Юлия Добровольская - Любовники

Как-то однажды в их странном чужом доме появился отец. Он потрепал сына по волосам и бросил мимоходом:

— Ух ты, как подрос! — Потом добавил, глядя совершенно пустыми глазами: — Ну, как ты тут?.. — и, не слушая ответа, увел молчащую и безразличную ко всему происходящему мать в ее комнату.

Отец отбыл в тот же вечер, больше не подойдя к Косте. А в доме остались дикие животные крики матери, которые затихали на какое-то время, а потом снова возникали и длились, длились, пропитывая липкой жутью стены, домашнюю утварь, сам воздух… Когда было тихо в материнской комнате, казалось, только шевельнись, только тронь что-нибудь, как все вокруг взорвется накопленным и спрессованным воем.

— Сереженька погиб, — сказала только Аннушка.

А Костя никак не мог себе этого представить: ведь просто невозможно, чтобы человек сначала был, а потом его не стало!..

Потом повсюду зазвучали слова: «конец войны», «домой» — и начались сборы в обратный путь.

Жизнь пошла по-прежнему: тот же дом, та же комната, служащая убежищем от неуютного внешнего мира, та же любящая Аннушка. Только не стало воскресных обедов за большим столом, не стало Сережи.

Дом снова заполнился обыденными звуками: скрипом половиц под ногами незаметной прислуги, перезвоном посуды в кухне, хлопаньем занавесок на сквозняках. Остались и родительские скандалы, которые завершались теперь затяжными истериками матери: то нечеловеческий визг, который прекращался только после нескольких крепких пощечин, то скуление, похожее на агонию умирающего животного, длящееся часами и, казалось, заставляющее замолчать все вокруг — и море, и ветер…

Костю всякий раз охватывал ужас, как только он замечал приближавшиеся признаки кошмара. Если это случалось днем, он уходил на берег и сидел там, глядя на горизонт и мечтая о том времени, когда он сможет уехать далеко отсюда и никогда не вспоминать ни этот дом, ни даже вот этот момент — он просто сотрет все это из своей памяти, как стирают ластиком неверный рисунок, и начнет совершенно новую, совершенно другую жизнь. В ней не будет лета, моря и пальм, а будет зима с серым небом и дождями. Ведь только когда идут дожди, становится так тихо и спокойно — не только в доме, а во всем мире. Только тогда этот мир защищен от перемен и чьих-то вторжений, только тогда есть единственный звук, который так приятно слушать, — шуршащий звук падающих на листву и траву капель. Только тогда мир перестает быть раздражающе ярким, он словно сворачивается клубочком — как маленький серый котенок, который когда-то жил у Кости и которого мать однажды с такой силой пнула ногой, что тот, ударившись о стенку, не смог подняться на ноги, и Аннушка унесла его, а потом сказала Косте, что котенок убежал… Да, в новой Костиной жизни все будет серым и беззвучным. Вот даже сейчас, сидя у ослепительно сверкающего под солнцем моря, глядя на синее яркое небо, можно представить себе, что нет ни красок, ни звуков… Но раздавались неровные шаги на каменной лестнице, подходила Аннушка, клала ладонь на голову Косте и говорила:

— Пойдемте, Константин Константинович. Я покормлю вас. — Это означало, что в доме уже тихо.

Когда звук материнского голоса будил его ночью, Костя прикладывал к ушам две большие витые розовые раковины, закрывал глаза и оказывался в своем бесцветном мире за плотной дождевой завесой. Когда кто-то говорил ему, что в раковине можно услышать шум прибоя, он возражал:

— Это не прибой, это дождь.

Однажды он приложил раковину к уху бабушки и сказал:

— Бабуля, послушай, какой сильный дождь.

Бабушка послушала, удивленно глядя на внука, и ничего не сказала.

— А там, где ты живешь, — спросил Костя, — там часто бывает дождь?

— К сожалению, — сказала бабушка, — слишком часто.

— Я так хочу к тебе, — прошептал внук, и бабушка, кажется, все поняла. — Возьми меня к себе… пожалуйста…

Бабушка сказала, что Косте сначала нужно окончить школу. Он не стал вдаваться в подробности и решил, что когда-нибудь же это случится, он окончит школу, и вот тогда… Все происходит быстро в этой жизни: совсем недавно была война, они жили в чужом краю, и это закончилось. Значит, точно так же закончится школа — нужно только немного терпения.

