще не было. И он с увлечением принялся строить новый дворец для прекрасной королевы.

С веранды сквозь открытую дверь детской был слышен легкий стук серебряных ложечек о тонкий фарфор, перезвон хрустальных бокалов с пуншем и бархатный голос отца, который под гитару пел какой-то красивый романс.

Вдруг Костя услышал скрип половиц и не меняя позы, глянул в коридор. Не меняя позы, он глянул в проем двери. По ковровой дорожке, стараясь ступать бесшумно, шел его старший брат, Сережа. Он, крадучись, приблизился к отцовскому кабинету, и тихонько прошмыгнул внутрь. Костя тихо подошел к кабинету и заглянул в щель неплотно затворенной двери.

Его брат приблизился к секретеру, дернул крышку раз, другой — та не открывалась. Тогда он присел на корточки, просунул руку куда-то под днище, что-то дернул, подтолкнул, потом поднялся, открыл секретер, взял что-то из него, проворно спрятал во внутренний нагрудный карман кителя, защелкнул крышку, убедился, что она снова на запоре, и направился к выходу из кабинета.

Костя юркнул к себе и занялся прерванным делом, словно и не отвлекался от него.

— Ну, что ты тут у нас строишь? — Брат стоял в двери и пытался изобразить интерес к происходящему на большом ковре в детской комнате.

— Да так… — ответил Костя.

Брата он тоже сторонился — он просто не знал, о чем можно разговаривать с этим блестящим юношей, который жил где-то в стороне от семьи неведомой Косте жизнью.

Конечно, Костя не мог знать, что видит своего брата в последний раз. Позже он иногда вспоминал об этой нелепой ситуации с сожалением: лучше бы ему не пойти тогда к двери отцовского кабинета и не совершать недостойного поступка — подглядывания за столь же недостойным поступком брата — воровством денег из секретера отца… Врезавшись в память навсегда, эта картинка очень мешала потом Косте благоговеть вместе с другими членами семьи перед светлой памятью Сережи.

Война

За всю войну Костя не услышал ни одного взрыва или даже выстрела, ни одного звука, с которым в первую очередь ассоциируется это зловещее слово.

Он помнит только суету в доме, какие-то нервические перемещения под аккомпанемент торжественной музыки из репродуктора, которая постоянно прерывалась таким же торжественным мужским голосом, произносившим грозно и отрывисто непонятное Косте слово: «атсавецкава-информбюро!». Оно звучало как заклинание, потому что при этих звуках все бросали свои дела и замирали под черной тарелкой, висевшей на стене в гостиной, и слушали столь же непонятные, такие же грозные и отрывистые фразы, сливавшиеся в Костиной голове в сплошной грохот и шум.

И еще одно непонятное слово поселилось в их светлом просторном доме: «эвакуация». Оно было неистребимо, как оса, залетевшая в кухню на запах варящегося на примусе варенья. Оно следовало за ними по пятам в долгой дороге и на протяжении нескольких лет стало таким же назойливым рефреном их жизни, как прежде — слово «любовница».

Потом был забитый народом и вещами поезд, потом другие поезда, вокзалы, полустанки, толпы ошалелых женщин и детей с чемоданами и тюками. На все это Костя смотрел как бы со стороны: из окна каких-то машин, тоже загруженных скарбом, но в которых были только он, мать и Аннушка.

В конце долгого пути в неизвестность был теплый край — в чем-то такой же, но и совсем другой, чем его родной город с морем, пальмами и пышной зеленью. Там не было моря и пальм, но были величественные горы, вершины которых покрывал и зимой и летом ослепительный снег. Там были другие люди — разные люди, но в массе своей непривычного вида, одетые в непривычную одежду и говорящие порой на непонятном языке. Был другой дом — не такой большой, как его родной, не такой красивый и удобный.

С детьми, обитавшими в округе, Косте не позволялось играть, и он так и продолжал жить в своем потаенном мире, укрытом в замках из кубиков, охраняемых оловянными солдатиками, и населенном никому, кроме него, не ведомыми персонажами. Он продолжал жить в мире героев любимых книг, которые Аннушка все так же ему читала, и в мире собственных фантазий.

* * *

Настало время идти в школу. Костя воспринял это событие как начало новой игры и с увлечением ушел в нее. Ему нравилось выписывать карандашом палочки, закорючки и разные симпатичные и не очень знаки, которые назывались цифрами и буквами. Потом из этих знаков выстраивались целые цепочки, которые чудесным и непостижимым образом превращались в давно знакомые вещи и понятия. Например, если написать всего две буквы и повторить их два раза, получится Костина мама. Вот так вот забавно: тут мама и там мама…

Мама ходила тенью по дому, часами сидела в кресле, глядя сквозь плохое неровное оконное стекло вдаль, на горы, окружавшие город, или по нескольку дней не выходила из своей комнаты. На сына она совсем перестала обращать внимание, словно забыла о его существовании, а он по-прежнему старался как можно меньше попадаться ей на глаза.