* * *

И вот — заканчивается восьмой класс. После него можно уйти из школы, уехать к бабушке и поступить в какой-нибудь техникум или училище. Только не в военно-морское, куда отец с матерью намерены его отправить! Только не морская форма, только не море!.. Что делать?.. При всем желании Костя не сможет завалить экзамены — он всю школу был почти отличником, кто ж ему поверит, что он ничего не знает?.. Что же делать?..

Костя сидел на веранде с учебником на коленях и смотрел на море и небо… Нет, он смотрел сквозь море, сквозь небо, в свои мысли и мечты, в тот неведомый мир, который — Костя был уверен — ждет его где-то. Едва различимый в колышущемся воздухе и солнечных бликах, по горизонту медленно скользил крошечный серый силуэт военного корабля. Костя знал, что если посмотреть в бинокль, то можно увидеть, «как закругляется земля», — корабль будет по самую палубу скрыт живой плотной массой с едва различимой рябью на поверхности, и горизонт окажется гораздо ближе, чем сам корабль. Корабль будет за горизонтом. Как бы хотелось Косте поскорее оказаться вот так же далеко — за горизонтом!.. Только в совсем другой стороне, в противоположной стороне, на северной части земли, где нет моря…

А что, если просто все бросить и уехать? Бабушкин адрес он знает. Денег можно попросить у Аннушки. А можно взять у отца — Костя помнит, как Сережа ловко делал это. Нет, то не будет воровство, он потом обязательно пришлет ему взятое в долг. Это хорошая идея! Паспорт у него уже есть, ему скоро семнадцать, вполне можно самому решать свою судьбу и выбирать будущее…

В глубине дома раздался крик матери. Она распекала прислугу за плохо выглаженные чехлы стульев и скатерти.

Костя передернулся. Он раскрыл забытую тетрадь, которой лениво играл полуденный бриз, обмакнул перо в чернильницу и попытался сосредоточиться на занятиях. Сейчас едва ли не впервые за все время учебы ему даже захотелось этого — захотелось прилежно заниматься, успешно окончить восьмой класс и продолжить образование по своему выбору.

Появившаяся на веранде мать с раздражением бросила:

— Занимаешься или делаешь вид? Бездельник! Учти, поступишь с помощью отца, а учиться самому придется.

Костя тихо, но с твердостью в голосе сказал уже не в первый раз:

— Я не хочу в военно-морское.

— Тебя не спрашивает никто! Захочешь как миленький! — Голос матери внезапно сорвался на визг, Костя знал, чем это чревато, но было уже поздно. — Бездарь!.. А-а-а! Сереженька!.. Мой сынок!.. Был бы Сереженька жив! За тебя, паразита… бездарь… погиб! А-а-а! — Она сотрясалась в конвульсиях, вытянувшись в струнку и запрокинув голову. — А-а-а!

Прибежала пожилая горничная, Антонина, привычно обхватила тонкое иссушенное безрадостной жизнью тело своей хозяйки одной рукой, а другой рукой несколько раз резко хлестанула ее по щекам. Хозяйка обмякла, повисла на горничной, и та повела ее в дом.

Костя бросил учебник на стол, быстро вырвал из тетради чистый лист, снова обмакнул ручку в чернила и написал:

«Бабулечка, моя милая, забери меня к себе. Я не хочу здесь жить. Я не хочу быть военным моряком. Я ненавижу море. Я буду тебе помогать. Целую, твой Костя».

И добавил чуть ниже:

«Я все равно уеду отсюда».

Потом сложил листок вчетверо и спрятал в нагрудный карман.

Осторожно ступая по коридору, задержался у материной спальни. Из-за двери слышались ее всхлипывания и вскрики и умиротворяющий голос Антонины.

Костя зашел в кабинет отца, дернул ручку — секретер закрыт. Тогда он подлез снизу, нажал на днище, как когда-то его брат, и открыл крышку. Внутри аккуратными стопками лежали бумаги, тетради, на отдельной полочке — стопка денег, ниже — чернильница, пачка бумаги, лист марок и конверты.

Костя оторвал марку, лизнул ее, наклеил на уголок конверта и захлопнул секретер. Потом убедился, что крышка защелкнулась, и вышел из кабинета. В коридоре он прислушался и направился на звуки приятного металлического перезвона.

В гостиной Аннушка, стоя у комода, протирала столовые приборы. Костя подошел к ней:

— Аннушка, вы не могли бы бросить в городе мое письмо?

— Конечно, Котенька. — Она повернула к нему светящееся улыбкой лицо. Теперь она смотрела на своего подопечного уже снизу вверх, но с такой любовью, с такой нежностью, словно перед ней был все тот же маленький мальчик.

— А можно я ваш адрес обратный напишу на конверте?

Она улыбнулась игриво:

— Барышня появилась, Константин Константинович? А?

— Нет, это бабушке, — смутился Костя.

— Ладно, пишите бабушкин адрес, а я свой допишу.

— Вы же не скажете никому, Аннушка?

— Нет, конечно, моя радость!

Костя считал дни с момента, когда Аннушка бросила в городе его письмо. Со всеми возможными допущениями он рассчитывал получить ответ от бабушки не позже чем через три недели. Сегодня минул седьмой день. Завтра будет восемь…

«Бабулечка, милая, только не говори «нет»!.. Хотя я все равно уеду, — думал Костя. — И ничто не способно удержать меня здесь. Даже эти темно-серые глаза — такие умные и такие… такие страстные».

Фаина Гайнутдинова… Файка… Шустрая девчонка. Теперь уже девушка — стройная, гибкая, с каштановой блестящей косой через плечо, с легкими завитками над большим гладким бледным лбом и по сторонам покрытых румянцем высоких скул. Они занимались у одной учительницы музыки, у Ларисы Абрамовны, и часто встречались в ее доме. А в последнее время Файка стала дожидаться конца Костиного урока в скверике около дома учительницы. Она сидела на скамеечке, прижав к груди коричневую нотную папку с оттиснутой лирой на лицевой стороне — такую же, как у Кости. Она сидела ровно и недвижно и смотрела прямо перед собой. Прежде чем выйти из дома, Костя выглядывал из окна подъезда, смотрел на Файкин красивый профиль, в очередной раз задавал себе вопрос: «Что ей от меня нужно?», не находил ответа и спускался во двор. Проходил мимо застывшей фигуры, делая вид, что не смотрит по сторонам и не замечает ее. Фигура оживала в момент, когда Костя равнялся с ней, поднималась со скамейки и пристраивалась рядом.

Иногда они шли молча. Иногда Файка спрашивала о чем-то вроде: «Тебе больше нравится Шопен или Бетховен?» Костя отвечал, что ему больше нравится джаз.

И вот совсем недавно Файка сказала Косте:

— Ты, Колотозашвили, как засушенный богомол.

— Это еще почему? — спросил Костя.

— Потому что неживой какой-то.

— А почему богомол?

— Такой же длиннорукий и длинноногий.

— А тебе больше нравятся короткорукие и коротконогие? — засмеялся он.

— Дурак, — сказала Файка. — Мне нравишься ты.

— И что, если кто-то нравится, его нужно обзывать? Дураком и высушенным насекомым? — Он остановился и смотрел на спину Файки: стройную, гибкую, тонкую, извивающуюся при каждом шаге… — А ты похожа на ящерицу.

Файка оглянулась, остановилась. Вот тогда он по-настоящему и увидел ее глубокие, темные, как штормящее море, глаза, ее гладкий лоб, порозовевшие скулы…

* * *

— А-а-а! Так эту ты и обрюхатил! А-а-а-а! — Крик матери перешел в визг.

— Заткнись! — зло бросил отец. — Твою истерику слушать некому! Все ушли! Я — единственный слушатель. Но на меня это не производит впечатления!

Раздался звук нескольких пощечин. Крик матери превратился в звериный дикий рев.

Костя схватил со стола две раковины и плотно прижал их к ушам.

Дождь! Пусть идет вечный дождь! Только пусть это будет очень, очень далеко отсюда. А если он сейчас влюбится в Файку Гайнутдинову, он не уедет отсюда никогда. Он застрянет здесь, прирастет, как устрица к створкам раковины. Нет! Он не сделает этого! Он уедет. А там уж найдутся другие глаза, другие гибкие спины и длинные хрупкие пальцы… Девчонок хватает везде!

* * *

На десятый день ожидания ответа от бабушки в комнату к Косте постучался отец.

— Зайди ко мне в кабинет, — сказал он каким-то странным тоном: не командирским, как обычно, а едва ли не просительным.

Костя вошел. На кушетке сидела мать с красными опухшими глазами и поджатыми губами, рядом неуверенно пристроился отец. Он потирал руки и оправлял свой китель, застегнутый на все пуговицы.